Нина. История одной жизни
Повесть

Бог ей послал жизнь долгую – аж надоело жить. По крайней мере, она так говорила всем, когда ей перевалило за восемьдесят. А впереди ещё была жизнь, ещё годы и годы. Нужные – не нужные, напрасные – не напрасные? Оказалось, не напрасные. Неисповедимы пути Господни.

Родилась Нина в Калужской губернии в маленькой деревеньке Тёмкино, где жила её бабушка по отцу Аграфена Даниловна. Тихая, застенчивая Дуся (мать Нины) замуж вышла по большой любви за разудалого гармониста Александра Полубояринова, сына бабы Груши. Он действительно был каким-то полубоярином. Породистый, высокий, с длинными руками и ногами, да к тому же блондин с голубыми глазами. Нина вся в него и удалась.

Папаша был легкомысленным, любил ходить с гармошкой по деревне, посвистывать, глазами постреливать, девок заманивать. Это ему удавалось легче лёгкого. Все диву дались, когда узнали, на ком он жениться собрался. Ну никак не для него цвела скромная умница, которая за всю свою жизнь не сказала ни одного ругательного слова, не обидела ни одну живую душу. Дуся влюбилась сразу и бесповоротно.

Или он, или жизнь не нужна. Его испугала эта бездонность её чувства, эта её готовность стоять на краю пропасти и спокойно шагнуть, если что…

Свадьба была шумная, пьяная и какая-то тревожная. Время было такое – 1918 год.

Неразбериха в стране – белые, красные, петлюровцы, махновцы. Где ж тут разобраться рядовому гармонисту или неграмотной девчонке? Куда идти, с кем? Чью сторону брать? К кому присоединяться, под чьи флаги вставать и завоёвывать себе лучшую жизнь? Обещаний все много раздавали – только пошли с нами. Крестьянское чутьё или изворотливый ум, но гармонист сообразил, что соваться никуда не нужно (дальше от царей – голова целей), сумел прожить эти годы тихо и тем самым сохранил свою семью.

Год за годом Дуся рожала ему детей. Через несколько лет у него уже был сын Аркадий, средняя наилюбимейшая дочь Анюта и младшая Нина.

Родилась она на старый Новый год – 14 января. Когда ей был месяц от роду, отец решил везти её в соседнее село – крестить. Запрягли они с родственником лошадь, наложили в сани соломы и в ту солому положили крошку Нину, завёрнутую в шерстяную шаль. Заранее довольный, папаша взял с собой гармошку. Оба были уже навеселе. Кто празднику рад – тот накануне пьян. Всю дорогу подгоняли лошадь и распевали под гармошку песни. Сани лихо неслись по ухабам. Белое безмолвие недоуменно расступалось, давая дорогу удалой компании, безрассудно несущейся вперёд.

Когда подъехали к церкви, к ним навстречу выбежали церковные служки – забрать ребёнка для обряда крещения. Весёлый папаша повернулся к саням, а ребёнка-то нет. Как безумный, он начал рыться в соломе.

– Чего теперя рыться? – сказал родственник. – Это те не мышь – в соломе искать. Ясно, по дороге потеряли. Разворачивай сани, неча орать, обратно поехали, можа найдется дитё ещё.

– Потеряли! – в ужасе продолжал кричать отец, разворачивая лошадь назад. – Где ж теперя найти! Волки уже утащили!

– Да не каркай ты, дурень. Смотри по сторонам в сугробах.

Обратно отец нёсся сломя голову. Свояк то и дело кричал ему:

– Не гони, проглядим! – Он внимательно смотрел по сторонам дороги, ища в сугробах потерянное дитя. Отец всю дорогу стонал, охал, ахал, призывал Господа помочь им, проклинал себя за легкомыслие. Докричался-таки, зря свояк его осаживал, услышал его Господь и простёр в ту минуту свою руку над его дочерью – этим маленьким беспомощным существом, навсегда защитив её от случайной злой погибели.

Через некоторое время очумелые ездоки заметили в сугробе у дороги темнеющий свёрток. Остановились. Дитя лежало тихо, без звука, уткнувшись лицом в снег.

