Пробелы

Он не помнил, как добрался до машины. Но было уже темно, вдоль подъездной дороги светили фонари. Он различал следы тела, волочившегося по мерзлой слякоти, покрытой опавшей листвой, вплоть до самого дома, выглядевшего теперь как несколько стеклянных кубов, светившихся вдалеке сиянием состоятельности.

Он громко постучал в боковую панель микроавтобуса, чтобы привлечь внимание Альвареса, но ответа не последовало. Стиснув зубы, с дрожью в плечах от напряжения, уже почти без сознания Лиам взгромоздился на водительском сиденье, подтянув руками ноги и кое-как поместив их под рулем. Несмотря на жгучий холод, сидя на этой высоте и опираясь на спинку кресла, он стал чувствовать себя лучше.

– Альварес, ты здесь? – спросил Лиам, по кругу оглядывая багажный отсек машины в зеркало заднего вида. – Альварес?

Ответом ему была тишина.

Какое-то время Лиам сидел без движения, глядя на белый пар, клубившийся у рта, потом зависавший у лобового стекла. Когда к рукам вернулась чувствительность, он порылся в бардачке, но запасной телефон не нашел. Альварес, должно быть, так озверел, когда он выгнал его из дома, что решил позвонить двоюродному брату, чтобы тот отвез его домой, а телефоном расплатился за бензин. Но вместо злости по отношению к Альваресу он испытывал только жалость. Тот был хорошим работником, и Лиам надеялся, что он обретет мир в душе, может быть, в интернет-казино или где-нибудь еще среди опустошенных людей с несбывшимися надеждами.

Стуча зубами от холода, Лиам достал из кармана рабочих штанов ключи от машины и завел двигатель. Бак был наполовину полон, выключать мотор он не стал, и скоро отопители согрели воздух в кабине. Замерзшая на штанинах моча растаяла и впиталась в обивку сиденья. Похоже было на то, что ему самому придется вести машину до больницы. Когда он поймет, что готов, надо будет нажать на педаль газа бейсбольной битой, которая всегда была у него под рукой на тот случай, если, пока он спит, заберутся воры, чтобы украсть инструменты. А если будет слишком трудно, он просто пустит машину на малой скорости по подъездной дороге до автомагистрали. Это, конечно, займет больше времени, но лучше поздно, чем никогда.

– Ты вырос в машине, всю жизнь ездил на ней на работу и теперь здесь же в машине и помираешь, – пробормотал он сам себе и рассмеялся так сильно, что закашлялся. От этого поясницу пронзила внезапная и такая острая боль, что он чуть не отключился. Уиллоу больше нет, подумал он, когда боль немного отступила. Тогда почему даже после всех лет ее небытия он чувствует, что мать может прямо сейчас подъехать к нему сзади на своей «вестфалии» и подтолкнуть? Причем у него нет на этот счет никаких сомнений.

Ее сожрал рак легких. Дурь, ментоловые сигареты и органическое садоводство – в этом была вся Уиллоу. Ездил к ней Лиам, когда она болела? Ездил. Он поехал в Ванкувер, заботился там о ней и облегчал ее страдания. По крайней мере, это он сделал.

Хотя, по правде говоря, немного было ошибок, которых Лиаму удалось избежать в жизни, мало он принял таких решений, о которых ему позже не приходилось жалеть. И в результате возникло очень много пробелов в том, о чем он позволял себе думать, слишком многое он оставил в собственном зеркале заднего вида – как раз так, как учила его Уиллоу.

Ему уже пора было ехать, но он еще не был готов. Лиам опустил руки и стал ладонями разминать мышцы бедер, но ничего не почувствовал. До этого дня тело его так верно ему служило – оно разрывало, вырезало и строило, оно поднимало, толкало и тащило, оно забило миллион гвоздей и вкрутило миллион шурупов, оно избавилось от тысячи фунтов дурмана и отпилило миллион кусков дерева необходимой длины. Оно тысячи раз поднимало его по утрам, когда было еще темно, и ради выживания могло испытывать тяжелые лишения. А теперь оно его подвело.

