– Любаша, – сказал он. – Ты, конечно, догадалась о чем я с тобой хочу говорить. Может, мне и не надо лезть. Но понимаешь, я тоже Сергея твоего забыть не могу. Хороший был мужик. И думаю, зря я тогда не настоял на расследовании. Многое указывало на преступление, а следователь… ему лишь бы отчитаться красиво да не работать при этом – время тем более такое было, что преступности много, расследовать не успевали.

Сказал и замолчал. А Люба заплакала.

– Петрович, – сказала она, – что ворошить? Ни Сергея, ни Антона не вернуть уже. А отчего погибли – какая разница?

Потапов нахмурил брови, лицо его приняло грозное выражение: продольные морщины от носа к подбородку и вдоль щек еще углубились, резче стали, глазки-буравчики засверкали. И Люба вспомнила, как боялись его нарушители дисциплины на вверенном ему участке.

– А вот тут ты, Любаша, полностью неправа!

Петрович был старше на шесть лет, он уже и в подростковые ее годы по улице участковым ходил… Да и начальник – так его все на улице воспринимали. Девочкой Люба его побаивалась, хотя никаких нарушений за ней не водилось. И сейчас она это чувство вспомнила: Потапов лучше знает, Потапов уж если скажет, так оно и есть, Потапов всегда на страже.

– Да я ничего, Петрович… – забормотала она. – просто ведь уже давно было…

Потапов мрачно кивнул.

– В том-то и дело. Понимаешь, если б тогда сразу случай с Сергеем расследовали до конца и преступника нашли, Антон сейчас жив был бы. Я себя виноватым чувствую – почему не настоял на расследовании. Может, конечно, случайность. Хотя ведь в одну точку снаряд случайно два раза не попадет. А у нас попал!

Он задумался, потом опять заговорил.

– И все ж, Люба, я хочу это дело понять. Я уже не служу, как ты знаешь. У меня и прав никаких нет на расследование, даже меньше, чем тогда, когда в участковых ходил. Тут от тебя тоже многое зависит.

Если скажешь «Уходи, Петрович, не надо следствия», я и уйду. Но я думаю, ты ведь тоже заинтересована узнать, что произошло с Антоном. Чтоб больше не повторилось такого. Может случиться, что и сам он упал, ну… мы тогда удостоверимся. Будем знать, что все проверили – сам упал, случайность такая трагическая. Однако я уже сказал: велика вероятность преступления. Преступник должен сидеть в тюрьме, а не по городу расхаживать, как он у нас тридцать лет, может быть, расхаживает! Я с этим никогда не смирюсь.

– Петрович… Какой же ты неугомонный! – Люба уже улыбалась сквозь слезы. «Может, и прав он? – думала она. – Когда Сережа упал, там лестницу мерили – она не так лежала бы, если б сама пошатнулась, слишком далеко была отброшена… Петрович еще тогда говорил…».

– Может, и впрямь воришка залез, а потом испугался и столкнул Сергея, – продолжила она уже вслух – Но почему ж второй раз? Если тот же самый это негодяй, старый он уже теперь по чердакам лазить… И чего ж было так долго ждать? – Она спрашивала, а Потапов молчал, только смотрел на нее печально острыми своими глазками. И этот острый взгляд убедил ее. – Ну, тебе лучше знать, Петрович! Я не против расследования. Что помню – все расскажу.

1606 год. Отъезд Марины из Смоленска.

Отъезжал свадебный поезд царицы Марьи Юрьевны из Смоленска еще более пышно, чем въезжал. Супруг прислал ей на этот последний отрезок пути необыкновенную, похожую более на дом карету, запряженную пятьюдесятью белыми в яблоках лошадьми. В карете сидел хорошенький маленький арапчонок и играл с обезьянкой. Чтобы царице не скучно было в пути. Кортеж царицы тоже снабдили новыми каретами и лошадьми. Словом, отъезжали пышно.

Проводить обоз пришли смоленские бояре и духовенство. Собрался и простой народ, остановился подале. Служилые люди еще далее оттеснили:

– Вон, вон, пошли отсюда! Здесь не вашего холопского ума дело!.

