Глава третья. Пасха

На «Вербу», конечно, пошли все, да еще и вместе все с теми же Барятовыми. К ним же и собирались в гости после гуляния.

Денис оставил их почти сразу и, похоже, возвращаться не собирался. Более всех это раздосадовало Сашу – теперь-то он сам точно не мог попросить разрешения пойти по своим делам. Так что он просто шел чуть поодаль от остальных. Карманных денег на сладости у него хватало, хотя ему и сладостей-то не особо хотелось.

Он шел меж палаток и шатров, вздрагивающих на мартовском ветру, и просто наслаждался возможностью быть наконец-то среди людей, чувствуя некую причастность к общей радости, к общей вере. Только куда-то подевался детский восторг от праздника.

По привычке он подошел к лавке, в которой торговали «херувимчиками» – восковые детские мордашки были наклеены на фигурные листы золотой бумаги. Конечно, к ним так и сползалась детвора, и затосковавший гимназист вскоре отошел в сторонку.

В последний раз Саша купил такого херувимчика в тринадцать лет, уже не зная, для чего он ему понадобился. И отдал на следующий день Лизе (у Кононовых тогда работала ее мать, а сама Лизонька порою приходила ей помочь, особенно в праздники). А купленных до этого он по сей день находил на полках в шкафах и чулане. Восковые личики двоих из них оказались расколоты и раскрошены и представляли собой весьма печальное зрелище. Да, хрупки игрушечные ангелочки… И чертики, если подумать, тоже – они продавались тут же, рядом, и пользовались у детей особым спросом. Еще бы – американские черти, скачущие в стеклянной трубочке!

У Саши был один такой, кончивший свою жизнь тем, что его узилище разбилось в классе русского языка. Цветная жижа, наполнявшая трубку, разлилась по паркету, а сам маринованный черт укатился под шкаф, и более его никто не видел. Это особенно расстроило Сашу – его ведь с самой покупки так и подмывало разбить трубку, чтобы самого чертика рассмотреть и пощупать.

А еще при взгляде на чертиков вспомнился Филипп Лорел.

«Сходить ли к ним еще разок? – подумалось юноше. – Не захотят меня видеть, так прямо и скажут, что заняты».

Тут к Саше подошла и тронула его за плечо Елена.

– Вот ты где, – улыбнулась она, покосившись на чертиков. – А мы тебя уже хватились.

– А Дениса что же не хватились?

– Так он с самого начала отцу сказал, что с нами пойдет только до ярмарки. Не капризничай.

Вслед за матерью Саша пошел к остальным, которые уже стояли в стороне от толчеи и угощались калачами. Вернее, угощались исключительно Барятовы – Геночка и его маменька, то и дело подкармливающая мужа.

– На чертей залюбовался, – вздохнула Елена, подводя Сашу.

Барятовы рассмеялись, а Дмитрий Петрович протянул:

– Еще бы! Вообще, что за пакостные игрушки английские?..

– Американские, папенька.

– Хоть японские! Вот не пойму, зачем малым детям с чертями играться.

Всю последующую дорогу до дома Барятовых (благо, жили они недалеко, на Почтамтской улице) заняла беседа об упадке нравов. Мол, раз черта не боятся, то и Бога скоро тоже бояться перестанут. А тогда уж и неизвестно, на какую дорожку ступят. «Помните, как давеча в „Северной“ какой-то незадачливый бомбист сам подорвался?.. А с женщинами, помилуйте, что творится – что ни день, на любовников с серной кислотой бросаются!»

Так шли и серьезно беседовали солидные господа. Раз уж собрались вместе – не хвалить же современное общество с его декадансными нравами, в конце концов!..

В воскресенье приютилась у всех по домам молодая вербочка, и наступила Страстная Седмица. Для верующих то было время тревожного и все же радостного ожидания. Все памятные дни – от Вербы и до Пасхи – словно бы приближали людей к давним событиям в Иерусалиме. Будто все происходило заново, все обретало реальность – вино становилось кровью, и спасенный мир мог существовать дальше. Впрочем, до торжества жизни над смертью оставалось еще несколько дней.

В понедельник гимназистам объявили, что всем воспитанникам православного вероисповедания обязательно надобно будет явиться вместо уроков в четверг утром к исповеди и причастию в церковку при гимназии.

