– Ты служишь нашему божеству, – продолжал меж тем Аспир. – Но ведь ты – моя нареченная. Еще не одна весна пройдет, прежде чем тебя введут под мой кров. А ведь в глазах богов то, что должно свершиться, уже свершилось. Что им за дело – станешь ты моей теперь или после? Цветы, что ты сорвала, красивы сейчас, но пройдет немного времени, и они сгодятся лишь на семена, чтобы дать жизнь следующим цветам. Прежде чем уйти, подумай – хочешь ли ты дождаться того дня, когда станешь зрелым цветком, готовящимся увянуть? Или ты боишься гнева божества, дева?

– Я никогда не видела ни его гнева, ни его радости, – ответила Мара, откладывая цветы в сторону.

Затем они легли под сень ветвей склонившегося над ручьем дерева, и Аспир взял ее, как жену.

Не успели тени сместиться далеко, как Мара уже подобрала брошенные ею цветы и отправилась обратно в селение людей.

Шли дни. Каждое утро Мара спускалась в долину за цветами, и каждое утро ждал ее у ручья Аспир. Не знали люди о творящемся святотатстве, а божество до поры молчало.

Но вот пришел особый день, знаменующий ту пору, когда люди из зверей стали людьми.

От самого рассвета люди чистили и украшали свои жилища, а с закатом солнца погасили все огни и светильники, кроме главного – над воротами храма. Все стекались к нему в ожидании и трепете.

Жрецы дали людям в протянутые руки священную чашу, и те, передавая ее друг другу, надрезали себе запястья и наполняли чашу своей кровью. Когда чаша наполнилась, ее передали Маре.

Она приняла чашу и понесла через храм в глубинные пещеры божества.

В полной темноте шла она хорошо знакомой дорогой и несла в руках чашу – о, нет, не просто с кровью! – с тем душевным огнем, которым народ желал поделиться со своим божеством.

Наконец, Мара остановилась. Она хорошо помнила то место, где кончаются соломенные циновки и начинается древний камень.

– Прими дар от людей, следующих за тобой, – произнесла она, поднимая чашу.

Уже третий год она подносила дары божеству, и каждый раз оно приходило на ее зов, и холод приходил с ним. Оно забирало дары и вновь ускользало вглубь земли. Но не теперь – Мара стояла, воздев руки с тяжелой чашей, и текли минуты. С ужасом представилось, как она выйдет из святилища с полной чашей, что тогда сделают с нею жрецы и сами люди…

Она вновь позвала божество, и вновь ответом ей была тишина. Тогда Мара опустилась на колени и сама выпила всю собранную людьми кровь. Затем она в судорогах упала на пол, ее внутренности жгло, будто она выпила сок ядовитого растения. Кусая себе руки, она едва сдерживала крик.

Не помня себя, поднялась она снова на ноги и побрела к выходу из пещер.

Народ, ожидавший появления девы, вдруг онемел от ужаса, едва она вновь появилась – бледная, с перепачканным кровью лицом.

Безумным взором обвела она толпу и остановилась на Аспире. Беззвучно шевелила она губами, будто отчаянно желая что-то сказать.

Испугавшись, что тайна вот-вот будет раскрыта, не зная, что ему делать, наследник вождя схватил горсть земли и швырнул в светильник над входом в храм. И погас священный Огонь.

Такого не случалось с того дня, как человек сделался человеком. Крики ужаса огласили руины древнего города богов, люди бросились в темноту, не разбирая дороги. И ни в одном очаге не тлело головни, от которой можно было бы разжечь пламя.

Казалось, вечность минула, прежде чем вдали, над одной из стен вспыхнула алая звезда. Люди устремились к ней – к единственному светочу в кромешной, глухой тьме.

– Это человек! – вскричал кто-то. – Звезда в руках у человека!

Другой благоговейно шептал:

– Это наше божество принесло нам новый Огонь.