Федул, горшечных дел мастер, тоже в той толпе был: пришел поглядеть, и Ваньку, подмастерья своего, с собой взял. Стояли далеко. Хотя и на пригорке, а не все видно. Но кареты разглядели, пока ждали. Дивились и карете царской, и коням. Вот, наконец, выходить начали. Вначале смоленские бояре – вышли, в сторонке стали и ждут. Потом двинулась царицына свита. Эти к каретам пошли.

– Ишь, важные какие… – толкнул Ваньку в бок Федул Маркелыч. А Иван ниже голову пригнул. Он про того ляха, что шесть гривен покрал, не рассказывал никому. Тогда и про венец надо было говорить, а они с Марфой после того ляха решили, что это опасно. Значит, дорогая вещь, раз такой пан ищет. Может, и впрямь золото? Как бы худа не вышло: докажи потом, что подарили, а не украл… Лучше спрятать подале и помолчать пока.

Толпа зашелестела, покачнулась, зашумела… Будто волна, пошел по толпе ропот:

– Матушка! Марья Юрьевна! .

– Царица вышла!… – восторженно выдохнул Федул возле уха – Эх, плохо видно, не там стали!

Царица шла, опираясь на руку пожилого мужчины, в окружении фрейлин и вельмож. Была она роста невысокого, низкого даже, так что почти и не видать ее было за свитой – так, платье царское да головной убор мелькали. Ванька, как и все в этой толпе, из себя выпрыгивал, на цыпочки становился – не видать! Но вот прошли к каретам, стали расходиться. В кареты залазить. Царица отделилась от всех, только пан тот седой, толстый ее за руку вел – отец, что ли? Юрий этот? – да жолнеры позади сопровождали.

– Роста небольшого, однако осанистая, – одобрительно сказал Федул Маркелыч.

А Ваньке, вроде, знакомой она показалась: маленькая, дробненькая – легко было из окна тащить – она ж как пушинка была… Неужели это ее он из огня вытаскивал? Вот на ступеньку кареты шагнула (отец поддерживает ее за руку, а дверь-то большая, царице и пригибаться не надо – не карета, а дворец!)… Шагнув на ступеньку, она развернулась, повернула в сторону толпы лицо, а Ванька аж Федула Маркелыча плечом отодвинул – так вглядывался. Неужели она?! Похожа очень… Да разве разглядишь!

– Что вертишься?! Убери башку, мне из-за твоей башки не видно, – услышал он недовольный голос хозяина. Это его Федул на место поставил. Ванька пришел в себя, подвинулся, кланяться стал. Виноват, мол, прости, благодетель, уж больно поглядеть захотелось.

1956 год. «Секретик».

Летом Люба почти весь день «бегала по улице», так бабушка это называла. На улице с самого утра обычно был кто-нибудь из детей, там легко находилась компания для игр, лето проходило весело. Но в тот раз, вернувшись с молоком в бидончике и железкой в оттопыренном кармане девочка на улицу не спешила: уже при входе в дом, на крыльце пахло очень вкусно, бабушка жарила пончики. Что ходила девочка за молоком слишком долго, никто не заметил, не увидела бабушка и царапину на руке. И что карман ее платья оттопырен и оттуда торчит грязноватая железяка, бабушка не увидела: хлопотала озабоченно возле керосинки.

«Ведь у нее день рожденья! – вспомнила Люба. – Это пончики!». Каждый год на Казанскую, в день своего рожденья, бабушка жарила в холодном коридорчике на примусе пончики с клубничным вареньем. Этот коридор, а точнее, веранда, не отапливался, с комнаткой и кухней, из которых состоял бабушки домик, его соединяла дверь. Больше дверей в жилой части дома не имелось. Крохотная кухня-прихожая совмещались, а комната отделялась от них занавеской. Сейчас дверь в коридорчик была распахнута.

Когда Люба вошла в кухню, дядя Костя уже сидел на табуретке за столиком возле печки. Ждал пончиков, смотрел в коридорчик, где возилась бабушка, через открытую дверь.

Дядя Костя – бабушкин муж. Три года назад, когда Люба была еще маленькая, он переделывал в домике печку и остался жить. Первый бабушкин муж, Любин дед, погиб на войне. Домик бабушка строила после войны, в одиночестве. Домик – ее любовь и гордость. Мама говорит, что и за дядю Костю она ради домика вышла – печник и плотницкие работы знает, мастер на все руки, а домик постоянно подправлять нужно. Люба в эти дела не вникает, не задумывается вообще. Дядя Костя уже три года здесь живет. Плохо, что печник много моложе бабушки – на улице об этом судачат, даже до Любы доходит.