Лиам сидел, согреваясь и собираясь с силами. Он давно не сидел просто так, не думая о том, что надо срочно возвращаться к работе, и чем дольше он сидел, тем труднее ему было отгонять мысли о том, что должно было бы заполнять пробелы, остававшиеся в его истории. С каждой проходящей минутой он оказывался все ближе к краю бездны, где таились воспоминания, которых он так ловко научился избегать. Ему казалось, что именно сейчас он должен низвергнуться с края этой бездны и впустить в свои мысли ее – дочку, с которой никогда не встречался. Лиам сжал руку в кулак и, насколько хватило сил, ударил по зеркалу заднего вида и разбил его вдребезги. Только в том месте, где оно крепилось на лобовом стекле, остался круглый липкий след. От напряжения, которое потребовалось, чтобы нанести удар, у него в пояснице как будто с дикой силой что-то сжали тисками, и при каждом резком, судорожном вздохе тиски сжимались все сильнее и сильнее. Он почувствовал, как задрожали веки.

И все пробелы сразу заполнились.

1974

Уиллоу Гринвуд

На посту у выхода из тюрьмы в Эдмонтоне Уиллоу предъявила водительское удостоверение и расписалась. «Ничего так меня не напрягает, – думала она, – как это слово: ГРИНВУД».

Одного взгляда на него было достаточно, чтобы лицо ее заливала краска стыда. Как могло случиться, что такое приятное сочетание его значимых частей (разве обе они – зеленый лес ^[1] – не вызывают приятных ассоциаций?) стало символическим обозначением ненасытной жадности, подлого предательства и непрестанного надругательства над Землей? И как могло случиться, что это проявление варварства, этот символ всего, что связано у людей с захватами, паразитизмом и недомыслием, пристал к ней клеймом позора?

После того как Уиллоу поставила подпись, ее проводили в небольшую комнату ожидания. Там валялись старые журналы на пластмассовом кофейном столике, а рядом стояла бутыль с холодной питьевой водой, булькая как огромное голубоватое брюхо. Если за стенами тюрьмы трепетали на солнце листья тополя, толокнянка шуршала листочками кустов, то в этой камере без окон не было ни растений, ни естественного освещения. Тюрьма – это противоположность лесу, такой вывод напросился у нее сам собой. Тюрьма предназначена для того, чтобы губить души и подавлять чувства, отрывать человеческое существо от всего, что критически важно для жизни. Уиллоу не могла себе представить судьбу страшнее, чем заключение в тюрьме.

Она сидела и, дрожа от холодного воздуха кондиционера, одну за другой курила ментоловые сигареты. Платье облегало ее как клейкая обертка, пот от поездки под жарким солнцем скопился во впадинках рядом с ключицами. У нее бурлило в животе, наверное, потому, что в состав кекса, который она от отчаяния купила на заправочной станции, входило слишком много молока.

Чтобы сюда добраться, она одна вела «вестфалию» через горы на восток от Ванкувера четырнадцать часов подряд. Когда-то покрывавшие эти горы леса вырубила ликвидированная десятилетия тому назад компания ее отца, сколотившего на этом огромное состояние. Миновав холмистые равнины Альберты, она проезжала мимо отравляющих природу нефтяных буровых вышек. Растянувшиеся до горизонта товарные поезда тащили добычу грабительского капитализма: древесину и нефть, зерно агропромышленных ферм и уголь. Она как-то слышала, что «Древесина Гринвуд» погубила в Северной Америке больше девственных лесов, чем «ветер, дятлы и Господь Бог, вместе взятые». Эту потугу на шутку повторял каждый попыхивающий сигарой промышленный магнат и каждый занюханный член парламента, которого хоть раз приглашали в особняк ее отца в Шейонесси.

