С точки зрения ее соотечественников она уже была супругой царя и царицей. Состоявшееся в Кракове зимой, перед отъездом Марины, торжество, где роль Дмитрия исполнял его посланец (боявшийся даже прикоснуться к руке царской невесты) была для поляков свадьбой. Коронация Марины в Москве должна была только подтвердить уже свершившееся. Московиты же видели в Краковской церемонии лишь обручение, предварительный сговор: чтобы стать настоящей царицей, дочь сандомирского воеводы по прибытии в Москву должна принять православную веру, обвенчаться с царем и пройти коронацию.

Дмитрий сделал все, чтобы принять невесту как можно лучше, однако до свадьбы ей было предписано жить у матери жениха, инокини Марфы Нагой – в монастыре. Мать убиенного царевича давно уже признала самозванца за сына, его невесту она окружила почти искренней любовью.

Надо сказать, ласка новоявленной свекрови мало смягчила общее впечатление: сама обстановка русского монастыря показалась Марине и ее фрейлинам неприглядной и даже страшной. Какая уж тут роскошь – и простого уюта не видела Марина в помещении, где провела первую неделю в Москве. Царственный ее муж, понимая, насколько тяжела для нее атмосфера монастыря, передал щедрые подарки, велел украсить кельи. Чтобы не мучить «царицу Марью Юрьевну» и ее придворных дам постной монастырской кухней, прислал им красивую посуду, а также польских поваров, которым вручил ключи от всех погребов и кладовых с припасами. Однако потемневшие от времени бревенчатые стены, обитые кое-где черным сукном, тусклый свет сквозь маленькие оконца изменить было нельзя. Марина пребывала в шоке: какая убогая обстановка, какое неудобство в православном монастыре! Отсталый народ, ненастоящая вера… Почему они упорствуют в ней? Ведь так очевидно, что она хуже истинной, римско-католической… Конечно, как и обещала воспитавшим ее монахам, она приложит все силы, чтобы помочь этому потерявшемуся народу перейти в католичество.

Уже будучи в Москве, она получила письмо от папы Павла V. Перечитала его два раза, сидя на непривычно-жесткой монастырской лавке возле дающего слабый свет крохотного окна и даже всплакнула – слеза упала на исписанную красивым почерком бумагу. Письмо было очень теплое, с напутствиями, пожеланиями. Папа напоминал об их предотъездном разговоре – о ее обещании оставаться хорошей католичкой и продвигать истинную веру в стране, которой она теперь владеет. Писал Павел V возвышенно и туманно, и только одно предложение отличалось твердой конкретностью – ради этого предложения и было написано письмо. Оно содержало ответ на важный вопрос о ходе церемонии вступления Марины в брак с царем Московии. В личном письме, направленном Папе ранее, Марина спрашивала главу Римско-католической церкви, можно ли ей перед бракосочетанием исповедоваться православному священнику и принять из его рук причастие – Московская епархия настаивает на этом. Вопрос разозлил Папу, ответ был отрицательным. «Долг твой, дочь моя, состоит не в уступках московскому разврату, не в потакании чужой ереси, а, напротив, в твердом руководстве заблудшими сими и в приведении твоих подданных к истинной вере».

Марина опустила руку с письмом на колени и тяжело вздохнула: на первых порах ей придется нелегко. Даже при поддержке мужа.

