Когда-то был у меня и один дальний родственник, торговый агент Норберт Шигут. Однажды он неожиданно столкнулся со мной на улице и ни с того ни с сего – желая, видимо, предупредить досужие слухи – торжественным тоном сообщил мне, что хотя, мол, его жена недавно и удрала от него, однако вскоре она снова с покаянием к нему воротится. Я заметил, что подобное в самом деле частенько случается. Что, мол, и мне довелось сначала писать стальным пером, затем перейти к авторучке, а после, разочаровавшись в ней, вернуться к стальному перу, не оставляя надежды когда-нибудь стать владельцем пишущей машинки. Родственник простодушно ответил, что, вероятно, авторучка моя была скверного качества и что как раз сейчас он продает первоклассные американские авторучки. Вдруг на меня напал судорожный смех, и я уже подумывал, не законсервировать ли немного этого смеха на потом, на предстоящие мне безутешные дни, но тут смешной человек покинул меня – с таким оскорбленным видом, будто своим смехом я задел его коммерсантскую честь. С тех пор мы с ним как бы и не состоим в родстве.

В одиночестве блуждаю я по огромному городу. Никто не одаривает меня вниманием. В лучшем случае – то в одном месте, то в другом – меня облает какой-нибудь пинчер, трусливо бегающий по платформе проезжающего мимо товарного фургона. Часто мне хочется тявкнуть ему в ответ. К сожалению, приличия такого не допускают. Приличиями пренебрегать нельзя. Но получается в итоге, что я не могу завязать сколько-нибудь близкие отношения даже с пинчером.

Прежде я хоть сочинительством занимался. Но когда я последний раз заглянул в чернильницу, в ней лежали две мухи. Утопшие.

Что тут произошло, двойное ли самоубийство на почве любви… или случайное падение в стеклянную пропасть из-за пришедших в движение пылинок… установить уже не удастся. Однако понятие “слава” во мне разлетелось вдребезги: кто знает, чем эти мухи были для своего народа! Меня охватил ужас; чтобы стряхнуть его, я отправился погулять, очутился недалеко от железнодорожной станции Каленберг и увидел – рядом с неказистым домиком, принадлежащим дорожным служащим, – как на навозной куче старый и молодой петухи сражаются за мировое господство. Целиком захваченный этим событием, я возвратился домой, а на следующее утро весьма удивился, не обнаружив ни в одной газете даже малюсенькой заметочки о борьбе сих гигантов за гегемонию на куче навоза. Известие же о душераздирающей кончине двух мух, вероятно, разлетелось по свету уже после того, как был сверстан очередной номер.

Два петуха вели борьбу с напряжением всех сил – это вам не показуха на боксерском ринге, тут все происходило по-честному, но без единого слова! Вероятно, именно поэтому… Короче, на меня как бы возлагалась обязанность преподать урок газетам всего мира. Однако, если иметь в виду ту диаметральную противоположность мировоззрений, что отделяет меня от издателей иллюстрированных журналов для широкой публики, а также различия между вещами, которые они и я, в силу своей внутренней организации, считаем важными, шансов отстоять собственное мнение у меня было очень мало. Конечно, если бы сорвавшиеся в пропасть мухи были владельцами какого-нибудь повидлового рудника и носили фамилию Поллак, а петухи… если бы один из них был гордостью австрийского спорта, шахматным гроссмейстером Папабиле, а другой – претендентом на звание чемпиона мира… Тогда да, тогда невозможно было бы пройтись по улице без того, чтобы на каждом втором шагу на тебя не пялились бы, как из засады, ничем не примечательные лица этих полубогов… Нет, лучше уж мы обойдемся без их полубожественной помощи, а свои проблемы будем улаживать сами. Что же касается петухов, то тут я вряд ли мог бы что-нибудь изменить: как человек пишущий я бы не стал принимать ничью сторону, не стал бы насильственно вмешиваться в ход сражения. Точно так же далек я от мысли осквернить мирный сон двух упавших в чернильницу смерти мух посредством эксгумации тел и их последующей кремации… Я оставил погибших в том месте, куда их забросила судьба. Если вспомнить, что самые дерзкие подвиги, как правило, остаются безвестными, мое решение никого не удивит: все, что я еще буду сочинять в будущем, я намерен записывать карандашом – дабы, так сказать, сделать эти записи еще более бренными; что же касается моего благочестивого отношения к мухам, то тут, скорее всего, сказалось свойственное мне себялюбие. Ибо что может лучше соответствовать теперешнему моему настроению, нежели запах их разложения – для иных, более здоровых натур, вряд ли вообще ощутимый?

