Смоленск, в котором пришлось задержаться на несколько дней, сгладил впечатление от трудностей, испытанных в первые дни после перехода через границу. Здесь встречали хорошо. Не только для «царицы Марьи Юрьевны» (так Марину предпочитали называть местные жители) были построены специальные палаты, но и все польское сопровождение расположили неплохо, освободив от жителей окрестные дома. Двухтысячная свита Марины вздохнула легче. Здесь прилично приняли, только вот навязчивые какие-то: не знают своего места! Рассматривают с откровенным интересом, не смущаясь, могут даже подойти ни с того ни с сего, заговорить… А кто они такие?! Да попросту дикари неотесанные – одно слово, московиты! Посмеиваясь над местными манерами, гости от хозяев привычно отстранялись, не желали с ними общаться и не стеснялись показывать презрение. Хозяева до поры терпели, старались даже проявить гостеприимство: они еще не понимали, что их ждет, надеялись даже на лучшее… Ведь было вокруг и без того нехорошо. Единства внутри страны давно уже не существовало, слухи приходили в Смоленск разные. Однако новому царю, сыну Грозного Дмитрию Ивановичу, бояре присягнули. И теперь, на пути следования кортежа, к «царице Марье Юрьевне» относились с должным подобострастием, даже проявляли рвение, чтобы услужить ей. Надо сказать, что юная польская пани и без пяти минут московская царица своему новому положению радовалась и, в отличие от свиты, старалась не слишком сердиться на местных. Надо привыкать. Теперь это ее подданные! Она была уверена в себе: уж она-то справится, она сумеет управлять этим отсталым народом – будет вести его к истинной католической вере, будет приучать к польским порядкам… Царь Дмитрий Иванович любит ее! Он станет ее в этих начинаниях поддерживать. Этот народ еще не знает, что их нынешний царь, будучи в Польше, согласился принять тайное католичество… Что ж если и не царевич… Семнадцатилетняя Марина, как и ее отец, смотрела на вещи широко. Был не царевич, а стал царь – к тому же, сами москвитяне его на трон и возвели! Поляки пока что принимали минимальное участие в местных дрязгах– пришли, можно сказать, на готовое.

Однако местный быт и вообще местные порядки пани Марину раздражали, ничто не нравилось ей тут. После того, как отец царицы, воевода Мнишек, получил желудочное расстройство от обильных и непривычных местных блюд, для Марины стали готовить привезенные с собой польские повара. Вместе с ней обедали фрейлины и некоторые придворные. Марине такое положение дел нравилось: хоть отдохнет она от местных… За несколько дней после перехода границы она успела уже устать от чужих обычаев, от чужой еды… В своем кругу обедать куда приятнее. Придворные были привычно предупредительны, галантны, их поведение и шутки понятны Марине. В своем кругу легко было поддерживать беседу – не то что с местными, не умеющими пользоваться вилкой… С переходом на польские блюда обед стал пышным, торжественным, затягивался допоздна.

Было уже совсем темно, когда в сопровождении фрейлин и охраняющих царицу жолнеров Марина вернулась к себе. По дороге обсуждали недавно случившийся пожар. Загорелось от свечи у переписывающего бумаги пахолика (прислужника). Потушили не сразу, пахолику обожгло лицо и выжгло глаза. «Нехорошая примета!» – высказалась одна из фрейлин, но Марина оборвала ее. Не стоит ожидать плохого! Все будет хорошо. Она еще не добралась до Москвы, а супруг уже засыпал ее драгоценностями! На каждую остановку от границы шлет и шлет! Вот и вчера прислал… Марина любит драгоценности, это знает ее супруг. Перед обедом она долго разглядывала присланные им жемчуга, топазы, изумруды…. Нет, это потом, в Москве! Она наденет подарки мужа при встрече с ним. А сейчас, на обед, она украсила прическу алмазным венцом, что отец раньше подарил. Это в нем она была, когда Димитрий увидел ее в доме отца, в Самборе.

Кроме драгоценностей супруг прислал соболей, парчовую ткань… Марине захотелось перед сном еще раз осмотреть подарки, примерить, покрутиться всласть перед зеркалом – она и во время обеда об этих подарках думала! Теперь она отпустила всех фрейлин, жолнеров тоже отправила – только двое остались, ходить вокруг дома, снаружи охранять. И служанке велела идти прочь – она сама!

