К счастью, скоро пришли маман с Лизой, довольные и радостные. Куличи, пасху и яйца они оставили на кухне, укрыв чистыми полотенцами.

После обеда, состоящего все также из сухарей и теплой воды, Саша украдкой заглянул на кухню, приподнял краешек полотенца и принюхался к сладкой и тонкой смеси аромата куличей и принесенного с ними в корзинах свежего весеннего воздуха.

Когда стемнело, стали, наконец, собираться к заутрене в храм. Пришли заранее, чтобы встать поближе к алтарю, и, конечно же, получилось так, что стояли очень долго.

К самому началу заутрени ноги у Саши затекли, а голова гудела, но, как только служба началась, он почувствовал удивительное облегчение. От физического утомления все происходящее казалось ему еще более мистическим и торжественным. От огня и тепла свечей, от дыханий собравшихся людей, казалось, плыл, рябил, как вода, пропитанный ладаном воздух. «Как это красиво, – вдруг подумалось Саше. – И какое же это все древнее – старое, как мир – все эти молитвы, весь этот ладан, вся эта вера… Не христианская, а просто вера. Интересно, в древних Фивах Амону жгли ладан с такой же искренней верой?»

Свечки, что до конца не сгорели, принесли домой и поставили среди приготовленных назавтра куличей и пасх. Один кулич, правда, съели ради праздника тут же, и выпили по половине бокала сухого вина.

От вина Саше, уставшему за весь этот день и за долгую службу, захотелось спать просто смертельно. В эту ночь он спал очень крепко, ровно, без сновидений, а проснувшись поутру с удовлетворением отметил, что всю вторую половину минувшего дня он почти не вспоминал Филиппа Лорела.

Наступило Пасхальное воскресенье – праздник еще более радостный оттого, что являлся первым днем каникул.

Утром Саша похристосовался со всеми домашними, даже с Лизой, отчего та зарделась пуще пасхального яичка.

К обеду пришли Барятовы, шумные и радостные – даже кислый Геночка счастливо и загадочно улыбался.

Сидя за праздничным столом, Саша вновь вспомнил о своих англичанах – ему вдруг очень захотел повидать их и поздравить с Пасхой. Даже если им и поздравления, и Пасха без надобности. Так вышло бы даже интереснее – снова бы поспорили с мистером Лорелом.

Конечно, в этот день он к англичанам не пошел. После горячего Саша с позволения папеньки распрощался с домашними и с гостями, набрал полные карманы крашеных яиц и побежал к Мише-Юленьке. У них с друзьями была на этот день договоренность собраться «по цепочке» – Саша идет к Юленьке, вместе они идут к Юре Волкову, а затем к Диме, и там уже решают, куда идти дальше и что делать.

Юленька в ожидании уже топтался в прихожей. Дверь в его квартиру была открыта настежь, и из кухни несся на лестницу изумительный аромат печеной курицы.

– Христос воскрес! – воскликнул Саша с порога.

– Воистину воскрес! – радостно ответил Юленька, они расцеловались и обменялись яйцами.

У Юленьки дома яйца всегда красили в удивительно темный, почти шоколадный цвет.

Правда, подаренными друг другу яйцами они тут же, в прихожей, стали биться, а разбив, конечно, тут же съели.

Собрав скорлупу, Юленька исчез с ней в кухне, а через минуту вернулся через совершенно другие двери – оказывается, прошел кругом через всю квартиру, сказав своим, что уходит.

Дальше они, как заметил Юленька, «пешком побежали» к Волкову и долго звонили в дверь, прежде чем он вышел к ним уже одетый.

– Ну что, пошли? – быстро спросил он, не давая друзьям произнести главных пасхальных слов. Дверь он тут же закрыл за собой – Юра Волков не слишком любил приглашать гостей к себе домой. Дима предполагал, что он просто стесняется, поскольку семья его живет довольно скромно, отчего и сам Юра вынужден подрабатывать репетиром с первоклашками. Но Саша, единственный из них троих побывавший у Юры дома, понял, что причина тут в другом: в этой квартире было очень хмуро, темно, там не имелось картин и даже книг – разве что в Юриной комнате, где можно было жить и дышать.

