Ежемесячный литературно-художественный журнал

До 1943 г. журнал выходил под названиями “Вестник иностранной литературы”, “Литература мировой революции”, “Интернациональная литература”. С 1955 года – “Иностранная литература”.

Журнал выходит при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации, Министерства связи и массовых коммуникаций Российской Федерации и фонда “Президентский центр Б. Н. Ельцина”

© “Иностранная литература”, 2012

Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи
Роман

Уильяму Листу Хит-Муну

На язык homo sapiens перевел, обработал и подготовил к печати

Геза Сёч

Перевод с венгерского и вступление Вячеслава Середы

Иллюстрации Тибора Эдеда

© Geza Szocs, 2007

© Tibor Egyed, 2007

© Вячеслав Середа. Перевод, вступление, 2012

Перевод выполнен при поддержке журнала “Иродалми Пелен” (Арад).

Геза Сёч, венгерский поэт, прозаик и драматург, родился в 1953 году в Трансильвании, которая после Первой мировой войны была включена вместе с более чем тремя миллионами венгров в состав Румынии. До 1920 года этот край с романтическим для нашего слуха названием веками был частью Венгерского королевства либо самостоятельным княжеством, почему и сегодня там проживает значительное, хотя и тающее с каждым годом, венгерское меньшинство.

Широкую известность Геза Сёч получил как участник сопротивления режиму Чаушеску, один из организаторов нелегального журнала “Элленпонток” (“Контрапункты”) и автор открытых писем диктатору с требованиями изменить конституцию страны. В последние годы инфернального режима, с 1986-го по 1989-й, будучи выдворен из страны, он жил в эмиграции на Западе. А после свержения диктатуры стал одним из руководителей Демократического союза венгров Румынии и членом румынского Сената. В последнее время, не порывая связей со своей “малой” родиной, живет и работает в Венгрии.

Из этой краткой биографической справки кто-то, может быть, сделает вывод, что автор предлагаемого вниманию читателей текста, должно быть, из ряда тех политически ангажированных интеллектуалов, кто свой поэтический дар использует для достижения, пусть крайне важных, насущных и благородных, но прагматических целей.

По счастью, это не совсем так. Или совсем не так. Политика и поэтика, может быть, и пересекаются в книге Гезы Сёча, но где-то за горизонтом повествования, весьма далеко – как параллельные прямые у его соотечественника-трансильванца Яноша Бойяи, одного из первооткрывателей неевклидовой геометрии. Да и вопросы, которыми задается автор, того же далекого от прагматики свойства.

В романе “Лимпопо” – дневнике барышни-страусихи, переведенном на язык homo sapiens и опубликованном Гезой Сёчем – мы попадаем на страусиную ферму, расположенную “где-то в Восточной Европе”, обитатели которой хотят понять, почему им так неуютно в неплохо отапливаемых вольерах фермы. Почему по ночам им слышится зов иной родины, иного бытия, иного континента, обещающего свободу? Может ли страус научиться летать, раз уж природой ему даны крылья? И может ли он сбежать? И куда? И что вообще означает полет?

Не правда ли, знакомые вопросы? Помнится, о такой попытке избавиться от неволи нам рассказывал Джордж Оруэлл в “Скотном дворе”. И о том, чем все это кончилось. Позднее совсем другую, но тоже “из жизни животных”, историю нам поведал американец Ричард Бах в своей философско-метафизической притче “Чайка по имени Джонатан Ливингстон”. А наш современник Виктор Пелевин в своей ранней повести “Затворник и Шестипалый”, пародируя “Джонатана”, сочинил историю о побеге двух цыплят-бройлеров с птицекомбината имени Луначарского, которые тоже, кстати, ломают голову над загадочным явлением, которое называют полетом.

Пародийности не чужд в своей полной гротеска, языковой игры и неподражаемого юмора сказке и Геза Сёч, намеренно смешивающий старомодные приемы письма (тут и найденная рукопись, и повествователь-посредник, и линейное развитие сюжета, и даже положительный герой, точнее сказать, героиня) с иронически переосмысленными атрибутами письма постмодернистского – многочисленными отступлениями, комментариями и цитированием идей и текстов, заимствованных и своих, поэтических, философских и социальных.

Что из этого получилось – судите сами.

Предисловие

Весть о том, что где-то неподалеку какие-то пришлые бизнесмены занялись разведением страусов, в наш город привез заезжий удмурт. И с тех пор я все собираюсь туда наведаться. Когда я услышал об этом впервые, мне стало грустно. Страусы? В наших краях?

В эпоху социализма, к тому же в нашем умеренном климате, периодическое повторение некоторых событий являлось всегда своеобразным знамением, предвещающим что-то чарующее и необыкновенное. К примеру, при Чаушеску в течение всего года невозможно было купить апельсины – исключением были лишь предрождественские недели, да и то до поры до времени. Так что первый оранжевый блеск в вечно темных витринах или таинственной глубине магазина свидетельствовал о приближении праздника убедительней, чем все волнующие приготовления к Светлому Рождеству в дни Адвента. Когда я замечаю апельсин на какой-нибудь дальней полке, у меня и сегодня радостно ёкает сердце. Красная, похожая на круглые леденцы, редиска и золотистый бобовник предвещали приход весны, черешня – наступление лета, словом, так это было у нас – в условиях умеренного климата и народной демократии.

Но с приходом рыночной экономики продавать стали все подряд и в любой день года, и ожидаемые целый год краткие остановки вечного круговорота, которые делали мир предсказуемым и наполняли серые будни метафизическим смыслом, исчезли из нашей жизни.