– Молчить, замёрзло дитё, – прошептал хрипло отец.

– Да бери уже, чего зря брехать! – крякнул свояк, неуклюже слезая на снег.

Отец схватил ребёнка, ожидая худшего, но на него спокойно смотрели синие глаза его потерянной было дочери. Развернули кобылу обратно, поехали крестить. На солому дитё уже не клали. Всю дорогу отец крепко держал дочь на руках.

В церкви он суетился, всё крестился да кланялся, никого не замечая. Дошло до того, что батюшка попросил его угомониться или выйти вон из храма. Отец успокоился, замер, а губы всё шевелились в какой-то немой молитве. А заметив в глубине церкви, в полумраке скорбный лик Христа, он вдруг улыбнулся ему радостно и нежно, как дорогому другу, которого давно не видел, и закивал ему головой.

Когда вернулись домой, жене не сказал ни слова о случившемся. Потом, через некоторое время, проболтался свояк, и тогда уже отцу досталось по полной.

В деревне началась коллективизация, всех звали вступать в колхоз. Кулаки были против, бедные крестьяне соглашались. Зажиточные крестьяне, создавшие своё хозяйство большим, упорным трудом и крепко его державшие, – за что и получившие своё прозвище «кулак», – конечно, не хотели всё это отдать в какую-то непонятную коммунию босякам. А голытьба деревенская – пьяницы и потомки пьяниц, с гармошками – были согласны притулиться к большому караваю.

В общем, разудалый Полубояринов согласился вступить в колхоз. За это их ночью подожгли. В колхоз захотелось? На тебе подарочек – красного петуха! Загорелись одновременно дом, сарай, хлев с их доходяжной, плохо кормленной коровой и курями. Отец с матерью стали вытаскивать из дома детей, добро, скотину. Нину, которой было несколько месяцев от роду, так в люльке и вытащили из дому и наскоро бросили рядом с домом в траву. Спасали остальных. А на малое дитя сыпались от горящего дома, как брызги, огненные искры. И как положили её к дому правым боком, так у неё и обожгло правую ручку и правую ножку.

Шрамы от ожогов остались на всю жизнь. Про малышку вспомнили, только когда рухнул горящий дом и брёвна полетели в сторону люльки. Мать с отчаянным криком бросилась к ребёнку и не могла поверить своим глазам: брёвна валялись рядом, но ни одно из них не задело Нину.

Это было уже второе её боевое крещение. Она тогда не могла ещё знать, что в её жизни этих боевых крещений будет много.

Всё сгорело. Растерянная, раздавленная трагическими обстоятельствами семья думала, куда подаваться. Жить негде. На пепелище зиму не встретишь. Семья растерянно смотрела на тлеющую груду чёрных обгоревших брёвен, кучи вытащенного из дому барахла и уныло стоящую у берёзы коровёнку. Около неё топтались одуревшие от пожара куры. Куда подаваться? Решили ехать в Смоленскую губернию к Дусиной матери.

Тёща развесёлого зятя не любила, потому встретила его строго и вопрошающе. Всем своим видом давала понять, что прибавлению семейства не рада и надолго не примет. У Прасковьи Григорьевны было два дома. Один – маленький, старый, ещё от её родителей доставшийся ей в наследство. А рядом стоял новый дом – из хороших, крепких брёвен, высокий и светлый. Она жила в новом доме, а их поселила в старом. Погорельцы были рады и этому. Зятю она сказала:

– Ты здесь на печи не засиживайся. Езжай в Москву – там много рабочих сейчас требуется. Обустраивайся там, получай специальность – и потом заберёшь семью к себе. Я пока помогу их поднять.

Дуся огорчалась, что мать выживает её мужа из дому.

– Маманя, как же мы без него?

– Пущай едет – делом займётся. А то до седых волос с гармошкой протаскается. Наплодил детей, а кормить тёща будет? Пока помогу, а потом он вас заберёт.

Собрали Александру деревянный чемоданчик с кое-каким барахлишком, оставшимся от тестя, и спровадили в Первопрестольную под громкие рыдания Дуси и строгие напутствия тёщи. Велели писать о себе подробно и часто и поскорее обустраиваться там.