Не раздеваясь, в нарядном платье и украшениях, Марина достала подарки. Вначале ткани! Приложила к себе златотканую парчу – как красиво! И венец ее алмазный к этой парче подходит… Вертясь перед зеркалом, девушка задела подсвечник. Он опрокинулся, свеча упала на ткань. Парча вспыхнула.

Марина растерялась – чем гасить? Она стала сбивать еще невысокое пламя разложенными на столе соболями. Однако мех вспыхнул так же, как ткань. Языки огня стали высокими. Теперь вся комната была озарена огнем. Огонь перешел на мебель, уже и платье на Марине тлело, а местами и вспыхивало, огонь разгорался.... Девушка кинулась к окну – и упала. Ослепший обезображенный огнем пахолик вспомнился ей. Она задыхалась, ухватившись слабеющей рукой за раму, пытаясь дернуть ее на себя. Где жолнеры?

Мощный удар мужского кулака снаружи разбил стекло. Марину подхватили, вытащили на улицу. Спаситель, не жалея себя, руками, гасил на Марине тлеющее платье. В свете пламени девушка увидела чужую, не польскую, одежду, светлые, стриженые по местному обычаю «горшком» волосы, выпачканное сажей и искаженное волнением лицо. Мальчишка какой-то. Совсем молодой, ее ровесник по виду, и, конечно, из местных, быстро, голыми руками, загасил ее тлеющий наряд. И уставился на нее, пораженный.

– Кто ты, красавица? – спросил он. – Ты, должно быть, из свиты матушки нашей царицы Марьи Юрьевны?

К горящему дому уже бежали люди, тащили воду в ведрах, гнали специальные подводы с наполненными водой бочками. Испуганные жолнеры искали и не находили Марину. Ей стало стыдно, ее гордость была оскорблена: она, царица, сидит на земле в обгоревшем, прожженном местами насквозь, платье, и какой-то смерд только что охлопывал ее всю руками, гася огонь. Не дай Бог, кто-то из свиты узнает… Вот что с ним теперь делать? Казнить? И тут же еще более устыдилась: он ее спас. Вон, руки у него не только стеклом изрезаны, но уже и волдырями покрываются … Сильный ожог. Она опять вспомнила обожженное лицо пахолика – сегодня б и ее огонь мог обезобразить, если б не смерд этот.

– Как тебя зовут? – спросила она, не отвечая.

Иван вопрос понял. В Смоленске со времен Витовта жили рядом с русскими и белорусы, и поляки, и литовцы. Еще во время детских игр Ваня усвоил от соседских ребятишек много польских слов – понимал разговорную речь и мог даже объясниться.

– Я Ивашка, Ванька то есть, – с готовностью ответил он.– В подмастерьях у гончара Федула Маркелыча.

– Я помолюсь за тебя! – снисходительно заявила Марина. – Руки лечи! На вот тебе, в награду! – И она, сняв с головы, протянула ему свой алмазный венец. –Это тебе! Иди с миром!

К ней уже бежали фрейлины и некоторые паны из свиты. Спохватились! Не дай бог увидят разговаривающей со смердом.

– Иди, иди, что стал?! – оглядываясь на них, торопливо говорила ,Марина подмастерью этому. И с осуждением добавила. – Неотесанный какой! В саже весь вывозился…

Он и пошел. Подарок спасенной им из огня важной пани за пазуху спрятал – держать больно было. В руках уже началась сильная боль, пузыри надувались, превращаясь в один огромный пузырь. «Эх, не смогу работать… Федул Маркелыч браниться будет, – думал он. – А где острога?» – вспомнил он вдруг. Он ведь на ночь глядя пошел щуку брать, с острогой. За Днепровскми воротами если выйти, да повыше по берегу пройти, иногда хорошие щуки попадались. Добираться пришлось через весь город – Ивашка в юго-западном посаде жил, где гончарные мастерские. Да не дошел – увидел сполохи в окне, спасать кинулся. «Ну, ладно, Бог с ней, с острогой, – решил Ванька. – Видно, на пожаре выронил. А красавица какая эта литовская дивчина! Важная – сразу видать…».

Он оглянулся и увидел, что спасенную им пани уже окружили ее соотечественники. А один военный отделился от всех и идет за ним. «Чего это он? Что нужно? Может, не так что-то сделал?» – испугался Ивашка и побежал. Пан тоже ускорил шаг, но потом отстал.