Наконец я собрался с духом и купил себе указатель улиц. Мне, вероятно, уже давно следовало это сделать. Люди вроде меня, чей центр тяжести лежит за пределами их собственного Я, где-нибудь во Вселенной… и которые, словно воск, вбирают каждое впечатление… Такие люди должны постоянно подкармливать свой сенсориум^[26], пусть даже обычными вывесками, – чтобы преодолевать зияющую пустоту.

Я путешествую… в малом масштабе. Тироль – красивая земля, но бедекеры^[27] там скоро будут расти на деревьях; а кроме того, подавляющее большинство людей путешествуют, захватив с собой привычные условия жизни… в виде своих родственников и друзей. Но тогда совершенно безразлично, куда отправиться: мы ведь отправляемся туда вместе. Не можем оставить друг друга дома. Меня такой способ путешествия не прельщает. Если уж путешествовать, то – во времени. Я не прочь был бы поговорить с каким-нибудь господином из XIV столетия. Мне хотелось бы также засвидетельствовать свое почтение господину Менемптару – древнеегипетскому поэту, лирику с ярким вокальным даром, всемирно известному автору цикла гимнов “Нильскому крокодилу”; но нынче я, к сожалению, нахожусь в такой скверной форме, что не смогу посредством видения или галлюцинации заставить этого замечательного мастера явиться передо мною. Инженеры! Скорее стройте железную дорогу времени! Нет, пока кондуктор… с глобусом на часовой цепочке… не выкрикнет: “Кембрий! Конечная остановка! Просьба всем выйти из вагона!”, до тех пор я в таких делах не участник. Ах! Да даже и тогда – нет; потому что, как только случится нечто подобное, там непременно окажется и господин Поллак, который оставит в Кембрийском периоде промасленную бумагу от своих бутербродов. А уж такого этот период точно не заслужил. Я уже понял: лучше мне совершить прогулку здесь, по Линцерштрассе, потому что это вторая по протяженности улица Вены… Я бы и сам с удовольствием перевоплотился во вторую по протяженности улицу Вены… Мне бы тогда стало легче.

Впрочем, что же там можно увидеть? Немного. Возле одной лавки, где выставлены на продажу зонты, торгуют с лотка книгами, бумажные полосы расхваливают последний бестселлер, а по соседству другие такие же полосы возвещают, что наконец поступила в продажу сельдь. Одни назовут это гениальной организацией городской жизни в неазиатской метрополии, другие, деревенские, наоборот, будут лезть на стенку, столкнувшись с подобным хаосом. Я же вообще не знаю, где здесь зонты, где книги и где селедки: перед моими глазами все различия расплываются, становятся слишком мелкими, чтобы в столь разных, как думают некоторые, предметах я мог бы углядеть еще что-то, кроме незначительных разновидностей одной и той же материи… Разновидностей, которые вечно повторяются, меняются же только свойственные человеку способы выражения. Поэтому, выпустив из рук книгу, я говорю: “Кажется, эту шляпу я уже где-то видел”. А съеденное жаркое из фальшивого зайца наводит меня на мысль, что и здесь дело не обошлось без модного дарования, что в основе таких произведений – что литературных, что кулинарных – лежит один и тот же понятийно-тематический комплекс, иначе они были бы невозможны. Думаете, я мыслю парадоксально? Я лишь научился этому у одного пьяного.

Был вечер, я возвращался по Линцерштрассе, чтобы по дороге домой закрепить для себя в памяти дома также и в обратной последовательности, как вдруг на меня наткнулось шатающееся нечто и вопросило:

– Кудай-то меня занесло?

Я ответил ему, что мы, мол, находимся на второй по длине – в настоящее время – улице Вены, на Линцерштрассе.

– Такой ваще нет, – возразил он.

– Вы несомненно переусердствовали с Шопенгауэром, мил человек!