К уличным пересудам бабушка относилась презрительно: в ее памяти , да и в памяти некоторых соседей еще жил бабушкин довоенный облик – редкостной красавицы, сводившей с ума мужчин. «Бывало, только глянет на меня – и уж хоть на край света за мной пойдет!» – самодовольно рассказывала она внучке. Самоуверенности насчет женских своих чар бабушке не занимать и сейчас, когда шестидесятилетний рубеж позади. «Черт сивый!» – ругается она на дядю Костю, потому что у него вся голова седая. А у бабушки ни одного седого волоса! Если какой-нибудь появляется, она его выдергивает. И мажет виски «Восстановителем для волос». У нее волосы темные, гладкие, блестящие, на затылке свернуты в большой узел – и совершенно без седины. Пересуды «зачем Косте старуха», тем не менее, идут. В последнее время они усилились, потому что бабушка начала часто болеть. Перестала прихорашиваться, не до того ей. Любе каждый раз бывает неприятно, когда соседи ее расспрашивают – как там, что в доме, не ругаются ли бабушка с дядей Костей… Семилетняя девочка смутно чувствовала, что вопросы эти нехорошие, и научилась их обходить. Бабушке про них не рассказывала.

Ах, как вкусно пахнет сдобными пончиками! Бабушка их уже вынула из кастрюльки, положила в сито – пусть лишний жир стечет, пусть остынут немного – горячие! Люба нетерпеливо ерзает на табуретке: на улицу хочется. Но пончиков непременно надо дождаться – скоро придут гости, все съедят…

– Что, стрекоза?! – обращается к ней дядя Костя. – не терпится пончиков попробовать, москвичка? Погодить надо, – он кивает на открытую дверь в коридорчик. – Щас будут…

Дядя Костя почти никогда не называет Любу по имени, а «москвичкой» зовет часто – из-за кос. У Любы две уже хорошие толстенькие косички, и дядя Костя, когда в благодушном настроении (особенно в подпитии), цитирует при виде нее детское стихотворение: «У москвички две косички, / У узбечки двадцать пять…». Дальше он не помнит, но Любе и неинтересно: она уже умеет читать, и сама это стихотворение читала давно, когда маленькая была.

– Ешь, Любаша, уже остыли! – бабушка ставит перед Любой тарелку с пончиками. Потом такую же тарелку придвигает дяде Косте, наливает обоим чай… Сама она все еще возится возле керосинки, вытирает тряпочкой брызги жира с клеенки, заливает водой кастрюльку – помыть…

Быстро проглотив пончики (варенье внутри горячее, прыскает… Дядя Костя смеется) и наскоро запив чаем, «москвичка» выскакивает на улицу.

Через два дома, возле Журавля (Журавель – так все зовут парикмахера Журавлева – высокого, худого, нескладного мужчину, отца двух сыновей и дочери) сложены бревна – хозяева задумали пристройку, – рядом уже почти выбранная куча песка: Журавель сам недавно обмазывал фундамент, песок необходим для цементного раствора.. На бревнах, стараясь проковырять босой ногой ямку в песке, сидит Лариска. Ногу она вытягивает изо всей силы, чтобы носок достигал песчаных остатков, спину в напряжении выгнула… Это все от скуки. Заметив Любашку, девочка тотчас прекращает свои ухищрения и бежит ей навстречу.

– Вышла?! Пойдем на бревнах посидим! Или, может, в «чижик» давай играть?

– Не-а, – машет головой Люба. – В «чижик» вдвоем неинтересно. Может, еще кто выйдет… Смотри, Азаренковым песок привезли!

– Тетя Варя говорила мамке, что будут сарай строить, – кивает Лора. – А привезли недавно, я видела. Самосвал выгрузил.