Но когда люди подошли ближе, они увидели, что это лишь Нер, старший сын вождя. Он стоял на обломках крепостной стены и держал в руках масляный алебастровый светильник. Он так засмотрелся на древние письмена и фрески, что позабыл обо всем вокруг себя и не пошел с остальными к пещерам и не погасил своего светильника.

– Помоги нам, сын вождя! – взмолились люди. – Дай нам искру от твоего огня.

– Но что стало с вами? – изумился он. – Кто вы?..

Многие из племени более не походили на людей. Едва погас огонь, звери, дремавшие в их сердцах, вырвались на волю и исказили до неузнаваемости их лица.

Те, что не утратили человеческого облика, устремились к Неру, к светильнику, что он держал в руках.

А зверолюди стали метаться в ужасе. Почти все они повернулись и умчались прочь, в темноту, но были и те, кто, пряча клыки и морды, прижался к ногам собратьев.

Луна вышла из-за облаков, растворив своим светом царящую тьму. И вой раздался по всему селению – звери звали друг друга.

Многих людей поразил до глубины души этот зов.

– Наши собратья уподобились праотцам! Почему мы должны оставаться с вами, слабыми, трусливыми и изнеженными? – сказали они и с криками, подобными звериным, устремились на вой.

Этих глупцов растерзали и сожрали первыми.

Прячась в темноте, звери пытались достать людей, уволочь кого-нибудь за собой. Но они не смели подходить близко, ибо боялись даже малого огня. Лишь один зверь осмелился подкрасться, схватил зубами и утащил ребенка. То был Аспир – его смогли узнать лишь по остаткам одежды на ставшем безобразным теле.

Всю ночь люди бодрствовали, зажигали лучины и факелы от светильника Нера, передавали огонь друг другу.

Наступило утро, и мир перевернулся, и стал вновь принадлежать людям. Личины зверей спали с нечестивцев, бродивших во тьме, и они попытались вернуться к тем, кого ночью желали растерзать.

– Разве виновны мы в том, что сделаны не из зерна и не из глины? – говорили они.

Люди не стали их слушать – схватили и прибили кольями к земле и оставили умирать. Пощадили лишь одну-единственную женщину и лишь потому, что она носила ребенка. Ей дали воды и хлеба, но не позволили приближаться к другим людям или говорить с ними.

Мару нашли в ее же хижине, которую она делила с двумя охранявшими ее старухами. Она лежала, бездыханная и холодная, словно давно была мертва. Все прочие тела, найденные в развалинах города, в хижинах селения, были растерзаны, но не тело Мары, будто даже чудовища страшились к ней приблизиться.

Люди стянули ее тело веревками и погребальными пеленами, положили в выскобленный древесный ствол и опустили в болото.

– Нельзя оставаться в этом месте, – сказал Нер, когда расправились со всеми нечестивцами. – Здесь отныне поселились черные души, и многие поколения уйдут, прежде чем эти стены очистятся.

Тогда люди собрались, подожгли свои хижины и двинулись в путь.

Едва племя остановилось на ночлег, от них сбежала женщина, которую лишь утром люди пощадили и лишь за то, что она носила дитя. Став в свете Луны самкой с детенышем во чреве, она побежала обратно к пепелищу на руинах города.

Там она до рассвета кормилась плотью мертвых собратьев, а с рассветом вырвала колья, пригвождавшие Аспира к земле. Он был еще жив, и она откормила его мертвечиной. Едва ему стало лучше, в первую же ночь он загрыз и сожрал ее и ее нерожденного ребенка.

Так он восстановил свое тело и смог пуститься странствовать в поисках новой пищи и новых женщин, которые затем рождали на свет его отпрысков. И дочери его дочерей, и сыновья его сыновей при полной Луне обращались в зверей. И жили они дольше, чем отпущено человеку…

Но Маре, испившей жаркой жертвенной крови, был отпущен срок еще более долгий. Не умирая, лежала она в своем гробу, не в силах пошевелиться. Уже высохло болото, и плоть ее племени стала землей.

Не было отныне ведомо, кто человек глины, кто – зерна, а кто человек-зверь, ибо все люди смешались меж собой, породили новые народы, воздвигли новые царства.

