(Вскрывает еще один конверт.) “Какая утрата…” Нет, больше не могу. Это уже слишком.

(Шуршит письмами.) Чемберс. А это от кого? Бог ты мой… даже мистер Дарвин написал. А ведь скарлатина отняла у него ребенка. Ох, и больно же ему было писать.

“Дорогая миссис Гилкрист, примите мои искренние…”

Хватит, хватит! (Швыряет письма на пол.)

А я ведь должна радоваться. Столько достойных людей ценили тебя. Но нет мне утешения.

Посмотрим их глазами: вот и еще один ушел, исчез. Мир почти не изменился. Мыслящим разумом меньше, и только.

Вот интересно, о чем они думали, садясь за письма? О том, должно быть, что и они смертны, что скоро наступит и их черед. Засомневались, что будут жить вечно.

(Горько смеется.) А кто-то, быть может, спросил себя: где здесь справедливость?

Прожили столь долгую жизнь, почти ничего не сделав. А ты… ты мог сделать так много. А они просидели лучшие годы перед камином, глядя в огонь…

А ты. Тебя нет. Алекс. Невероятно. Не может быть.

Ничего не понимаю.

Вот и злюсь.

Безумие какое-то. (Умолкает.)

Шшшшш, тише. Все в порядке.

Куда же ты ушел?

Бросил меня, не сказал ни слова.

Ладно, забудь.

Мне кажется, как это ни смешно, – да, мне кажется, что ты удрал и бросил нас на произвол судьбы. Предал нас. Как ты мог нас оставить?

Как ты мог уйти?

А твой труд? Он же не закончен!

Повсюду открытые книги… бумаги тут и там разложил… ну и беспорядок.

А вот твое перо —

Совсем сухое.

Как ты мог? Как ты мог?

Мне хочется… да разве же тут удержишься от упрека?

Как так можно?

Ты умер.

Вот оно, слово. То самое слово.

Скажешь – и вроде спокойнее.

Пусть я и не права, и все же – за что ты так со мной?

Хотя по правде…

По правде…

Пауза.

Дети, перестаньте шуметь!

Пауза.

Дети, прошу вас!

Мне нужно с кем-нибудь поговорить. Нужно, чтобы кто-то был рядом. Так я скоро с ума сойду. Одна, с детьми. Ладно с детьми, но ты – ты-то почему никак не оставишь меня в покое?

Господи, пусть они играют где-нибудь в другом месте!

(В ярости.) Дети!

(Опомнившись.) Дети, милые, прошу вас, поиграйте где-нибудь еще. Мамочка ответит на письма, а потом мы все вместе пойдем гулять.

Детские голоса утихают.

Тот вечер. Вечер, когда тебя не стало. Смерть – забавная штука. В конечном счете переход от жизни к смерти кажется до того предопределенным… и до того обыденным…

Но тогда я о смерти не думала. Мне стало дурно.

Помнишь, когда ты позвал меня к себе в кабинет. Я еще была наверху.

Я должна была заметить, что твои силы на исходе. Должна была понять. И этот жар. Ты же весь горел, как горит брошенный дом.

А мне еще вздумалось побрюзжать. В точности помню свои слова.

“Александр, я надеюсь, ты ничего не подцепил?”

Как я могла?

Но ведь так мы и жили. Вернее, так и говорили. Правда ведь? Дети, дом, тут уж не до чувств.

А теперь все кончилось. Того, что было важно, больше нет, мир опустел, а оглянувшись, я вижу, как была жестока.

Ты ничего не подцепил?

Пауза.

Не сказать, чтобы это от большой любви.

Хватит, Энн. Возьми себя в руки. У тебя дети. Дела. Пора бы уже прекратить.

Так много всего нужно сделать. (Проводит рукой по лежащим на столе книгам и бумагам.)

(Вновь берется за письма, беспорядочно читает.) Надо бы хоть кому-нибудь ответить…

А это от кого же?

Твой издатель… ну то есть издатель Алекса… (Вскрывает письмо.)

(Прочитывает.) Да. И как же быть?

А они чертовски тактичны.

Рукопись о Блейке. Господи, ума не приложу.

Господи.

Блейк.

За последние несколько месяцев я и думать забыла о Блейке. Проводила время в детской, засунула куда-то читательский билет, поменяла плащ на передник.

Помню, сидела дни напролет в Британском музее, переписывая Блейка. Работа кипела. А сейчас кажется, что все это мне приснилось.

Как же быть?

(Чуть не плачет.) Боже, как странно. Еще совсем недавно я переписывала “Иерусалим”, строку за строкой, и душа распахивалась ему навстречу, навстречу каждой необычайной строчке.

Такое не забывается.

За пределами Сущего – пустота, и если в нее войти, она поглощает себя самое и становится лоном, таков был одр Альбиона^[35]

Там. Я это познала. Исток. Творение. Откуда все началось. Пустота за пределами сущего.