Песок возле Азаренковых свежий, но не сырой, сыпучий. Чистый пока. Как раз для «секретиков»! Люба достает из накладного кармана платьица свою железяку, ищет прозрачное стеклышко. Вот оно, возле забора валяется – хорошее, светлое… Лора тоже находит прозрачный осколок, она возится, с другой стороны кучи, чтоб Люба не видела. «Секретик» должен содержать неожиданность, для этого Люба срывает ромашку и, тщательно расправив лепестки, укладывает рядом с красивой железкой, сверху пристраивает прозрачное стекло, аккуратно присыпает песочком…

– Смотрите, они «секретики» делают! – раздается насмешливый голос у нее над ухом. Лора тоже поднимает голову. Увлеченные своими композициями девочки и не заметили, как подошла группа мальчишек. Это свои, с улицы: Витька Дурак, Витька Малой, Марселя, Леха Карасик, Петя Комнатный и Нервненький. Витька Дурак старше других, ему уже одиннадцать лет, а играет с маленькими, потому что у него замедленное развитие мозга, нарушение какое-то: ну, дурак, короче, и в спецшколе для дураков учится. Витьку Малого так зовут, чтобы от Дурака отличать, это обыкновенный восьмилетний мальчик, он с Лариской вместе в школу ходит, во второй класс перешли, а Марселя – его младший брат, ему только пять исполнилось. Леха Рыбкин, по прозвищу Карасик, на год младше Любы, тоже в школу еще не ходит. Его мама весной купила на этой улице дом – дядя Костя переделывает им печку. Нервненький приходит из переулка: родители снимают там комнату уже не первый год. Поначалу общение у него складывалось неудачно – ссорился с детьми, поэтому они его Нервненьким и прозвали, но в последнее время играют вместе мирно. На прозвище он не обижается – во всяком случае, не показывает вида: раз уж прилипло, все равно не переделать. Петя Комнатный – внук Филонихи, чей дом находится в конце переулка. Как и Люба, он живет с родителями где-то в другом месте, а на этой улице гостит у бабушки. «На улицу», то есть для игр с другими детьми, без взрослых, он выходит нечасто, больше дома сидит – поэтому так и прозвали.

Да, секретики! – отвечает Лариска. – Очень красивые! А вам посмотреть не дадим!

Начинается перепалка. Девочки немного кокетничают – спор затевают от скуки. С этими мальчишками, близкими соседями и практически ровесниками, они каждый день вместе играют на улице, и конечно, завершилось бы рассматриванием «секретиков», а потом совместной игрой в штандр или в чижика.

Но тут (как говорится в таких случаях, откуда ни возьмись!) на сцену является Шпэк.

Шпэка Любаша знает очень плохо – видела только один раз, издали. Она не училась в школе, куда ходили дети с этой улицы, и вообще здесь не все время была. Поэтому о Шпэке только слухи до нее доносились, да однажды Лора ей издали его показала. Сказала, что этого второгодника все в их классе боятся. Шпэка и на улице другие дети боялись. Он был только на год старше Лоры. Однако для своих лет очень крепкий, сильный. И самое главное – он был отпетый хулиган! К счастью, Шпэк жил на другой улице, туда нужно было идти через переулок и еще дальше в сторону края города, сюда он и не заходил почти никогда. Но в тот раз появился. Босые ноги пыль загребают. Старые штаны, драная, потерявшая цвет застиранная рубашка, босой, из-под копны нечесаных выгоревших на солнце волос, насмешливо смотрит на копошащихся в песке девочек.

– О чем спор? – остановился он возле детей. Он над всеми возвышался, Дураку почти вровень, а ведь Дураку уже одиннадцать. Одноклассники Шпэка – Лора и Витька Малой – испуганно встрепенулись. Лора не успела ответить, потому что вперед выдвинулся Малой.

– Девчонки «секретики» в песке делают, а показать не хотят! – нажаловался он.

Шпэк усмехнулся.

– Что за «секретики»?! Красивые? А мы сами посмотрим!

И ни минуты не раздумывая, он разметал грязной ступней песок – именно там, где Люба расположила «секретик»: в этом месте песок специально утрамбованный, так что найти было легко. Вот и ромашка, вот железка с камушками рядом… Шпэк победно поднял железку.

– Нашли из чего «секретик» делать, дуры! Из железяки ржавой!