Друзей у Саши в гимназии было трое: Дима Гурин (личность творческая – будь он девицей, попал бы в кружок Софи), Юра Волков (во всем Диме противоположный) и Миша Синицын. Последний был безнадежно влюблен в некую Юленьку и рассказами о ней так утомил одноклассников, что уже год, как его самого называли Юленькой. Он поначалу обижался, а потом привык – видно, не считал имя столь горячо любимого существа за оскорбление.

Их четверых все учителя гимназии единогласно считали самой разговорчивой шайкой в классе. Больше всего болтали промеж собой Саша, Дима и Юленька, Юра же обычно отпускал меткие сухие реплики, которыми либо членил разговор, поворачивая его в новое русло, либо – что чаще – с явным удовольствием ниспровергал Диму с поэтических высот. Заметив однажды эту особенность, учитель логики как-то счел весьма остроумным во время разговоров на его уроке заметить: «Господин Волков, успокойте свой гарем, пожалуйста».

Однако уже в самой церкви на службе в четверг вдруг разворчался сам Волков – хоть и не в полный голос, но крайне недовольно.

– Глупость какая-то! Исповедь на то и исповедь, что должна быть делом добровольным. С чего это я обязан вот так запросто рассказывать о том, что у меня на уме и что в жизни творится?

Саша не утерпел и зашептал в ответ:

– А что же у тебя за мысли такие потаенные, змей?

– Я не змей. Змеи наши Халимов и Кох – дрыхнут, пока мы тут поклоны бьем.

Тут на них обернулся классный наставник Алексей Алексеевич – молодой и оттого при каждом удобном случае строгий. Хотя, в этот раз он был прав совершенно.

– Господа, вы хоть помните, где находитесь?

Дальше Саша слушал службу в тишине и отчего-то почувствовал небывалое волнение – как всегда перед исповедью. Вот-вот предстояло рассказать что-то сокровенное, честно признать, что был в чем-то не прав, ошибался, был грешен.

Принимали исповедь двое священников: один, отец Иоанн, тот, что и так служил при гимназии, преподавал Закон Божий, и второй – пришлый, с какого-то подворья. Саша попал на исповедь к отцу Иоанну.

И тут уж он, расчувствовавшись, рассказал все: и про то, как ел шоколад на прошлой неделе, и про то, как пил вино, и про то, как слушал все, что рассказывал ему англичанин. Отец Иоанн выслушал спокойно и только спросил, не нарушал ли юноша пост в другие дни, а когда тот заверил, что не нарушал, прочел над ним разрешительную молитву и позволил принять причастие.

Впрочем, причастие приняли все. Саша даже и припомнить не мог какого-нибудь года, когда хоть кому-нибудь после обычной исповеди отказали в причастии. Быть может, сказывался столь юный возраст паствы.

Несмотря на заботу о душах воспитанников, руководство гимназии решило не забывать и об их головах, а потому в четверг отменили не все, а только первые уроки. От окончания литургии и до начала занятий оказался зазор больше часа, и вся Сашина компания решила переждать это время дома у Юленьки – тот жил буквально в соседнем доме.

Едва пришли, Мишина маменька всех усадила за стол и дала постных пирогов с грибами и компоту.

– Эх, – вздохнул Саша. – Даже жалко причастие заедать.

Миша-Юленька замотал белобрысой головой.

– Ничего не знаю! Я говел, как следует, я заслужил.

– Нашел о чем жалеть… – начал было Волков, но тут же Дима замахал на него руками:

– Изыди! Лучше ничего сейчас не говори, ей-богу. Пей компот, Юрочка. Миленький, пей компот!

У Саши и Юленьки от смеха компот чуть не полился через нос, когда они увидели, как от искреннего удивления вытянулось лицо Волкова.

Некоторое время все жевали молча, пока Саша, призадумавшись, не спросил:

– А как вы думаете, мы на причастии действительно кровь и плоть принимаем? Нет, я понимаю, что нас этому учат, на службе об этом говорят. Но вы считаете, что все это по-настоящему?

– Конечно! – уверенно ответил Дима

Юленька пожал плечами:

– Мне это всегда казалось неким символом – нам сказано вспоминать, мы и вспоминаем.