Так и со страусами. Ну посудите, найдется ли среди нас человек, у которого страус ассоциировался бы не с Африкой? Думаю, не найдется. Оно конечно, в кино и в книгах, на картинках и в зоопарке – это пожалуйста. Но чтобы страусы бегали по нашим пастбищам? В окрестностях города?

С гневом в сердце думая об отечественных страусоводах, я твердо решил избавить этих птиц, самых крупных, кстати, на нашей планете, от их несуразного, ибо чуждого природной среде и ландшафту, и пошлого положения.

В населенный пункт Ф. я отправился поездом, прихватив с собой разводной ключ и ножницы для резки проволоки. Из газет я узнал, что именно здесь, по соседству с этим приграничным городом, устроили свою ферму страусоводы, рассчитывая на то, что на рынках Вены и Будапешта, Белграда и Бухареста здоровое и нежирное мясо страусов будет пользоваться растущим или хотя бы стабильным спросом.

– На страусиную ферму, – сойдя с поезда, сказал я таксисту, кемарившему на полуденном солнцепеке в черной “победе”, унаследованной от прежнего режима.

– Так ведь… – начал он, – так ее же…

И, умолкнув на полуслове, посмотрел на меня с улыбкой, тоже явно унаследованной от бывшего режима.

– Откуда будете, позвольте полюбопытствовать? – Я представился. – Ах, так… Понятно… это у соляной шахты… минут десять от силы… Я живенько вас домчу.

И живо меня домчал. Я постучал в дверь сторожки, примыкавшей к большим воротам, увенчанным полукруглой синей вывеской с начертанной деревенскими полиглотами крупной надписью: ZUM STRUCC^[1]. А ниже, буквами помельче: “Птицеферма ‘Гигант’”.

Вокруг ни души, я имею в виду – никого из двуногих. Двор зарос сорняками, на скамейке гнила забытая шахматная доска, а в бассейне для декоративных рыбок не было не то что рыбок, но даже воды. По двору пробежала кошка – обыкновенная серая, полосато-пятнистая.

Клетки были пусты.

Конторские помещения – тоже, лишь в одном из них обнаружился колченогий топчан.

Пуст был и дровяной сарай, где в выбитое окно был вставлен картонный переплет от “Капитала” Маркса, а на полке стояла пустая бутыль с этикеткой, на которой сделанная от руки надпись гласила: “Целебная вода Самоша”^[2].

На потрескавшемся сухом дне бассейна для золотых рыбок валялся открытый портфель. В нем и был обнаружен “найденный текст”, который публикуется ниже. Но прежде чем это сделать, мне пришлось расшифровать использованные в нем стенографические ключи и пронумеровать фрагменты. Там, где они выстраиваются в определенную последовательность, я использовал сплошную нумерацию “глав”, там же, где, как я догадываюсь, есть бóльшие или меньшие пробелы, я пропускал один или несколько номеров. Отдельные вопиюще безграмотные конструкции и выражения мне пришлось исправить, но в целом я избегал стилизации, уважительно относясь к некоторым причудам автора этих записок в том, что касается слитного написания слов, и сохраняя такие по-детски наивные словесные обороты, как, напр., “она посмотрела на меня отнекивающимся взглядом” и т. п. Хочу также уведомить любезного читателя, упреждая его упреки, что автор этих записок явно неискушен в изощренных приемах современного повествования.

Правда и то, что хронология изложения, то есть порядок глав, на основе некоторых наблюдений (например, над особенностями языка и проч.), установлена лично мною. Разумеется, можно представить себе и другой порядок, а возможно, было бы правильнее довериться в этом вопросе читателю, что не только облегчило бы мне работу, но и более отвечало бы модным веяниям. Ведь известно, что современный читатель любит читать не подряд, а “прогуливаться по книге” туда и обратно, оценивать ее изнутри и снаружи.

Если бы я не пытался восстановить линейную логику повествования, а следовал требованиям современной прозы, то, наверное, начал бы эту историю с той главы, в которой на ферму для обучения страусов прибывает пилот-инструктор. Но можно представить себе и любой другой порядок – все, что можно выяснить из этих фрагментов, в любом случае выяснится, и ничего сверх того.

Я должен также признаться в том, что долго тянул с прочтением этой рукописи. Как только я осознал, что найденный мною дневник создан на птицеферме, в страусином хозяйстве, то есть, по сути, на скотном дворе, я начал подумывать: уж не история ли в духе Оруэлла оказалась в моих руках? В конце концов я все же ее прочитал и понял, что дело еще печальней, ибо в найденной рукописи нельзя не заметить влияния Аристофана, Эзопа и Лафонтена. Больше того, сдается, есть здесь и переклички с историей о гадком утенке; а впрочем, чему удивляться, если даже обе мечты Икара о том, чтобы обрести свободу и покорить небо, постигла судьба всех самых прекрасных легенд человечества – ее адаптировали для мультфильма.

Что поделаешь, видимо, такова сила традиции или, может быть, жанра, раздумывал я, читая 118 записей Лимпопо и следя по ним за жизнью, скажу даже за судьбой барышни-страусихи и ее собратьев. Именно сто восемнадцать, ибо из 151 фрагмента тридцать три (а может, и больше, кто знает?) не сохранились.

Очевидно, что автором подавляющего большинства этих записей является Лимпопо. Однако, учитывая вставки, начирканные другими, дневник этот можно считать скорее плодом коллективного творчества, нежели монологом отдельного индивида.

Большую часть этих вставок (зачастую более поздних по времени) легко выявить по почерку, хотя далеко не всегда можно установить их авторство.