На взгляд новоявленного царя, проблема, вставшая перед его иноземной невестой, была проста, как пряник. Однако другие стороны так не думали. Дело в том, что церемония вступления в брак, по замыслу устроителей, совмещалась с церемониями принятия православия и посвящения новой царицы на царство. Московская Епархия действовала дипломатически, и требование перейти в новую веру не выдвигалось прямо, однако в ходе праздника Марина должна была исповедоваться православному священнику и принять от него причастие. Это был деликатный и тяжелый вопрос. В разговоре с Мариной жених подчеркивал важность исполнения этой «формальности» – таково требование православной церкви. Ему не удалось убедить Патриарха и других сановников православной церкви обойти некоторые правила. Сам-то он легко склонялся к компромиссу. Еще два года назад, будучи в Польше, он принял тайное католичество, чтобы заручиться поддержкой поляков и не иметь препятствия веры в обручении с Мариной. В Москве, разумеется, о его католичестве не знали, здесь он, будучи тайным католиком, по-прежнему проходил все православные обряды. Легко, без «этих предрассудков» он живо и не поддаваясь сомнениям, обходил конфессиональные проблемы, был уверен, что сможет лавировать столько, сколько понадобится. Этот получивший образование       и не лишенный сердца молодой человек с юных лет владел многими умениями проходимца («вора», как тогда называли подобных ловких и весьма маневренных людей). Без этих умений он не прошел бы трудный путь от способного, но шалопутного, причиняющего много неприятностей родителям отрока Гришки из семьи галичских дворян Отрепьевых до «царя Дмитрия Иоанновича». И уж само собой, ложь, основополагающая способность любого вора, давалась ему чрезвычайно легко.

В данном случае, однако, компромисс зависел не от него. Гордая дочь Сандомирского воеводы Марина, на многое готовая ради Московского престола, в католической вере оказалась тверда и на предлагаемые женихом компромиссы (например, «для вида» принять православное причастие) без благословения Папы отказалась. Благословения Папы быть не могло: напротив, знавшая о тайном католичестве нового московского царя польская сторона ждала, что теперь, во время коронации, он откроет тайну и соотечественникам. «Царь Дмитрий Иоаннович», получив и здесь отказ, только вздохнул. Никто, никто не понимал его, никто не был готов поддержать временный компромисс. "Ничего, как-нибудь образуется…» – думал слегка расстроенный этой неувязкой, но по-прежнему счастливый жених.

Приготовления к венчанию и коронации шли своим ходом. За три дня до назначенных торжеств Успенский Собор был уже готов к ним. Оклады икон сияли золотом, серебром, драгоценными каменьями. Огромные рулоны самой лучшей парчи на красном сукне лежали пока в кладовой – в день коронации парчой будет устелена дорога к храму. Служащий при церкви столяр, Еремка Рукавицын, уже немолодой тридцатилетний мужик, совместно со своим подмастерьем Игнашкой Кожемякиным, заканчивал порученную ему работу по возведению приступочек перед иконами Владимирской Божьей Матери и митрополитов Петра и Ионы. Приступочки эти, или «колодочки», как назвал московский патриарх Игнатий, поясняя суть работы, призваны были физически облегчить для вступающей на трон царицы обряд миропомазания. Согласно Чину коронации невеста-иноземка должна была принять перед миропомазанием православное причастие. В данной ситуации оно приравнивалось к крещению хотя этот нюанс предпочитали не обсуждать: и без того вокруг процедуры возникли нежелательные споры. Однако здесь готовившие процедуру православные иерархи стояли твердо: без причастия, которое примут совместно царь и новоявленная царица, проводить Чин коронации они не станут. С царем-то сложностей не возникало, он разумеется, был согласен причаститься перед свадьбой (о принятии им католичества никто из православных церковников не подозревал), а вот невеста опечалилась. Православные иерархи иноземной печали как бы не заметили (ничего, привыкнет), к подготовке Чина отнеслись со всей ответственностью. Поскольку новобрачная была росту невысокого, Игнатий придумал изготовить на полу перед иконами не приметные для общего глаза «колодочки»: Марья Юрьевна встанет на них и приложится к иконам красиво, не поднимаясь на цыпочки и не вытягивая шею. А народ в церкви даже и не заметит, что царица на приступочки поднялась: пол и пол. Над этими-то «колодочками» и трудились теперь столяр Рукавицын с подмастерьем. Уже заканчивали – полировали, чтоб красиво вышло, чтоб не выделялись эти специально сделанные приступочки на общем фоне – как и было так.

– Дядя Ерема, – рассказывал Игнашка задумчиво, – А чванливы сильно эти паны, что с царицей прибыли… И на расправу скоры. Надысь Фомку Кирпатого за то, что не быстро посторонился, лях из свиты царициной дубинкой поколотил. У Фомки опосля того рука правая скурвилась, не выпрямляется, а одной работать-то несподручно – ежели так останется, что делать? Зашел к нему давеча: сидит плачет. Неужто за подаянием теперь ходить, говорит.