Уехал Полубояринов – и пропал. Ни слуху ни духу. Дуся извелась ненужными размышлениями. Тёща усмехалась: «Чего от него ждать, босяком был – босяком и помрёт». Через три месяца пришло письмо. Александр писал, что устроился на завод рабочим, вечерами ходит на курсы бухгалтеров. Как закончит – обещали должность помощника бухгалтера. Живёт в общежитии. В комнате пятнадцать человек. «Быт тяжёлый, но я держусь. Как только получу должность, буду искать возможность забрать вас в Москву». Дуся обрадовалась. А мать поджала губы и ничего не сказала.

Прошло ещё три месяца. Александр уже работал на заводе бухгалтером. Кажется, у него всё ладилось, но писал, что с жильём ничего не получается: «Некуда мне вас забрать, а только о вас и думаю». Так прошло ещё некоторое время, и мать сказала Дусе: «Забирай старших детей, младшую Нину оставь мне и поезжай к нему в Москву. Что-то он там балагурит, обманывает тебя, думается мне».

Робкая, тихая Дуся нехотя стала собираться. Было ей неловко без предупреждения ехать туда, не знаю куда. Где же ей с детьми там жить, если Александр сам ютится в многонаселённой комнате? Но властная мать рассуждать не давала. Усадила всех на телегу, сама села за кучера и повезла бедолаг к поезду на Москву.

В Москве окончательно растерявшаяся Дуся долго искала общежитие, держа в руках помятый конверт с обратным адресом. Было грустно видеть эту картину – как по улицам Москвы шагала невысокая хрупкая женщина, неся на плече наперевес два больших узла, а в руке плетёный короб. За ней неуверенно и устало шли два ребёнка, крепко держась за руки и провожая проезжавшие мимо трамваи зачарованным взглядом.

Наконец пришли, и Дуся с удивлением узнала от живущих в том общежитии женщин, что Александр Васильевич живёт в хорошей отдельной комнате с фигуристой мадамой Раисой Петровной. Сейчас они на работе. Придут вечером.

– Ну мы тогда посидим, на улице подождём, – грустно сказала Дуся, еле сдерживая слёзы. – Вот так Саша, что же он так с нами поступает? Бессовестный какой.

– Что значит «на улице подождём»? – закричали в один голос женщины. – Ты жена или кто? Ты к мужу приехала, а не к дяде чужому!

Женщины взяли детей, узлы и повели Дусю на второй этаж в комнату мужа. Комендантша отперла дверь комнаты. Женщины дружно собрали по комнате все женские вещи, сложили их в чемодан и выставили за дверь.

Дуся с ужасом наблюдала за всеми этими действиями, одновременно потихоньку оглядывая комнату. Комната была небольшая, но светлая и уютная. Во всём чувствовалась женская рука: занавесочки, скатерть, ваза с крашеными пуховыми перьями. Около кровати гобелен с оленями и старинным замком. На стуле около кровати Сашин баян. Под столом пустая бутылка из-под водки. На этажерке куча тетрадей и учебников.

На подоконнике кастрюля с супом и какая-то покрытая полотенцем еда. «Хорошо устроилися», – подумала с обидой Дуся.

– Это что, батькин дом? – с удивлением спросил семилетний Аркадий.

– Нет, это его общее житие, – ответила младшая Анюта, заменив щ на с, а ж на з.

Вопреки опасениям Дуси, встреча прошла без криков и скандала. Удивлению Александра Васильевича не было предела. Он даже решил было возмутиться нахальными (в его понимании) действиями жены, но, увидя свою любимую дочь Анюту, улыбающуюся ему во весь рот, и повисшего у него на руке весёлого Аркашку, непутёвый папа решил сменить гнев на милость. Раиса Петровна и вовсе не показалась, упреждённая на проходной комендантшей, которая и вручила ей её собственность – в виде потрёпанного чемодана с небрежно запиханными в него одёжками. Незаконная полюбовница, грустно тряся крашеными кудряшками, пошагала в неизвестность. Ладонью она смахивала со щеки скупую слезу, искренне удивляясь бесконечному коварству мужчин и зловредности женского рода, плоть от плоти которого была сама.