1986 год. Гибель Сергея.

Любина бабушка умерла в тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Домик она оставила внучке, и после смерти бабушки Люба с мужем поселились в ее маленьком домике на окраине. Поженились они еще в семьдесят втором, но поначалу пришлось жить у Любиных родителей, в центре. Комната у молодых была отдельная, по тем временам неплохо, а все равно жизнью с родителями тяготились. Поэтому, когда Любина бабушка умерла, переехали в ее домик.

Покрасили его снаружи, внутри переклеили обои, большой ремонт не делали и жили так почти десять лет. После смерти Любиных родителей стали жить в их квартире, а домик на Краснофлотской сохранили, он превратился в дачу, туда переселялись на лето. Сергей даже решил отремонтировать его: не только покрасить, но и крышу перекрыть. Он многое умел сам.

Однако не успел. Однажды ночью, под утро, только светлеть начинало, Люба проснулась от какого-то движения на чердаке.

– Мыши, что ли? – спросила она мужа (он тоже проснулся). И обратилась к коту, который с ними спал. – Ты куда ж смотришь, Барсик?

Но Барсик, поначалу настороживший уши, потянулся и заснул снова (или сделал вид, что спит), а Сергей, напротив, начал вставать с кровати.

– На мышей не похоже. А похоже на человеческие шаги. Может, дети балуют… Пойду посмотрю, что там… – Не одеваясь, прямо в майке и трусах, только ноги сунул в сандалии, он вышел на крыльцо. А Люба перевернулась на другой бок, но спать не стала – ждала его возвращения.

Вход на чердак у них был с улицы. В деревянной чердачной стене имелась небольшая дверка, запирали ее висячим замком, а иногда и просто прикрывали – кому ж чужому чердак понадобится, тем более, не так просто туда подняться? Чтобы залезть, нужно было приставить лестницу. Лестница находилась недалеко, возле сарая. Летом ее не уносили из сада. Что ночью кто-то чужой будет по саду ходить, даже в голову не приходило.

Люба уже начинала дремать, как вдруг послышался грохот, за ним вскрик Сергея. Женщина вскочила с кровати, побежала к двери, едва накинув халат. Оля тоже проснулась, побежала за ней.

Лестница валялась возле дома, одна дощечка выбита от удара о яблоню…. Чердачная дверца распахнута… Какой-то стон или хрип слышался под деревом, он был страшнее всего. Люба пошла на этот стон. С неестественно вывернутой головой под яблоней, под сломанной лестницей, лежал Сергей.

2016 год. Лейтенант Демочкин проводит допрос.

Все это Люба вспомнила, сидя рядом с дочерью на лавочке недалеко от терапевтического корпуса Красного ,Креста. Когда отец погиб, Оле едва исполнилось шестнадцать. Сейчас дочка старше ее, тогдашней. «Бедная… – Лопухова взглянула на дочь с тревогой, – Пришлось ей вторично все переживать». Ольга, как будто читала ее мысли, откликнулась тотчас.

– Когда я пришла, там уже была полиция. Полицейский осматривал место происшествия. А Антона «скорая» увезла в Красный Крест. Наташи тоже не было, с ним поехала. А меня позже полицейский подвез на машине. – она помедлила, прежде чем добавить. – Антон в скорой и умер, в сознание не приходил. Все, как у папы.

Люба вздрогнула.

– А где Наташа?

– Наташа в терапевтическом. Ей сейчас капельницу ставят, успокоительную. А вообще она ничего, держится – не поняла еще. Смотри, полицейский идет, дождался тебя все же.

Полицейский в форме подходил к ним. «Молодой. Наверно, лейтенант», – подумала Люба. Она не разбиралась в знаках отличия.

– Здравствуйте! – обратился полицейский к Любе. – Любовь Львовна Лопухова, как я понимаю?

– Да, – кивнула она.

– Лейтенант Демочкин. Я уже побеседовал с вашей дочерью и внучкой, Вам тоже задам несколько вопросов.

Он присел на скамейку рядом с ней, достал из портфеля бумаги и стал записывать.

– Были ли у Вашего зятя, Антона Круглова, враги?

– Нет, – она покачала головой. – Насколько я знаю, нет. Он и не ходил никуда: на работу-домой, и все. Работает… то есть работал в мастерской по ремонту компьютеров. На службе у него все спокойно, неплохой коллектив. Откуда врагам взяться?