…Рабы одного царя стали рыть землю перед дворцом, который, по слухам, стоял на священном месте бывшего города богов. И нашли рабы в земле огромный окаменелый гроб из древесного ствола. Они показали его надсмотрщику, а тот – самому царю. Царь велел расколоть гроб, желая знать, кто покоится в нем. Каково же было его изумление, когда под окаменевшим деревом, под истлевшими тряпицами, он увидел деву —бездыханную, но нетронутую тлением.

Ее отнесли в одни из лучших покоев во дворце, где рабыни омыли ее и одели в новые тонкие одежды. Жрецы и лекари подходили к ее ложу, но никто не мог понять, что за странный недуг поразил когда-то эту красавицу, в самом ли деле она мертва и в каком из чертогов какого из миров пребывает ныне ее душа. Многие советовали царю сжечь деву немедля, вместе с ее гробом. Но царь был очарован ее бледным, каменным ликом и не решился причинить вред ни красавице, ни чему-либо найденному с нею – ни гробу, ни увядшим цветам, вынутым из ее волос.

До захода солнца она лежала, не шевелясь, но, едва светило скрылось в мире мертвых и по всему дворцу зажгли лампады, Мара открыла глаза – впервые за неисчислимые годы.

– Пить, – тихо попросила она, едва шепча.

Служанки поднесли ей воды, но она сомкнула губы, не проглотив ни капли. Также пролилось по ее коже на простыни и вино.

Множество раз Мара просыпалась в своей тесной темнице, терзаемая голодом, но жаждала она не хлеба, не воды, не мяса и не вина, а того единственного эликсира, что дал ей сил пережить заточение. И от бессильной злобы и голода ее клыки росли и делались острыми, как у зверя.

Когда рабыня провела по ее лицу рукою, чтобы отереть вино, Мара приоткрыла рот и легко прокусила тонкую кожу. Нескольких капель крови ей оказалось достаточно, чтобы окончательно пробудиться и подняться с ложа.

Только царь узнал о произошедшем, он велел подавать бледной красавице столько крови, сколько она пожелает и от того, кого она сама выберет. Всю ночь пировала Мара в окружении прекрасных юношей и дев, а с наступлением утра легла обратно в свой гроб, который для нее устлали шелками.

День она спала, а ночью вошел к ней царь, снедаемый вожделением. Он возлежал с ней, и она вкушала его кровь.

И стал царь поклоняться ей, как божеству, и воздвиг ей храм в своих садах. Жрецы иных богов возроптали и захотели смерти Мары и послали к ней убийц. Но ни от ран, ни от яда она не умирала. Она не могла родить дитя, ибо лоно ее было мертво, но своей кровью она могла творить себе подобных. Испив ее, человек будто умирал, но когда пробуждался, ни нож, ни яд, ни удушье не были для него страшны, но солнечный свет лишал его сил. Царь последовал за Марой первым.

Многие лишались рассудка и жаждали разделить его участь. Не всех Мара одаривала своей кровью, и они пили от последовавших за ней. Такие не обретали бессмертия, но становились во много раз сильнее человека и, терзаемые жаждой и похотью, вскоре угасали душой, а затем и телом.

Ничто не интересовало царя более – ни его прежние жены, ни сыновья и дочери, ни даже собственная страна и народ.

Дни он спал подле Мары, а ночью предавался порокам и веселью вместе с нею.

Наконец, люди устали от бессмертного и безумного правителя. Заговорщики дождались ночи, когда царь, Мара и прочие, вкусившие ее крови, собрались в храме в садах, а затем сожгли их.

Несколько дней не стихал пожар, подпитываемый людьми, а затем оказалось, что тело Мары огонь не уничтожил, а только иссушил, превратив в мумию. Ее положили обратно в ее гроб и сбросили в реку.

Мара исчезла из этого царства, чтобы найти приют в следующем. Долгие века она странствовала, сходилась с царями и жрецами, принимая облик то чудовища, то красивейшей из дев, оставляя за собой разбитые алтари и темные легенды…

***

Рассказывая все это, Филипп говорил словно бы чужими словами и даже немного волновался.