Столяр молча шлифовал дерево. Игнашка тоже другую «колодочку» шлифовал. Не дождавшись реакции, заговорил опять.

– А сказывают, что царица наша матушка Марья Юрьевна тоже не православной веры? – спросил он, любуюсь на свою работу. Колодочка стала гладенькой и точно того цвета, что пол в церкви; как всегда здесь стояла. – Врут, должно? –

Он оторвал взгляд от шлифуемой колодочки и поднял глаза на мастера. Тот тоже оторвался на миг от работы. Но взгляд не переменился, оставался суровым..

– Цыц, Игнашка! Не тебе о том рассуждать. Врут, а ты повторяешь… Для того и иконы – завтрева-то приложится к ним царица и нашу веру примет. Подай-ка мне ветошку помягче – Строго проговорил он, кивнув в сторону кучи инструментов и ветоши для полировки. И опять стал тщательно натирать дерево. – Вот сейчас-то, глядикось, отполируем, матушка наша Марья Юрьевна поднимется на приступочку, к иконам приложится и нашей веры станет, православной. А как еще?

1606 год. Большая свадьба и маленький обман.

И вот настало восьмое мая. Церемония, срежиссированная лично «Дмитрием Иоанновичем», отличалась большой торжественностью. После помпезного переноса в Успенский собор царской короны туда двинулась процессия приглашенных. По разостланной на дороге бархатной, затканной золотом парче шли знатные московские дворяне, потом царь (уже в короне) с царицей, одетой по-русски – в расшитое драгоценностями вишневое бархатное платье, а замыкали процессию знатные гости из Речи Посполитой.

Внутри собора не обошлось без суеты. Распорядители более всего боялись, как бы не произошло осквернение храма. И основания к такому страху имелись. Польский посол, например, гордо ходил по храму в мегерке с перьями. Распорядители поступили хитро: попросили у посла его головной убор, чтобы подержать – уж больно, мол, хороша шапочка, дотронуться бы… Пан самодовольно-презрительно снял мегерку, дал ее в руки этим дикарям. А те… быстро вынесли шапку из церкви. На возмущение посла отшучивались: «В церкви не студено, да и солнце не печет… Смотри – тут все без шапок. Вернем, как на двор выйдешь!». «Надули мы литву», – говорили они между собой, довольные этой придумкой.

Вообще стороны изначально плохо понимали друг друга. Православная служба показалась гостям невнятным, скучным и слишком длительным бормотанием. Миропомазание происходило по греческому обряду. И сам обряд, и следующая за ним коронация полякам были непонятны. Они вообще были убеждены, что Марина стала супругой московского царя и, следовательно, московской царицей еще зимой, после обручения в Кракове. Там была веселая польская свадьба. А тут так, формальное мероприятие для московитов… Они и вилкой-то пользоваться не умеют, а туда же – думают, что умные, обряды свои блюдут… «Но приходится пока с ними считаться!» – снисходительно усмехались гости.

Церемония была сложной и продолжительной, потому что включала в однодневное действо и обручение, и коронацию, и венчание. Предусматривались переходы из Успенского собора в Грановитую палату и обратно.

Мало кто из присутствующих внимательно и досконально отслеживал происходящее. Не только литовцы, но даже не все местные понимали смысл и порядок многочисленных составляющих трехэтапного торжества. Так, многие не заметили, что после венчания царь с царицей не подошли для принятия православного причастия с последующим целованием икон. По «Чину» царица Марья Юрьевна должна была приложиться к иконе Владимирской Богоматери, образам митрополитов Петра и Ионы, а затем получить причастие из рук московского патриарха. Для православных это символизировало бы ее приход к православию. Однако накануне Папа Римский отказал Марине даже в этом компромиссе – она не должна была принимать причастие из рук православного священника.

Ни царица, ни царь к иконам на миропомазание не подошли. Был исполнен только русский венчальный обряд.

