Произошёл скандал, и она сказала: «Уеду от вас, надоели со своими придирками». И действительно, не вернулась. Оказалось, уехала на все зимние каникулы к бабушке на Смоленщину.

Через несколько дней приходит от бабушки телеграмма: «Анюта сильно болеет воспалением лёгких, немедленно выезжайте». Повисло тяжёлое предчувствие непоправимого. Когда добрались – её уже отправляли в Москву. Она была всю дорогу в бреду. В Москве с вокзала Анюту сразу повезли в больницу. Помочь московские врачи не смогли. Через два дня она умерла, оставив всю семью в растерянности и давящем чувстве вины.

Хоронили неподалёку – на Кунцевском кладбище. Народу было как на демонстрации. Пришла вся школа, вся улица, коллеги отца с завода. Нина несла венок и недопонимала непоправимость случившегося, не плакала, а всё смотрела по сторонам и удивлялась количеству народа, пришедшего посреди зимы попрощаться с ихней Анютой. Стояли морозные яркие денёчки, снег весело хрустел под ногами идущих, природе не было дела до людских горестей – у неё было своё расписание. Когда гроб опустили в могилу, отец бросился к ней туда. Его вытащили и крепко держали два здоровых мужика. Они незаметно дали знак могильщикам быстрее закапывать могилу.

На дворе стоял студёный январь, а Александр Васильевич каждый день после работы – на кладбище. Среди глубокого снега проторена дорожка к дорогой могиле, в кармане – чекушка. У семьи встала проблема. Боялись, что он там замёрзнет или над собой что-нибудь сотворит. Отрядили Аркадия каждый день после работы отца встречать у проходной завода и вести домой. Устала вся семья. А в какой-то день, видно, отпустило – сказал сыну: «Не приходи за мной, я справился, не волнуйся».

Нина между тем росла и расцветала. Высокая, длинноногая блондинка, с тонкой костью и весёлым нравом, она жаждала всех земных радостей и наслаждений. Лёгкая, изящная, она была всем своим юным существом открыта миру, ждала от него взаимности и понимания. И мир её принимал и понимал, и так бы всё и было в её жизни, но случилась война. Та тяжёлая, неожиданно долгая и кровопролитная война с немецкими фашистами.

Изменилось всё. У всех. И у Нины тоже. Жизнь её свернула совсем в другое русло. И с того дня Нине стало казаться, что она проживает не свою жизнь, что всё происходит не с ней, а с другой такой же молодой девушкой. А её жизнь застряла где-то на пути к ней и когда-нибудь непременно её найдёт. Так оно и случилось, только уже после войны.

Отец ушёл в ополчение. Брат Аркадий, к тому времени работавший на оборонном заводе, занимался эвакуацией на Урал оборудования завода. Загрузит эшелон – и уезжает с ним на восток. Приезжает оттуда весь простуженный, завшивленный, грязный. Придёт домой – мама кричит ему: «Не входи в комнату! Иди в сарай – я тебя вымою сначала». Вымоется, отоспится – и опять на завод – следующий эшелон загружать. Как перевёз на Урал завод – так там и остался работать до конца войны.

В Москве стало голодно. Один раз пришёл на побывку из ополчения отец. Привёл еле живую лошадь. Зарезали её и делили на всю улицу. Всем по куску досталось. Нина в эти годы училась в педагогическом техникуме.

Приходили плохие вести от бабушки со Смоленщины. Гитлеровцы в июле 1941 года захватили Смоленск и всю прилегающую к нему территорию. Народ оказался под тяжким игом оккупантов, которое продлилось двадцать шесть месяцев. Пришли фашисты и в деревню Нининой бабушки. Немецкий офицер сразу заметил большой добротный дом Прасковьи Григорьевны и со своими помощниками сразу заселился в него. Старуху выселили в её старую избушку и приказали ей готовить им еду и обстирывать господ офицеров. Так и пришлось гордой и хозяйственной старухе нести такое и морально, и физически тяжкое бремя.