– Нее, здесь вы сугубо ошибаетесь, это был рислинг “Цеблингер”, – ответствовал незнакомец, которого мог бы адекватно изобразить разве что господин Палленберг^[28], и я задумался, не помог ли часом Дионис и самому Шопенгауэру прийти к его знаменитой теории. Лорд Байрон, его предшественник, будто бы тем же путем пришел к женоненавистничеству. Теория пьяного имела свои резоны, ибо действительно: отнимите у Линцерштрассе время, и от нее ничего не останется, кроме материи, которая – то там, то тут – позволяет себе пошутить, преобразившись из кембрийского ландшафта во вторую по протяженности улицу Вены…

– Ну, и где ж мы теперь? – спросил усталый голос.

– На Линцерштрассе, – разозлился я.

– Неужто опять! – последовал ответ…

Нужно было вдрызг нализаться кислым вином, чтобы заново открыть закон Вечного возвращения^[29]. Мудрец и сумасшедший, сумасшедший и пьяный – в чем же тогда разница между ними? Может, мудрость великих философов не столь уж и значима, ежели та бацилла, что возбуждает мудрость, мало чем отличается от других бацилл, не таких почтенных… Или, напротив, орфические изречения этих господ обретают большую достоверность, оттого что в любое мгновение могут излиться и из ничем не заторможенного подсознания обыкновенного пьяницы, который отрешается от мирской суеты посредством вина?.. Тут великий незнакомец остановился и попытался предотвратить падение уличного фонаря… А я, глупец, двинулся дальше… Потом я, разумеется, пожалел, что не продолжил поучительного разговора с ним, не узнал – по крайней мере! – каким образом он пришел к догадке о несуществовании Линцерштрассе. Но в тот момент, преисполненный радости, оттого что был вообще удостоен разговором – радости по поводу этого великого, по моим меркам, события, – я быстрыми шагами направился к дому… Возможно, торопясь еще и из опасения, что какой-нибудь полицейский, увидев, как я стою возле пьяного, примет меня за вора и арестует.

Ни один полицейский, однако, не появился. Из предосторожности. Потому что вокруг шлялся всякий сброд, прохожие не очень деликатно задевали меня, и, поскольку вечер прямо-таки набухал авантюрами, я смирился с мыслью о возможном ночном нападении и уже решил действовать на опережение – добровольно отдать первой же подозрительной личности свой кошелек и часы, с пожеланием пользоваться ими впредь в свое удовольствие…

Впрочем, мне было бы непросто расстаться со своими часами, источником бессчетных маленьких удовольствий. Как часто в каком-нибудь парке, когда я слишком уставал, чтобы наблюдать за одним из пожилых господ, в свою очередь наблюдавших за играющими в мяч или в диаболо ребятишками… Когда время начинало свертываться, как кровь, и, казалось, замыкалось в вечность… Как часто в такие мгновения я приближался к одному из мальчишек и принимался его уговаривать:

– Не будете ли вы столь любезны спросить у меня, который час?..

Я полагаю, что в сфере вежливости заходил непревзойденно далеко – куда уж дальше. Пожилые господа, по крайней мере движениями трости, выражали неодобрение, однако меня это не заботило: они ведь были моими конкурентами по части сбыта времени… И если какой-нибудь храбрый мальчишка исполнял мою просьбу, что иной раз все же случалось… Тогда крышка моих часов отскакивала, и я с хронометрической точностью сообщал, как далеко вперед уже продвинулся день… испытывая не меньшее удовольствие, чем конфирмант, который впервые в жизни выступает в качестве вестника времени… Отсюда легко заключить, как неохотно я отдал бы другому свои часы, сей жизненно важный для функционирования моего дела предмет… Не исключено, что бродяги предпочли со мною не связываться: проезжающие мимо мусороуборочные машины и их водители, к которым я старался держаться поближе, спасли меня от опасности и избавили от необходимости выполнения моего плана…

Если уж какой день начнется богатым на происшествия, он, как правило, получает не менее животрепещущее продолжение: уборщики подземных каналов поднимали решетки люков и намеревались, подобно Геркулесу, спуститься в преисподнюю. Когда я увидел их, во мне открылась старая рана: проснулось неутолимое желание быть супругой уборщика канализационных трасс. Большинство других женщин изменяют мужу днем, эти же могут – не рискуя быть застигнутыми с поличным – предаваться подобным утехам по ночам. Я порекомендовал бы эту тему вниманию наших драматургов. Великодушно уступаю им ее. Я вообще всегда стараюсь поддерживать отечественную индустрию…