Поляки на данном этапе были удалены из церкви, многие из них полагали, что причастие состоялось. Присутствующие московские гости, видя русское платье царицы и общую пышность церемонии, тоже думали, что все в порядке. Сильно опечалились только прекрасно разбирающиеся в тонкостях литургии православные иерархи.

Через три века историки будут отмечать, что ключевой ошибкой и толчком к последующим событиям стал отказ невесты-чужестранки от даже формального присоединения к православию. Марина, оставаясь верующей католичкой, не посмела нарушить запрет Папы Римского на принятие причастия из рук православных священников. Обряд коронации был не соблюден, смазан, наиважнейшую его часть пропустили… И обе стороны как бы не заметили этого. Привыкший к обманам Димитрий поддержал невесту, надеясь, что в суете никто ничего не поймет, что эта ложь, как и многие предшествующие, сойдет ему с рук. Поначалу так и казалось.

1606 год. Недельное торжество и катастрофа.

Его свадьба была не в указный день:

Да на вешний праздник Миколин день

Да бояра-то пошли ко заутрени,

Да Гришка с Маришкой в баину пошел;

Да бояра-то идут от заутрени,

Да и Гришка с Маришкой из баины иде…

(Историческая песня «Григорий Отрепьев»)

Торжества по случаю свадьбы продолжались в Москве еще более недели. Все это время Димитрий был очень счастлив. Самозванец не видел, как постепенно накалялась обстановка вокруг него.

Девятое мая, следующий после венчания день, пришелся на праздник Николы вешнего. Продолжать свадебные торжества в день святителя Николая было серьезным нарушением обычая, это воспринималось православными как кощунство. Свадьбы, да и вообще шумные гулянья, были в этот день запрещены. Однако уже с рассвета в Кремле гремели барабаны, играла музыка. Молодые сбросили русское платье – оно предназначалось лишь для коронации и венчания. Царь был теперь одет в любимый им гусарский костюм, а царица нарядилась в платье польского покроя – царь сам просил ее об этом: он пожелал, чтобы с этого дня Марина была одета по-польски – так, как она привыкла.

Супруг делал все, чтобы угодить молодой жене, но ее свита, включая отца новоявленной московской царицы, Юрия Мнишка, мало думала об интересах Марины, сложность положения шляхтенки ее соотечественниками не учитывалась. После венчания обострились ссоры между боярами и польской свитой царицы: поляки теперь потребовали еще большего уважения – в частности, при распределении мест за праздничным столом. У Лжедмитрия не получалось уравновесить интересы собственных бояр и гордых посланцев Речи Посполитой, а семнадцатилетняя Марина не могла ему в этом помочь. «Улица» тоже была недовольна. Пока что это было тихое осуждение: простые люди перешептывались, на Кремль, откуда доносилась музыка, кидали неодобрительные взгляды.

«Царь Дмитрий Иоаннович», однако, сохранял веселое расположение духа. Он упорно не верил своим приближенным, сообщавшим о стычках между приезжими и местными за пределами Кремля. А стычки уже вечером этого дня начались серьезные. Сопровождавшая царицу из Речи Посполитой огромная, более двух тысяч человек, свита после коронации совершенно освоилась в новых обстоятельствах. Дочь польского воеводы Марина теперь законная царица, полноправная властительница Москвы! Московские подданные в глазах поляков были невежественными, находящимися на более низкой ступени людьми, и после коронации это отношение стало открытым. К вечеру новые властители сильно напились и ударились даже в буйство. Возвращаясь после пира на свои квартиры, они рубили саблями встретившихся по дороге московитов, а жен знатных князей и бояр вытаскивали из карет, издевались над ними. И в последующие дни в городе то и дело вспыхивали бесчинства. Однако царь их не замечал, на донесения не реагировал. В Кремле было пока спокойно.

С утра десятого мая «царицу Марию Юрьевну» пришли приветствовать лица духовного звания. Дарили ей парчу, соболей, рысьи меха, золоченые серебряные кубки… Иноземное платье царицы сильно опечалило иерархов. Но до поры до времени промолчали, ушли с миром. Вечером в Кремле давали торжественный обед – небольшой, для домашних. На этот раз обошлось без споров, веселились, танцевали. Царь был очень доволен.