– Это ведь второй у него брак, с вашей внучкой?

– Второй. – Люба нахмурилась. – Если вы подозреваете его первую жену, то напрасно. Расстались они без обид. Детей не было, это главная причина, я думаю. Она уже тоже вторично замуж вышла.

– Но ведь и в этом браке у него не было детей.

Лопухова встрепенулась.

– Нет, не было. Так ведь они еще и двух лет не прожили… – на глаза ей навернулись слезы. – Молодой еще. И так нелепо.

– Я знаю, что и Ваш муж с этого же чердака упал при сходных обстоятельствах.

– Да. Но это случилось более тридцати лет назад. Милиция тогда пришла к выводу, что случайно в темноте оступился. Какой грабитель по чердаку ночью ходить станет?! Там только барахло всякое ненужное. А сейчас повторилось! Бывает же так…. Наташи еще на свете не было, когда ее дедушка погиб. Она всех обстоятельств не знает, потому и Антона отпустила. Зачем, зачем Антон полез на чердак ночью?! Если б я там была, я бы не позволила…

Чтобы скрыть вновь подступившие слезы, Любовь Львовна закрыла лицо руками. Оля, обойдя полицейского, села с ней рядом с другой стороны и обняла за плечи.

Демочкин молча начал складывать свои бумаги в портфель.

1606 год. Венец.

Ивашка в ту ночь и заснуть не смог – ожоги на руках пузырями пошли, потом пузыри лопаться стали. Он их обложил лопухами (весна была ранняя лопухи кое-где уже пробивались), нашел покрупнее, примотал тряпками, стало полегче. Подарок красавицы-полячки за образа положил в своей хибарке. Пошел второй месяц, как у него появилась эта хибарка возле гончарной мастерской. До того он жил с другими подмастерьями в общей комнате, а хибарку купил, когда решил жениться. Федул Маркелыч помог, дал взаймы денег.. А ночью лежал, думал: украшение-то это он Марфушке подарит, невесте своей. Она жила в ученицах в ткацкой мастерской, недалеко. Сирота, как и он. Иван туда уже и сватов посылал, сам Федул Маркелович тогда согласился пойти. Свадьба назначена через неделю.

К утру волдыри на руках полопались, раны большие образовались на обеих руках, кровоточат. Федул Маркелыч только головой покачал: «Где это ты так? Не царицыны ли хоромы тушил? Сказывают, вчера загоралось, да потушили, слава Богу, быстро… ». Ивашка правду ответил – мол, про царицу не знаю, это, видно, уж после было, а когда я шел, там загоралось у фрейлины ее, так я тушить помогал…

В городе, как и в посадах, нередко случались пожары, они не очень удивляли. Но все ж гончары вокруг Ивашки собрались, посочувствовали, что обжегся, посмеялись над ним («Кто ж руками тушит?! Надо было веткой сбивать…»). Иван отвечал, что, мол, не было веток рядом, а платье уже загорелось на ней… Федул Маркелыч позволил ему день этот не работать, только песку из подвала притащить для мастеров.

Тут вскоре и Марфутка прибежала – прослышала, кинулась к нему.

– Ваня, сказывают, ты на пожаре руки пожег, большие ли раны?

Осмотрела, лопухи велела выбросить, новые отыскала, обложила раны и чистыми тряпицами перевязала. А он ей в это время про пожар рассказывал – и украшение подаренное из-за иконы достал, показал ей.

– Это тебе, Марфутка, будет к свадьбе! – так он завершил рассказ.

У Марфы глаза загорелись: очень она любила, когда он про свадьбу напоминал. И подарок жениха понравился.

– Нет, – говорит, – Ваня, оно дорогое для меня слишком – медное, кажется! Смотри, какое красивое! А может, золотое?! – оба рассмеялись. Золото-то оно, может, и золото, но самоварное – медь так называют. Однако и то неплохо. Решили, что Марфушке пока будет украшение. На свадьбу наденет, а там посмотрят, что делать.