Фашистам на Смоленщине было неспокойно. Партизаны не давали им чувствовать себя хозяевами. Когда Красная армия начала гнать фашистов со своей земли, те особенно озверели. Жестокости творились страшные. Уходя, они старались уничтожить всё. Всех жителей деревни, в которой жила Прасковья Григорьевна, согнали на окраину, заперли в овине (это был такой сарай, где перед войной сушили снопы перед молотьбой) и подожгли его. Погибли в этой душегубке все, в том числе и бабушка Нины. А потом фашисты подожгли все дома. От красивой русской деревни осталось одно пепелище с торчащими тут и там из обугленных брёвен печными трубами. Известный пейзаж войны.

Трагическая смерть бабушки потрясла всю семью. Эта трагедия стала решающим моментом для Нины. Не закончив техникум, приписав себе год, она записалась на курсы радисток, чтобы потом уйти на войну. Их отправили в Белоруссию – в Кричев. Там был лагерь в лесу. Жили в землянках. Постели представляли собой ящики, наполненные еловыми ветками. Каково после маминой перины-то? Укрывались собственной шинелью. Было холодно и голодно. На войне как на войне. Кроме землянок, там был учебный корпус и столовая. Ложку носили с собой в сапоге. Тоненькая нога Нины бултыхалась в нём, и болели натёртые мозоли. Утром выдавали норму хлеба на весь день, но с голодухи девчата съедали её сразу, стараясь всё-таки один кусочек припрятать в сапог.

Девчонок учили работать на ключе. Нина была в лучших, у неё получалось очень хорошо. Может быть, потому, что у неё было врождённое чувство ритма и она очень любила танцевать. Через четыре месяца приехали офицеры с фронта – отобрать десять лучших радисток. Среди лучших, конечно же, оказалась Нина. Среди офицеров оказался он.

В войну Нина вступила в марте 1943 года сержантом связи 44-й тяжелой пушечной арт. бригады Второго Белорусского фронта. Она недопонимала, идя на войну, что вступает во взрослую, жестокую и циничную жизнь. Семнадцатилетняя девчонка пошла поиграть в войнушку. А оказалась на настоящей войне – среди смерти, крови, грязи, мужчин. Всяких.

Наверное, каждый встречает в своей жизни чёрного человека, который незаметно может завладеть твоей душой и телом. Но не каждый сможет не поддаться ему. В жизни Нины им оказался интересный, высокий майор Григорий Балагур. Поначалу она не поняла нависшей над нею беды. Отбивалась от внимания майора шутками. Но постепенно её стала давить эта разраставшаяся страсть майора, привыкшего подчинять окружающих своей воле. Вскоре он уже открыто стал ей говорить: «Никуда не денешься. Будешь моей. Я свободный. Жена у меня в тюрьме сидит за растрату. Я с ней давно развёлся. Не сомневайся, я женюсь на тебе. Всё будет как положено».

Нина была в ужасе. Майор ей был невыносимо противен со своими слюнявыми поцелуями и сладострастными взглядами. Он ей казался старым деревенским волокитой, хотя ему было всего 32 года и родом он был из города. Никаких «замуж» ей задаром было не нужно, тем более за такого постылого.

– Отстаньте от меня, товарищ майор. Я ребятам пожалуюсь на ваше поведение, – наивно заявила Нина, на что Балагур расхохотался и сказал:

– Дурочка молодая. Тут некому жаловаться – мамы, папы нет.

Нина отчаянно сопротивлялась. В один день она решила идти в штаб армии с рапортом обо всей этой ситуации. Не прошла она и трёхсот метров, как её нагоняет на коне майор и наставляет на неё пистолет. На всю жизнь запомнила, как чёрное дуло пистолета смотрело ей в лицо, а майор командовал:

– А ну, поворачивай назад! Я не шучу. Застрелю – и никто не узнает, где могилка твоя.

Давясь слезами и чувствуя свою полную беспомощность, она побрела обратно. Видя всю эту ситуацию, её утешила взрослая медсестра:

– Смирись, – сказала она. – Тут всё равно не один, так другой полезет к тебе. А этот – видный, майор. И никто уже не посмеет тебя тронуть. Старайся только не забеременеть. – И медсестра дала ей несколько советов опытной женщины – как предохраниться.

Нина тяжело вздохнула и сказала:

– Наверное, я бы не решилась пойти на войну, если бы не гибель бабушки. Я тогда, узнав, что бабушку заживо сожгли, задохнулась от горя и ненависти. Она ведь несколько лет была мне вместо мамы. Я её очень любила.