Большинство полицейских, суетливо сновавших рядом с комнатой ожидания, были в основном тюремщиками, а не следователями, но Уиллоу все равно старалась не смотреть им прямо в глаза. Две недели назад в глухом лесу Британской Колумбии она насыпала из десятикилограммовых пакетов сахарный песок в бензобаки трех валочно-пакетирующих машин компании «Макмиллан Блодель» и навсегда вывела из строя этих монстров, стоивших миллионы долларов. Они, как она считала, были повинны в уничтожении тысяч гектаров леса, где старые дугласовы пихты спокойно себе росли тысячу лет. Это было ее первое «прямое действие», первая попытка серьезно предупредить вырубавшие леса компании и замедлить надругательство над невосполнимой жизнью. После этого она почувствовала себя так, будто выпила стакан чистого адреналина.

Но потом, удирая с участка вырубки по лесовозной дороге, она разминулась с грузовиком, который вез бригаду лесорубов. Естественно, прежде чем въехать в лес, она сняла с машины номера, но дорога была узкая, и ее микроавтобус прошел на достаточно близком от грузовика расстоянии, чтобы лесорубы успели хорошо рассмотреть ее лицо и адресовать ей несколько неприличных жестов. По возвращении в Ванкувер она сразу же перекрасила свою желтую «вестфалию» в небесно-голубой цвет, купила себе парик из светлых волос и большие солнечные очки. И тем не менее, когда Уиллоу своим обычным путем ездила за припасами, она сомневалась, что следовавший за ней черный седан не ведет за ней наблюдение.

А может быть, это был Мудрец – ее любовник, которого она отшила несколько месяцев назад, когда он стал слишком навязчивым. Но скорее всего, в седане были следователи федеральной полиции, ждавшие ее возвращения в центр «Земля теперь! Общий дом» в Китсилано, где она провела последние пять лет. С тех пор как Уиллоу стала жить в коллективе, она писала листовки, проводила сидячие манифестации, организовывала протестные акции и перекрывала движение на дорогах. Все эти формы борьбы были, конечно, действенными, но когда она впервые предложила постепенно переходить к тактике «прямых действий», соратники ее не поддержали. Иногда ей казалось, что члены группы «Земля теперь! Общий дом» спасению хотя бы одного живого дерева скорее предпочтут выкрикивать умные лозунги в программе новостей.

Ехать домой теперь было опасно – она рисковала навлечь подозрения полицейских на сподвижников. Ведь все знали, что многие служители закона состоят на содержании заправил промышленности и были бы только рады возможности нанести удар по группе защитников природы. Поэтому с тех пор она решила всегда оставаться в микроавтобусе. Кроме того, среди соратников Уиллоу никогда не чувствовала себя в своей тарелке. Там всегда кому-то что-то не нравилось, кого-то заедало самолюбие, кто-то зацикливался на собственных мелочных дрязгах. А ведь самые важные жертвы, считала она, люди приносят лишь в одиночку, без игры на камеру.

Федеральная тюрьма особо строгого режима была последним местом, где ей хотелось сейчас оказаться, но слишком уж заманчивым представлялось заключенное с отцом соглашение. Они не общались уже около года, когда Уиллоу обнаружила загадочное сообщение, ожидавшее ее на почте в Ванкувере по адресу, куда ей приходила корреспонденция до востребования. Они условились о встрече в дальнем конце парка Стэнли. Там Уиллоу собиралась отсиживаться, пока не сойдет жара. Она была уверена, что за ней следит федеральная полиция. Но вскоре подъехал черный «мерседес» отца и, поравнявшись с ее микроавтобусом, остановился.

– Тебя нелегко отыскать, – обратился к ней Харрис, когда шофер помогал ему выйти из машины. Однажды в детстве она видела такую же картину, но тогда отец за это уволил водителя.

– Мне нравится, когда меня трудно найти, – ответила Уиллоу, глядя, как Харрис, сориентировавшись по звуку голоса дочери, пошел в ее направлении.