– Бери его, это твое. – сказал Ванька. – А после свадьбы, решим – спросим понимающих людей про цену его…

Ближе к вечеру того же дня случилось неожиданное. Ванька сидел в своей хибарке, репу пареную ел… «Прошлый год неплохой выдался – вишь, до весны хватило репы. Какой-то нынешний будет?» – размышлял. Вдруг дверь резко распахнулась от толчка ногой. В хибарку вошел лях: важный, в усах, жупан с разрезом, сапоги с подковами серебряными. Ванька узнал его – вроде, тот самый, что пошел за ним с пожара. От которого Ваньке вчера убежать удалось.

Поляк сразу заговорил повелительным тоном, Иван понял, что про украшение: звучало слово «венец», требовал ему отдать, катом называл. Развел обмотанными руками Ванька: мол, нету у меня, пан, а то б отдал… А сам думал, что про Марфутку ни за что не скажет, а то этот вельможа и до нее доберется… . Не сопротивлялся он и когда лях ударил его пару раз палицей, а потом в зубы дал кулаком. Утер кровь, что из носа пошла (тряпицы, которыми руки были обмотаны, все кровью пропитались).

– Нету у меня, ясновельможный пан, – бормотал Ванька, сидя на земляном полу хибары и утирая кровь. – Вчера ночью, как шел домой, лихие люди сразу за воротами остановили… Грабят нынче у нас, что делать, пан?… Они и отобрали… венец этот. Лихие люди у нас вольно стали жить, как смута началась, с тех самых пор разбойничают на дорогах сильно, да в посадах балуют, да и в город, бывает, заходят, за честным народом охотятся…

Понял лях или нет, но он оставил Ваньку и сам обыскал хибару. Особо и искать негде было. Пошарил за иконами, потом вовсе снял их. Там два рубля лоскут завернутые лежали, что Ванька на свадьбу собирал. Забрал их. Тряпье Ванькино с полатей расшвырял, в горшки возле печи заглянул, на пареную репу брезгливо поморщился. Пнул напоследок сапогом подкованным сидящего на полу, приткнувшись головой к лавке Ваньку прямо по больной руке (Ванька взвыл) и вышел.

2016 год. Появляется Потапов.

Вот уже и девятый день Антону отметили. Наташка все это время находилась при маме и бабушке. Однако, когда в себя пришла, заявила, что и в дальнейшем будет жить на даче, в том доме, где они жили с Антоном. Люба хотела продать тот дом – нехороший он, видно… Оля молчала, не возражала дочери. Ладно, пусть будет, как они хотят. Домик и впрямь может пригодиться. Наташке всего двадцать пять – пройдет время, уляжется боль об Антоне – еще кого-нибудь встретит, захочет отдельно жить. Да и Ольге сорок пять! Представление о возрасте у Любови Львовны с годами менялось. Когда ей самой было сорок пять, она считала, что это много, а теперь глядит на дочь, и та кажется ей молодой.

Полиция больше их не трогала: записали, как несчастный случай. «Да так и есть, конечно», – решили Лопуховы. И впрямь: кто ж его с чердака мог столкнуть? И зачем? На десятый день, однако, Любе позвонил Потапов. Женщина не удивилась, что он ее вспомнил и узнал ее телефон. Потапов был участковым милиционером, когда Сергей разбился. Он был въедливый, на улице его боялись, но и уважали. Обращались чаще всего по отчеству – Петрович,– потому что имя имел редкое и неудобопроизносимое – Порфирий. За глаза называли по фамилии, Потаповым. Он тогда еще молодой был, но опыт имел – сразу после армии пошел в милицию. Образования большого не получил, поэтому так и оставался участковым. Теперь пенсионер. Люба с ним, когда на улице встречается, каждый раз разговаривает. А тут домой позвонил и попросил о встрече – мол, надо поговорить.

Легко было догадаться, что речь пойдет об Антоне. Когда ее муж разбился, Потапов предположил преступление: по чердаку ходил злоумышленник, он и столкнул Сергея. Однако участковый – человек маленький, а следователь с ним не согласился – оступился, мол, мужчина и упал с хлипкой лестницы. Расследовать не стали. Теперь, после второго происшествия, Лопуховой не хотелось ворошить старые события, однако не посмела перечить Потапову: в свое время он имел славу на редкость въедливого, не равнодушного к проблемам подопечных участкового, все жители улицы его знали, к нему по всем вопросам можно было обратиться, и он решал. Люба его с той поры хорошо помнила.

Они встретились на проспекте Октябрьской революции, возле Мандаринового Гуся. Сели на лавку, и Потапов сразу перешел к делу.