– Итак, Александр, что скажете?

Саша пожал плечами:

– Про любовь уж больно мало.

Филипп и мистер Мейерс так и покатились со смеху. Саше даже показалось, что где-то за дверью украдкой засмеялась Кэт. В этот момент в комнате будто бы стало легче дышать.

Но тут Антон неожиданно подал голос – сердито, громко и слегка невнятно.

– Довольно! – вскричал он. – Не надо… Зачем вы ему всякие страсти рассказываете?

Он отчаянно схватился за Сашу и прижал покрепче к себе. Тут гимназист с ужасом понял, что Ижевский безнадежно, вдребезги пьян!

– Зачем? – едва не всхлипнув, обратился Антон к Филиппу.

– Ох, а нам, верно, уже пора, – спохватился Саша. – Простите, мистер Лорел, мы и так у вас засиделись.

Он вскочил со своего места, пытаясь поднять совсем отяжелевшего Антона. На помощь ему поспешил Саймон. Вместе они подняли Антона на ноги, а тот вдруг презрительно и надменно фыркнул.

– Да что же ты! – не выдержав, обиженно прошептал Саша.

Они вывели Ижевского в прихожую и усадили на табурет, поодаль от Диониса. Тут же подоспела Кэт, да и сам мистер Лорел вышел следом за ними, встав на пороге в своем цветастом персидском халате.

Уже одетый и готовый выходить, Саша подошел к хозяину, виновато потупив взор.

– Простите, мистер Лорел, я…

– Оставьте, Александр. Всякое в жизни случается. Но я был безмерно рад увидеться с вами. Знаете, я ведь в Петербурге недавно, свет не люблю, так что буду счастлив, если вы навестите меня еще раз.

– О, благодарю, мистер Лорел. Буду только рад! Знаете, вы – удивительный человек…

– Вы мне, право, льстите. Но делаете это чересчур честно и мило. Помните, что и я был честен: я буду чрезвычайно рад вновь вас видеть… Надеюсь, я вас не слишком утомил.

– Что вы, мистер Лорел! Вовсе нет. А который теперь час?…

– Половина десятого, если не ошибаюсь.

– Батюшки, – невольно вырвалось у Саши.

– Александр, что с вами? Вы даже побледнели…

– Нет, что вы! Все прекрасно. Я вовсе не побледнел. Я краснеть перестал.

– Очаровательно. Разрешите вас все же расцеловать на прощание…

И англичанин быстро склонился к юноше и расцеловал в обе щеки, отчего тот мгновенно покраснел снова.

Разумеется, Саша лгал. У него не только кровь отхлынула от лица, но даже ноги чуть не подкосились. И верно он ахнул «батюшки», ибо Дмитрий Петрович престал перед его взором многоликим, как гидра, и столь же злобным.

Когда он вместе с доктором Мейерсом вел Антона уже по улице, то поминутно оглядывался в сторону собственного дома, который находился в совершенно противоположной стороне. И все казалось, что Литейный удаляется бесконечно, что дома встают один за другим, сходятся, загораживая дорогу к нему.

Под конец гимназист уже закусил губу, чтоб не завыть с горя на растущую луну.

– Александр, – заговорил, останавливаясь, Саймон. – Вам, верно, давно пора домой? Ведь так…

– Откровенно признаться – да, – Саша в очередной раз подивился тому, с какой легкостью он может говорить и правду тоже.

– Ну так бегите домой.

– Нет, что вы!

– Идите.

– Иди, – произнес вдруг Антон. – Правда, мне на воздухе стало много лучше. Доктор Мейерс, вы тоже можете не тревожиться обо мне и не утруждать себя более…

– Я себя вовсе не утруждаю. Да я и не против прогуляться. Тем более, что вы освежились, пришли в себя и с вами уже почти можно побеседовать. А вы, Александр, идите. Негоже молодому юноше, гимназисту, находиться на Невском в такой час… Бегите быстрее! – Саймон улыбнулся и даже подмигнул Саше.