Нет, домовладелец, который заставляет меня так долго ждать, не вправе более предъявлять мне какие бы то ни было упреки. Когда в свое время на бланке моей прописки он прочитал в рубрике “религия” – “греко-парадоксальная”, а в рубрике “род занятий” – что я, дескать, добиваюсь небольшой должности в Chorus mysticus^[30], его реакцией были слова: “Ну ясно, этот тип, как мы с женой полагаем, еще ни разу не жил в доме ‘У трех коней’^[31]”. Ему не следовало произносить подобную реплику. С помощью топографического указателя улиц я собираюсь серьезно подготовиться к экзамену на извозчика. Или еще лучше: не вступить ли мне в сообщество изобретателей? Что же я изобрел? Да я могу запатентовать – в качестве мухоловки – свою чернильницу! Я тотчас сообщил домовладельцу об изменении моего гражданского состояния. Тот посмотрел на меня заспанно и неуверенно, после получения должной мзды за позднее возвращение даже пожелал мне “Спокойной ночи!” и, шаркая шлепанцами, поплелся к своей кровати. На челе этого мыслителя было, однако, начертано: “Да что вы о себе возомнили? Вам бы не мешало проспаться!”… Изобретатель? Сие не исключает, что, быть может, уже завтра я облачусь в наряд кучера или торгующего цветной капустой словака, дабы свести знакомство с женой какого-нибудь уборщика подземных каналов и подвергнуть испытанию ее супружескую верность… Впрочем, нет, этого я делать не стану, я больше не чувствую в себе достаточных сил. Под скептическим взглядом домовладельца вся моя энергия испарилась. И когда в свете оплывающего свечного огарка я прочитал на визитной карточке, украшающей дверь моего апартамента с отдельным входом, что-де являюсь “Господином Карлом Тубучем”, я, совершенно этим уничтоженный, только и смог тихо выдохнуть: “Неужто опять!..”

Часто ночью я внезапно вскакиваю с постели. Что такое? Ничего, ничего! Неужели никто так и не захочет ко мне вломиться? А я ведь все заранее рассчитал. О, я не хотел бы оказаться на месте этого грабителя. Не говоря уж о том, что (за исключением денщика^[32] Филиппа да еще, пожалуй, указателя улиц) взять с меня совершенно нечего, я честно и откровенно признаю: хоть я и не знаком ни в малейшей степени с бедолагой, о котором идет речь, однако предполагаю, что покушение на мое жилище для него закончится смертью. Перочинный нож, обнаженный и готовый к убийству, лежит на ночном столике. Под столиком же бодрствует денщик Филипп, готовый к броску… Неужели никто так и не заберется ко мне… Я жажду встречи с убийцей.

Ах, если бы меня, по крайней мере, мучила зубная боль! Тогда я мог бы три раза подряд сказать “абракадабра”; священное слово “цып-цып”, должно быть, тоже оказывает магическое действие… Но даже если и после этого моя зубная боль не утихла бы, я ни за что не пошел бы к зубному врачу – нет, я бы стал холить и лелеять свою боль, не позволяя ей угаснуть, пробуждая ее снова и снова. Ведь это было бы хоть какое-то ощущение! Но, на беду, здоровье у меня железное.

Ну хоть бы какое горе вонзило в меня свои когти!.. Только у других, у соседей, есть это малоценимое счастье. Здесь, в доме, живет одна состоятельная супружеская пара, оба неплохо зарабатывают: она – продавщица в большом магазине модных товаров, он – старший почтовый инспектор; у них только один ребенок, и они ни в чем себе не отказывают. Недавно у инспектора умер папаша, уже двадцать лет живший с ним вместе. Дело случилось в праздничные дни, и, следовательно, время их не поджимало. Но эти нелюди назначают погребение на утро, поднимаются ни свет ни заря – только ради того, чтобы к половине восьмого успеть доехать до центрального кладбища на трамвае, за шесть крейцеров!