Маменька Юры тем вечером так и не вышла, сказавшись нездоровой, а папенька – невысокий, угрюмый и лысоватый человечек – глухо пробурчал приветствие и поспешил скрыться в кабинете. В тот день Саша понял, почему Юра так любит спорить – вся его жизнь была спором с той почвой, из которой он вырос.

Пасху у Волковых дома, похоже, праздновали – во всяком случае, из квартиры доносились голоса, звуки застолья и запах жареного мяса – но друзья знали, что сам он «баловство с писаными яйцами» не признает, никогда ими не бьется и не меняется. Поэтому они просто протянули ему по яйцу.

– И чтоб оба съел! – строгим тоном отрезал Саша, не давая Волкову времени возразить.

Тот прыснул со смеху и положил яйца в карманы.

Двинулись к Диме. Дорогой Саша взглянул украдкой на Юру и увидел, что тот передернул плечами, как птенец коршуна, выползший из своего гнезда в скалах на солнечную лужайку.

Дома у Гуриных дверь открыла «веселая вдова» – так Дима за глаза, любя, называл свою старую тетушку. Она действительно была вдовой и действительно очень веселой, добродушной женщиной.

– О, молодые люди! Христос воскрес, Христос воскрес! – пропела она и каждый из гимназистов, ответив «Воистину воскрес», склонился и поцеловал ее теплую морщинистую щеку. – Проходите, юноши, проходите. Дима? Конечно, он еще не готов! Проходите, не стесняйтесь.

Квартира у Гуриных была большая, просторная. Много комнат, много света и много людей: большая семья – папенька, маменька, бабушка, трое детей – на праздники удваивалась, а то и утраивалась.

Сейчас все двери в квартире были открыты настежь, маленькие дети, приведенные родителями на праздник, носились всюду, возглавляемые Диминой пятилетней сестренкой. На полу в гостиной лежали игрушки – и старые, и новые, только что освобожденные от коробок и оберток.

Дима высунулся из столовой в гостиную, воскликнул «Ой!» и исчез еще на несколько секунд. Вернулся он с тремя пасхальными яйцами – не просто крашеными, а расписными. Он раздал их друзьям, похристосовался со всеми и стал представлять всем выглядывающим в гостиную любопытным родичам. Пришли и хозяева, Димины родители.

Наконец, наглядевшись на новых гостей и поняв, что надолго они не останутся, все снова разбрелись – кто в столовую, чаевничать, кто в кабинет – курить.

– Я знаю, куда нам пойти! – торжественно объявил тогда Дима друзьям.

Сказал он это так торжественно, что все трое даже несколько насторожились. Дима только рассмеялся их лицам, махнул рукой и продолжил:

– У меня приятель есть, актер. Он мне сказал, что сегодня они большой компанией молодых актеров и студентов собираются в одной студии. Будут играть «Ромео и Джульетту», просто так, для себя, для тех, кто придет. Надо будет только для приличия захватить что-то поесть или выпить – все-таки, считайте, в гости идем.

Все с легкостью согласились на Димин план: своего ни у кого не имелось, а посмотреть за простой гостинец спектакль казалось довольно заманчивой идеей. Так что Дима прихватил один из горы куличей, имевшихся у него дома, а на бутылку вина скинулись и купили по дороге.

Студия, в которую они пришли, оказалась не актерской и даже не художественной, а какой-то артистической мастерской. Туда уже понабилось изрядно народу и практически все стулья, кресла, лавки и табуреты были заняты.

Принесенные еда и питье составлялись на общий стол, который уже окрестили театральным буфетом, но надолго там ничто не задерживалось.

Четверо гимназистов сдали то, что принесли, в «буфет», себе взяли по куску имевшейся снеди и сели на подоконник широкого окна – от сцены далековато, но только там удалось разместиться.

Волков в один момент умял свой кусок кулича и положил голову Саше на плечо.

– Я подремлю до второго отделения?.. Разбуди, если в первом кого-нибудь убивать начнут.

– Спи, мой хороший. Пусть тебе приснится тень отца Гамлета.

– Люблю я тебя, Кононов.

– Два Ромео, – хмыкнул кто-то из сидящих впереди.

– Твое счастье, о презренный, что Христос воскрес, – успел выпалить Саша, прежде чем публику призвал к тишине звонок – за хилыми, складными кулисами кто-то отчаянно трезвонил в простой колокольчик.