Тот быстро пожал руку ему, Антону, распрощался, поблагодарил и убежал.

Антон тут же освободился от поддержки Мейерса и совершенно твердой походкой зашагал прочь.

Англичанин поспешил нагнать его.

– Ловко же ты придумал! То-то я удивился, как это ты с двух стаканов захмелел.

– Да уж тут действительно впору напиться! Зачем Филипп взялся ему эту дрянь рассказывать?

– Честно говоря, не представляю.

– Прекрасно! А зачем вы вернулись? Чтобы еще раз все сломать?

– Ах, мой друг! Не стоит тебе корить только нас.

– Не утруждайся моралью. Про себя я все прекрасно знаю и помню. Зачем вы вернулись?

– Филиппу захотелось.

– Просто ему захотелось? И только?

– А что еще нужно?..

– Да, пожалуй, что ничего. Ты все-таки извини меня, но дальше я пойду один…

– Как знаешь. До свидания, мой друг.

– Прощай.

Дома у Кононовых семейство уже расходилось по комнатам после позднего чая, а Лиза прибирала со стола. Саше за столь поздний приход домой безо всякого заведомого предупреждения, полагалась епитимья в виде отцовской проповеди.

Более всего прочего Дмитрий Петрович был возмущен тем, что гимназист так и не смог внятно и однозначно объяснить, где же он пропадал до начала одиннадцатого часа ночи.

А тому отчего-то очень не хотелось рассказывать про англичан. Тогда бы пришлось и про Антона рассказывать, а папенька не слишком-то одобрял дружбы и близкого знакомства с посторонними, не знакомыми ему людьми. Возможно, поэтому Саша с Антоном и дружил.

– Да сначала нас на последнем уроке задержали, а потом уже мы с Юрой Волковым и с Димой загулялись. Тепло ведь сегодня. Сам в толк не возьму, почему вышло так долго…

– Подумайте только! Хорошо загулялись, ничего не скажешь, – усмехнулся Дмитрий Петрович. По всему было видно, что он мало поверил словам юноши.

«Я бы и сам ни в жизнь не поверил, – с досадой думал Саша. – И как он меня до сих пор не прибьет? Святой человек. Только бы он про то, что я пил, не догадался».

Этот его страх, впрочем, был совершенно излишним – не так уж много он выпил и не так уж близко подошел к родному батюшке, чтоб тот распознал такое непотребство.

– Саша, мне не по душе, что ты так темнить стал. Маленьким был, помню, все рассказывал, даже то, о чем другие дети молчали. Уволок у соседей на даче цыпленка – и нам довольный показывает.

– Так рыжий цыпленок был…

– Ах, ну раз рыжий – так его и умыкнуть святое дело.

Проходившая мимо гостиной по коридору Елена на мгновение замерла и как бы между прочим заметила им:

– В Древнем Египте рыжих животных приносили в жертву Сету.

И прошествовала далее, к Лизе на кухню.

– Чего только не узнаешь! – вздохнул Дмитрий Петрович. – Значит так, Саша. Оставшуюся неделю после гимназии сразу домой. И на то, что Лиза и маменька тебя покрывать станут, особо не надейся – я и с них спрошу.

Саша, разумеется, покорно кивнул, а затем пожелал папеньке спокойной ночи и отправился к себе.

Лежа, наконец, в своей постели, думая об услышанном и увиденном за день, он понял, что ему пришлись по душе новые знакомые. Не то чтобы он поверил всему ими сказанному или же и вправду собирался снова к ним прийти (может статься, мистер Лорел предложил ему это лишь из вежливости, да и совестно было явиться после того, что отчудил Антон). Но они представлялись ему свежим, светлым и ярким пятном в его жизни.

А папенькин наказ – приходить домой строго по часам всю оставшуюся неделю – его даже позабавил. От недели оставалось всего два дня, в которые начнется ярмарка – знаменитая «Верба» – на которую ему уж точно разрешено будет пойти.