И, прицелившись, запулил ее в сторону переулка. Отправленная его умелой рукой железяка долетела аж до чугунного рельса. Эта мощная рельсина была установлена здесь, на углу, в качестве ограждающего столба, чтоб при выезде из переулка грузовики забор Азаренковых не посшибали. Железяка ударилась о рельсину и отлетела в сторону, а Шпэк еще ромашку ногами потоптал.

– Дуры! – опять обозвал он девочек. И обернулся к мальчикам, ожидая поддержки.

Все молчали. Один Малой хихикнул, было, но сразу смолк. Шпэк презрительно сплюнул и пошел дальше – свернул в переулок и в сторону своей улицы направился. Люба так растерялась, что и не сразу заплакала. Лариса подбежала к ней, мальчики тоже подошли. Петя Комнатный и Дурак пошли к столбу – искать железку.

1606 год. В Москве. В Москву прибыли, когда уже месяц-май начинался.

– Все ж не так и плоха здешняя природа… – оглядывая зацветшую желтенькими цветками полянку, делилась Марина с придворной дамой. Караван делал последнюю остановку перед въездом в Москву. Будущей царице все хотелось найти в новом отечестве хоть что-нибудь хорошее. Дама соглашалась.

– Да, государыня, сейчас, когда нет распутицы и деревья начинают зеленеть, здешняя природа может понравиться, она порой даже не намного хуже польской!

Марина кивала с выражением печали и надежды.

Встретили их в Москве очень торжественно. Было заметно, что к встрече «государыни Марьи Юрьевны» тщательно готовились. При целовании руки «его царского величества» отцом Марины Юрием Мнишком государь расчувствовался, а во время приветственной речи нового родственника даже прослезился. Он чрезвычайно желал этого брака и сейчас переживал самые сильные чувства, поскольку это было осуществление мечты. В этом браке пожелания государственные и личные сплелись: во первых, новоявленный «царь Дмитрий Иоаннович» полагал, что после женитьбы на шляхтенке никто уже не посмеет сомневаться в законности его царского происхождения, во-вторых, он был действительно влюблен. Юная, хрупкая, аристократичная Марина пленила его с первого взгляда – давно, когда увидел ее в Самборе, в доме ее отца – шестнадцатилетнюю, с надменным и в то же время заинтересованным взглядом чуть прищуренных глаз, в парчовом платье и дорогом алмазном венце на поднятых по моде волосах. И теперь, когда он столько пережил, когда и впрямь взошел на престол – пусть неправедными, но такими трудными путями, она стала ему еще дороже, стала частью его завоеваний, его трона. Свершилось! Заносчивая польская аристократка ради него приехала сюда, в чуждую ей Москву. Уж теперь-то он и вправду царь – его признали, и не только в собственном государстве! Прекрасная юная Марина, которой он тогда, в Самборе под влиянием душевного порыва открыл свое настоящее происхождение, тем не менее, видит в нем царя. Он и сам уверовал в законность коронации: не кровь важна, а личные достоинства. Он, сын галичского дворянина Богдана Отрепьева, постриженный за непослушание и буйный нрав в монахи, образован, умен, хорошо воспитан… Разумеется, он имеет право на трон! Чем он хуже неправедно убиенного царевича? И уж конечно, он много лучше временщика Годунова – убийцы несчастного больного ребенка. Он и есть самый настоящий царь Дмитрий Иоаннович! Он победил всех врагов почти без помощи поляков – в разваливающемся, охваченном междоусобной бранью государстве увидели его силу, почувствовали его размах, уверенность в себе. За него встали казаки, жители приграничных окраин и прочие недовольные правлением Годунова. Теперь, с приездом Марины, для всех стало очевидно, что его признала Европа. Отныне он будет править свободно, не оглядываясь на чернь! В эти судьбоносные дни коронации, опьяненный любовью и триумфом, он растерял присущий ему ум и утратил осторожность.

Марина тоже чувствовала важность момента. Ее супругом станет царь. Это уже не тот странноватый, вызывающий насмешки многих москвитянин, который сумел чем-то (может быть, сочетанием робости и дерзости?) привлечь ее в Самборе. Ее муж – уверенный в себе, очень богатый и обладающий почти неограниченной властью мужчина. Он любит ее и готов ради нее на многое. В этой варварской стране Марине понадобится его любовь, она все более в этом убеждалась.