– А смысл тогда в чем? – не унимался Дима. – Просто вспоминать мы и во время молитвы можем. А когда мы принимаем Его плоть и кровь, мы сами лучше становимся. Это же физическое единение между собой всех верующих.

– Красиво говоришь! – не удержался Волков.

– Зачем же ты тогда сам сегодня причащался, раз так тебе забавно?

– Зачем причащался? Да просто с рождения православный и гимназию закончить хочется. Что же я, зря учился? Не бросать же и вас на предпоследнем году. Пей компот, Дима!

После тягот Великого поста и волнений исповеди, впереди ждало радостное воздаяние – Пасха и следующие за нею пасхальные каникулы.

Конечно, этот светлый праздник ждали с особым трепетом. Настолько особенным и радостным не было, пожалуй, даже Рождество – ведь из всех когда-либо родившихся мессий или пророков лишь Христос воскрес после своей смерти.

Последняя, Великая суббота перед пасхальной ночью была особенно строгой. В доме Кононовых по повелению Дмитрия Петровича на завтрак и обед ели только сухари с несладким чаем. Ужина не полагалось вовсе, зато ночью, уже по приходу из храма, можно было полакомиться пасхальной снедью.

С раннего утра Лиза натерла в доме все полы, а после они с Еленой сложили куличи, творожную пасху и крашеные яйца в корзины и понесли освящать к Владимирской церкви.

Когда они ушли, Саша заглянул в кабинет к отцу, где тот беседовал о чем-то с Денисом.

– Папенька, я отлучусь на четверть часа? – спросил гимназист, как ни в чем не бывало.

Но отец вдруг немного нахмурился.

– По какому же важному делу?

Саша даже немного растерялся от такого вопроса.

– Да, собственно говоря, не по какому. Просто. Может до Ю… то есть до Миши дойду.

– До Миши завтра дойдешь, когда Пасха наступит. А сегодня потерпишь до вечерней службы. У тебя дел никаких? Можешь уроками заняться. Или Писание почитать – к экзаменам тоже пригодится. Голову и душу чем-то дельным займи. А каникулы и все прочие радости будут с завтрашнего дня.

– Хорошо, папенька, – проворчал Саша и поплелся к себе.

Украдкой он уволок с кухни сухарь и, сев у себя за стол, стал его грызть, снова глядя на окна по другую сторону двора. Правда, пока не стемнело, глядеть было особо не на что.

Радость от ожидания у него заметно поутихла. Он сам не видел ничего предосудительного в пешей прогулке и разговоре с приятелем, но уйти, нарушив запрет, конечно же, не мог.

В конце концов, он пролистал дневник, припоминая, что было задано на последних уроках, и в итоге решил несколько задач. Делать устные упражнения или же учить что-то не было смысла – через неделю, перед самыми занятиями все равно бы пришлось все переучивать заново.

Затем гимназист вполне здраво рассудил, что времени до вечера еще полно, дел немного, а силы для ночной службы еще понадобятся, и решил вздремнуть. Проспал он целый час, зато глубоким и безмятежным, крепким сном, какой бывает, пожалуй, только в теплое время года.

Проснувшись, он стоически переборол не желание, а скорее привычку нашарить под кроватью припрятанный там «Декамерон», который он взял у Антона, да так и не начал читать. Взглянув на часы и вспомнив про задачи, Саша поспешил пересесть за письменный стол, где его принялись на пару искушать Жюль Верн и Конан Дойл – томики обоих лежали на узкой полочке под столешницей.

Вот уж нет, думал Саша, раз решил до конца поста держаться, то уж продержусь. Хотя бы просто из принципа. Тем более что осталось всего несколько часов до Светлой Пасхи.

Но, насколько просто было не выйти из дома или не открывать книгу, настолько же трудно оказалось усмирить свое воображение.

Раз за разом вставали перед его мысленным взором картины из кровавой легенды, рассказанной ему Филиппом Лорелом.

Саша старался убедить себя в том, что теперь не время вспоминать, перебирать в памяти подобное, но уже ничего не мог с собой поделать. Образы всплывали в памяти, неслись, как в синематографе, будто бы он и в самом деле посмотрел эту историю, а не услышал.

Это было тем более странно оттого, что в последние дни, особенно после исповеди, он не вспоминал вечер в гостях у мистера Лорела.