Затем из-за кулис нарочито степенно и важно вышел молодой человек в тоге и в лавровом венке и, встав в позу, стал читать пролог. Зрители зааплодировали, кое-кто не удержался от смешков – вполне, надо сказать, ожидаемых. Начиная этим и кончая свадьбой веронских влюбленных, все первое действие было сыграно легко, просто, без запинки, то с искренними слезами на глазах, то с изрядной долей юмора, порою на грани фарса.

Впрочем, все молодые актеры ведь понимали, что они не в Александринском театре, что сегодня праздник, и что зрители собрались в ожидании простого студенческого представления. Декорации были условны, костюмы – напротив, пестры и разнообразны. Джульетта, например, была одета в платье явно из эпохи ампира, Тибальт все время проходил в каком-то сценическом, блестящем подобии кольчуги, зато с повязанной на плече красной лентой, отмечавшей его принадлежность к семейству Капулетти. У Меркуцио же в костюме были вещи, явно позаимствованные из облачения шута или Арлекина, что, однако, не нарушало, а скорее дополняло его образ.

От всего этого спектакль вышел по-настоящему площадным, задушевно-балаганным – истинно Шекспировским.

Никто не смотрел, затаив дыхание, – многие переговаривались, перешучивались по ходу пьесы, спокойно вставали, чтобы выйти покурить или взять что-то с «буфета», при этом уверенные, что никого ничем не обидят. Сцена и зал невероятно чувствовали друг друга.

И все актеры были так красивы! Не физически, не чертами – далеко не все они являлись эталонами красоты – но каждый излучал необыкновенный свет. Казалось, что то нежное, сокровенное нутро, которое люди обычно таят ото всех, эти молодые, талантливые актеры сейчас открыли – разорвали толстый кокон и показывали светящийся мед своей души всем желающим, держа его на раскрытых ладонях, как дети. Они еще прожили на сцене так мало жизней, образы еще не успели нарасти на них, как слои папье-маше.

Друзья просидели в студии весь вечер. После окончания спектакля началась общая кутерьма: доедали остатки еды с «буфета», посылали кого-то за новыми порциями, заводили граммофон, через пять минут его выключали и играли на пианино. Юра, как всегда, взялся спорить с Димой о религии, о душе и человеческой совести. Юленька побежал говорить по очереди со всеми актерами, выражать им свое восхищение.

А Саша наблюдал за происходящим, просто наслаждаясь течением жизни вокруг себя.

– Кононов, у тебя такая блаженная физиономия, – заметил Волков, вернувшийся на подоконник отдохнуть от праведных споров.

– Я… – Саша потянулся, а затем блаженно прикрыл глаза. – Я довольная, толстая жаба на теплом камне посреди реки. И я не слышу, как ты смеешься, глупая гиена.

Расходиться народ начал часов в девять. Саша с Юрой решили, что пора бы и им честь знать, отловили среди гостей Юленьку, подозрительно молчаливого, а следом за ним и Диму. Последний впрочем, уходить отказался – у него в этой компании было несколько приятелей и знакомых, с которыми он давно не виделся. Он только попросил Волкова, жившего с ним рядом, заглянуть к нему и сказать домашним, что он не придет ночевать.

На лестнице в парадном выяснилось, что Юленька хлебнул лишнего. Поступь, не подводившая его на ровной поверхности, никуда не годилась на выложенных плиткой ступенях.

– Юлька! – рявкнул на него Волков, придерживая за шиворот. – Ну ты и разговелся. Я-то думаю, чего он молчит, не сопротивляется, когда его уводят.

– Я не виноват, – пробормотал Юленька. – Мне водки налили, сказали пить. Ак-ктеры.

– Лицедеи – слуги Дьявола! Разве не знал? Давай, шагай, держу я тебя. Ну что, Кононов, сначала Юльку домой доставим?

К счастью, по улице Юленька вновь пошел прямо и почти твердо. Щеки у него горели, но скорее от стыда, чем от выпивки.

– Юра, тебе же здоровенный крюк придется делать, сказал Саша в какой-то момент. – Хочешь, я его доведу?

– Не, – отмахнулся Волков. – Я не тороплюсь.

Придя домой, Саша не стал рассказывать домашним о проведенном дне – так хорошо ему было сегодня, что не хотелось ни с кем делиться.