Так Нина дошла до Берлина. Без ранений, контузий и травм. И вправду её Бог охранял. Чуть не впервые выпила свои фронтовые сто грамм за Победу. Ведь она всегда причитающийся ей спирт меняла на сахар, хлеб. Пить в армии так и не научилась. Участвовала в Белорусской, Восточно-Прусской и Берлинской наступательных операциях. Расписалась на Рейхстаге. Еле нашла место, где расписаться. Всё уже было в автографах.

Всех переполняла огромная радость от осознания конца войны, но Нину уже тошнило, и юбка на талии не сходилась. Это для неё была большая беда, навсегда придавшая горький привкус той великой радости.

Вернулась она в мае домой на свою Красную Горку – с Победой и животом. Майор уже стал подполковником. Провожая её в Москву, он обещал приехать за ней, как только его отпустят из Германии. Нине он был так же противен, как и раньше. С омерзением она вспоминала, как ей никогда не хотелось с ним спать и как он практически всегда её насиловал – против всякого её желания и даже без согласия. Наверное, женщина такое простить не может. Ни за какие «златые горы и реки, полные вина».

Дома были, конечно, недовольны таким поворотом событий. Но куда деваться – дело житейское. Родители решили в связи с надвигающимися обстоятельствами купить козу, чтоб в доме было молоко. Отец приволок откуда-то огромную плетёную корзину – и мама сделала в ней постельку для ожидавшегося младенца. Мама всё рылась в старом барахле – искала изношенные простыни и полотенца. Они мягкие от старости и потому очень хороши для тельца младенца – надо же наделать пелёнок. Жизнь продолжалась.

Папаша после войны устроился бухгалтером в райпотребсоюз. И часто квартальные и годовые отчёты он делал дома. К нему приходили молодые, весёлые бухгалтерши, пронося в газетке замаскированную бутылочку. Они запирались в комнате и делали отчёт. Время от времени оттуда доносился развесёлый смех. Маму это всегда раздражало.

Один раз беременная Нина оказалась свидетельницей такой картины. Из комнаты вышел раскрасневшийся весёлый папаша в белой рубашке и сказал жене:

– Дуся, организуй-ка нам чайку, чтой-то мы изустали от этих цифирей. Поставь нам самоварчик.

Тут же, во дворе, стоял самовар с трубой, а около него – ведро с остывшими чёрными углями. Мама взяла это ведро и одела папаше на голову со словами:

– Вот вам самоварчик, Александр Васильевич! А вот вам дебет с кредитом и с цифирьями в придачу!

Папаша замер, весь обсыпанный углем и золой. Нина испугалась и в то же время чуть не расхохоталась – отец был похож на чёрта, только без рогов. Но папаша скандала устраивать не стал – было стыдно перед девками-бухгалтершами. Он отряхнулся, перевёл всё в шутку и удалился. Да и Нины он побоялся. Она бы мать в обиду не дала. Дочь после фронта стала взрослой. В голубых её глазах застыли льдинки. Как потом с сожалением говорила Нина Александровна: «На войне я слишком рано повзрослела».

Живот становился всё заметнее, сроки приближались. В Москве началась сухая, тёплая осень. Нина развешивала во дворе свежевыстиранное бельё. Вдруг поясницу прострелило, как пулей прошило, и всю её опоясала тупая, тянущая боль. Нина сначала с испуга присела, а потом нарастающая боль и страх погнали её в дом. Согнувшись, придерживая снизу живот, она забежала в комнату к матери. Та всё сразу поняла: «Началось! Пошли скорее в роддом!». Благо он был недалеко. Мать схватила приготовленный заранее узелок с вещами, и они пошли.

Всю дорогу Нина от боли то и дело сгибалась пополам и старалась присесть на какой-нибудь камень. Мать не позволяла, кричала ей: «Не садись! Нельзя! А то ты мне тут на дороге в канаве родишь! Что я буду тогда делать?». В общем, еле успели добежать. Роды были лёгкие и стремительные. Родился очаровательный толстый карапуз.