Крыть Полубояринову было нечем. Его застукали с поличным. Права была маманя. От всей этой утомительной и нервной ситуации, от пережитой неуверенности и разочарования у Дуси откуда ни возьмись открылось второе дыхание. Она вдруг твёрдо и спокойно сказала: «Здравствуй, Саша, ну вот мы опять вместе. Калужанами были, смолянами побывали, а таперича будем москвичами. Иди к комендантше – попроси кровать с постелею для детишков». И началась их московская жизнь.

Александр Васильевич устроился бухгалтером на завод в районе Сетунь. Это в то время было Подмосковье. В общежитии с семьёй жить было трудно, да и комендантша всё время намекала, что общежитие не для семейных. Стал бухгалтер подыскивать место, чтоб построиться. В Кунцево у Можайского шоссе, где сегодня неподалёку Рябиновая улица, была так называемая Красная Горка. Вот на ней отец семейства и нашёл место для строительства.

Кое-как оформил бумаги, давая кругом взятки, и начал строиться. На участке этом стояла старая развалившаяся избушка, но с фундаментом.

И вот на этом фундаменте Александр Васильевич возвёл нечто похожее на домушку об одну комнату. Строительный материал выписывал с большим трудом на заводе. Установил печку, домушку утеплил – и к зиме семейство въехало со всем своим скарбом на новую квартиру. Прожить тут им предстояло целых тридцать лет, пока дом не снесли, а тем, кто к тому времени остался в живых, не дали квартиры.

Пока они тут жили, к отцу неоднократно приходили надсматривающие службы – штрафовать и увещевать. То пожарники, то с санэпидемстанции, то из жилищного комитета. Объясняли ему незаконность и неграмотность постройки этого его жилища. Угрожали выселением и сносом. Бухгалтер со всеми договаривался, всем давал взятки и продолжал строить и надстраивать свой Шанхай, таща откуда только можно всякий подсобный материал.

Дом их отнюдь не стоял застывшим памятником архитектуры тех бедняцких времён. Он жил своей жизнью в унисон с жизнью семейства.

Семейство подрастало – и дом подрастал, постепенно расширяясь со всех сторон новыми комнатами в виде тёплых пристроек.

Нина до школы так и жила у бабушки. Только когда ей исполнилось семь лет, её увезли в Москву. Поступила в школу. Успешно училась. Она в отца была – сообразительная, с цифрами ладила. Математика ей нравилась за то, что в ней не было ничего лишнего. Не то что русский язык – чёрт ногу сломит, изучая все эти причастия, деепричастия, суффиксы и междометия.

Когда Нина пошла в третий класс, её старшие брат и сестра уже заканчивали школу. Нина ещё в куклы не наигралась, а у старших уже начались амуры. Аркадий был красавец, спортсмен. Успех у девчонок был необыкновенный. Они писали ему записочки, а передавали через младшую сестру. Нина не терялась, за передачу депеш она с влюблённых девчонок брала деньги и всегда обеспечивала себя конфетами и мороженым.

А сестре Анюте не давали прохода друзья Аркадия. Она была хорошенькая и очень любила мужское внимание. От красоты своей и унаследованного легкомысленного папенькиного характера Анюта была искательницей приключений. Она была настоящей женщиной – модницей и кокеткой. Даже в те убогие времена неразвитого социализма ухитрялась выглядеть нарядной и шикарной. На этой почве у неё было много скандалов с родителями. То загуляется допоздна, то не по сезону слишком легко одевается, чтобы выглядеть модно. То школу прогуляет. Все сидят за партами, а она с каким-нибудь офицериком прогуливается по Красной площади или на теплоходе по Москве-реке. Отец её безумно любил, гордился и потому за неё всегда очень волновался. Может, от этого бывал порой излишне строг с нею.

Однажды на Новый год она нарядилась в лёгкое платье, изящные ботики, лёгкий шарфик, накинула пальтецо и отправилась в гости. Это морозной-то зимой. Ни мать, ни отец не сумели её остановить.