В среду по православному обычаю был постный день, однако Мария Юрьевна опять угощала «московских панов» в своих палатах. «Дмитрий Иоаннович», не чуя плохого, этот раздражающий подданных прием вполне одобрял.

Пытавшихся говорить царю о приближающейся смуте он наказывал – и слышать ничего такого не хотел. Никакого усиления стражи! Все будет хорошо – ведь он царь, он всего уже добился. Его торжество только начиналось, он был счастлив и верил в успех – ведь ему всегда везло.

Между тем, недовольство в городе, да и в Кремле нарастало. По Москве все более распространялись слухи о бесчинствах польских гостей. Они росли, как снежный ком. Недовольство выражали и простые люди, и бояре самого высокого звания. Во главе «московского заговора» стал опытный и доселе лояльный Лжедмитрию вельможа – князь Василий Шуйский. Самозванец был обречен.

Мятеж созрел в субботу, семнадцатого мая. В летописях его позднее называли «убиение Расстригино». Для Марины, которая только-только начала свыкаться с ролью царицы, это было как гром среди ясного неба.

Ранним утром в Кремль, сметя охрану, ворвалась организованная толпа людей. Для отвлечения внимания они кричали «Пожар! Пожар!». Устремились прежде всего в царские палаты, немногочисленную стражу убили быстро. «Дмитрий Иванович» выпрыгнул из окна. Будучи схваченным, проявил смекалку и чуть было опять не «заговорил» своих врагов, однако не успел – был застрелен. После этого кинулись искать царицу.

В эти утренние часы Марья Юрьевна находилась в верхних палатах в окружении своих фрейлин. Шум, крики о мятеже и весть об убийстве царя быстро распространились по дворцу. Фрейлины метались непричесанные, полуодетые. Мятежники ворвались – крушили все, искали царицу. Охранник и одна из фрейлин были убиты, несколько девушек изнасилованы. Марина, невысокого роста и худенькая, спряталась под юбку пожилой дородной гофмейстерины Барбары Казанацкой и тем спаслась, мятежники ее не нашли.

2016 год. Появляется Леля Шварц.

– Здравствуйте, Порфирий Петрович! Какая неожиданная встреча!

Перед скамейкой остановилась женщина с собакой на поводке – немного полноватая крашеная блондинка «за шестьдесят» в полосатом легком платье. Таких женщин много гуляет в этот час по бульвару возле Любиного дома. Есть и с собаками. У подошедшей дамы собака была беспородная, рыженькая, средних размеров.

Потапов ответил быстро, хотя и не сразу. Несколько секунд все же глядел на даму с собакой молча – то ли не сразу узнал, то ли сильно удивился.

– Здравствуй, Леля! И впрямь – неожиданная…мне кажется. Мы ведь, помнится, в прошлую встречу по именам перешли?

Дама рассмеялась.

– Конечно!. После таких событий, вместе пережитых, как не перейти?! Но ведь год уже с той поры прошел!

Любе показалось, что бывший полицейский озадачен появлением дамы. Будто видит в этой встрече какой-то особый смысл. И надо же – Лелей назвал! Значит, давно знакомы. Это кто ж такая? Вроде, уже видела ее где-то…

Потапов подвинулся на лавке ближе к Любе, как бы давая даме место. Дама уселась рядом с бывшим участковым, скользнула взглядом по Любе и вдруг уставилась на нее.

– Любаша!? – воскликнула она с полувопросом. – Я тебя не сразу узнала, так редко видимся.

Тут и Люба узнала. Это была Леля Шварц, ее одноклассница. Виделись, конечно, в последние десятилетия очень редко. Да, меняются ровесники…

–А чего ты на вчерашнюю встречу не приходила? – продолжала Леля с укором. – Тебя, между прочим, ждали! А ты не пришла и даже не предупредила никого!

Ах да… Вчера Люба должна была идти на встречу выпускников: пятьдесят лет после окончания школы! До случившейся в ее семье трагедии она действительно собиралась. Но, конечно, тут не до встречи – какая ж встреча… Она и забыла… Люба резко опечалилась, опустила голову.