«Смотри, какой у тебя шикарный сын», – улыбалась акушерка, показывая ребёнка. Нина безразлично посмотрела и подумала с досадой: «Ах, да зачем же мне всё это?». Так и пошло. Ненависть к Григорию перешла в нелюбовь к сыну. Зато дед сильно полюбил внука. Несколько лет Генка в прямом смысле слова не слезал с дедовых плеч. Куда бы дед ни шёл – на плечах неизменно возвышался внук.

У Нины началась грудница. Температура под сорок. Грудь в нарывах, боль несусветная – рукой не двинуть. Уже врач решил резать грудь, и тут пришло облегчение – нарывы прорвало, температура спала. И жизнь наладилась. Только вот Нина уже не могла кормить грудью. Выручала коза. Разбавляли её жирное молоко и кормили малыша. Тут и приехал за Ниной подполковник. С огромным немецким чемоданом подарков.

Отцу жених понравился. Серьёзный, грамотный, перспективный. Гимнастёрка орденами и медалями звенит. Они очень быстро нашли общий язык. Чарочка со стола не сходила. Беседы лились рекой.

Военная тема для мужчин ведь неисчерпаема. Подполковник доложил, что из Германии его не отпустили. Назначили комендантом города, и ему предстояло пробыть там ещё несколько лет. Он приехал зарегистрировать с Ниной отношения и забрать её с сыном в Германию. Отец расположился к нему всей душой и не сомневался, что Нинку они уломают.

– И распишем, и проводим, – заверял пьяненький Полубояринов.

Не тут-то было. Нина сторонилась Григория как чумы. Она запиралась в комнате и не отвечала на стук в дверь. Когда он попытался её обнять и поговорить, она ему сказала:

– Это там я была беспомощна и беззащитна, и ты этим пользовался, а здесь ты меня не достанешь. Уезжай и забудь дорогу сюда!

– А как же сын? Ты лишаешь ребёнка отца, ты его обездолишь этим. Сейчас ведь сплошная безотцовщина. Будет целое поколение шпаны.

Что с сыном будет?

Тут подполковник был абсолютно прав. Своим жёстким, бескомпромиссным решением она сильно обделила сына. Это отразилось на его судьбе самым печальным образом. Он всю жизнь чувствовал себя бастардом. Что его не любят, но терпят.

Отец пытался Нину взять на испуг:

– Я не собираюсь тебя с ребёнком содержать. С кем нагуляла – с тем и живи. Нечего на родителей свои проблемы навешивать. Чего тебе ещё надо? С Григорием ты будешь обеспечена выше головы и при таком муже. Другие завидуют, а тебе любовь подавай? Какая любовь, когда уже ребёнок родился? Собирайся – и в путь!

– Не переживай, я за ваш счёт жить не собираюсь, уйду и ребёнка заберу с собой. А в Германии уже побывала – хватит!

Тут уже испугался папаша. Такое было в его жизни, когда любимая дочь ушла, обидевшись на его слова, и, как оказалось, навсегда. Мама не хотела Нину отпускать и была на стороне дочери. Она свою дочь понимала: в девятнадцать лет обречь себя на жизнь без любви, без радостного трепетания сердца и волнения страсти. Да что может быть бездарнее и напраснее в той единственной – посланной тебе Богом или удачным стечением обстоятельств – жизни? И детей-то, рождённых от любви, по-другому любишь – не из жалости, а из радости.

Нина ожесточённо боролась. Она старалась содрать, сбросить с себя эту не ей предназначенную жизнь и скорее начать, хоть и с небольшим запозданием, свою. Как змея сбрасывает отслужившую кожу. Не по лоскутку, а всю разом, как чулок. Как ящерица отбрасывает свой хвост – больно, ничего, новый нарастёт. Вот уже пятый год (с самого начала войны) у неё не пропадало это ощущение нереальности бытия. Когда же? Когда?

Подполковник уехал ни с чем.

– Нин, а Нин! – ехидничала из-за забора соседка Вера Петровна. – А полковник-то твой где? Что-то второй день не видать.

– Уехал в Германию.

– Так война-то кончилась, – не унималась соседка.

– Для кого кончилась, для кого нет, – отвечала с нарастающим раздражением Нина.

– А тебя чего ж не взял с собой?