Я переписала очень быстро. Нам дали книгу всего на неделю. Я переписывала очень быстро и…

И все время хотела выправить правописание, пунктуацию, сумасбродную логику

Я считала себя ученым, материалистом, верила в метод.

И думала… да он безумец!

Все эти его нападки на Ньютона. Ненависть к методу. Как тут не выйти из себя? И всего неделя, чтобы это переписать!

А ты…

А ты был…

Ты был куда как более благородной натурой. Тебе хватало терпения. Кто для радости рожден…^[36] Это, Алекс, о тебе. Ты умел радоваться. И позволял себе медленно, неспешно предаваться радости.

(Задумчиво.) Радость. Да, тебе была дарована радость, ты был сопричастен радости Блейка, истинной детской радости.

Серьезной радости. И я просила тебя – объясни, я тоже хочу к ней прикоснуться.

А в глубине души думала:

Безумец. Самозваный проповедник. Сбившийся с пути, темный человек, которого ты спас из подсобки в книжной лавке…

Но ты показывал мне рисунки, гравюры. Читал стихи. Отмечал их безупречную простоту, первозданную истинность и свободу.

Блейк свободней любого из живущих, говорил ты.

Так уж и любого, возражала я. А мы? Мы же свободны. Свободны от условностей и готовы принять что угодно.

И нам повезло больше, чем Блейку, ведь он был беден и жил в варварский век.

А ты расхохотался. И сказал, что Блейку бы не по нраву пришлось наше время. Нами правят рационализм, наука, физические законы, экономика, методы… Битва давно проиграна. За тридцать лет мир сошел с ума. Блейк не поверил бы, и сомневаюсь, чтобы его это обрадовало.

Но я стояла на своем: что, неужели все это неправильно? Ведь мир с каждым днем все лучше. В нем все меньше страдания…

Меньше страдания? – переспросил ты. Меньше страдания? Энн, как ты порой простодушна. Мы же просто усовершенствовали механику долготерпения, сделали ее изощренней.

Да, сказал ты, мы научились прятать страдание, тут нам нет равных. Мы держим его под спудом, называем развитием, считаем необходимым для прогресса. Мы совершенствуем этот навык и дома, и в школе, и даже в самой глубине души. Хуже страдания и зла, добавил ты, двуличие. Так считал Уильям Блейк, так, мол, надлежит считать и мне.

Что до школы… тут ты рассмеялся… Блейк никогда не ходил в школу. У него есть об этом стихотворение, называется “Школяр”. Вот послушай:

Отправлюсь в школу в ранний час —
И радость схлынет вмиг,
Ведь там – суровый глаз да глаз,
Громоподобный крик
И груды толстых книг^[37].

И радость схлынет вмиг. А радость – это серьезно.

Тут мы с тобой выглянули в окно и увидели в саду детей, которые, раскрыв рты и пуская слюну, сгрудились вокруг гусеницы (это мы узнали потом) и глядели, как колечко мышц движется вдоль гусеницыного тела.

Вот она, серьезная радость, сказал мне ты.

Однажды в далеком детстве я упала в колодец. Я была совсем крошка и закричала от страха, а брат услышал мой крик и поспешил на помощь. Он ухватил меня за волосы, а я вцепилась руками и ногами в стену колодца. Он держал меня так, покуда не прибежали взрослые и не вытащили меня. И я помню —

помню в мельчайших подробностях —

как только он меня ухватил, я перестала думать о падении и уставилась на старую стену колодца, на которой, по мере того как глаза мои привыкали к темноте, все отчетливее проступали удивительные узоры лишайника. Пусть было больно, но меня занимали только лишайники, и, когда меня вытащили на свет божий и положили на траву, первыми моими словами были: вы не представляете, как там красиво!

И тотчас же кто-то отвесил мне шлепка.

Пауза.

А ты был полон блейковской радости.

Мы непрестанно трудились, но то было легкое бремя. Ты то и дело спрашивал моего совета. И я начала понимать, к чему ты стремился. Ты задумал книгу, проникнутую таким сочувствием, перед которым не устоял бы ни один читатель. Ты просто любил Блейка и хотел, чтобы все его полюбили.

Ты знал, чего хочешь добиться. Совершенства – вот чего. Твердил без конца: не годится. Переписывал и переписывал.

Ты был поэт. Но груз твоих усилий начал тебя душить.

И ты сбавил ход, все чаще сидел без дела. Стал простужаться.

Часами раздумывал над одним предложением.

Боже правый, как ты во мне нуждался. Самому тебе было не справиться.

Но до чего же все это меня бесило, Алекс. Просто-напросто бесило!

Господи (смеется), как ты оттягивал окончание работы.

Обнаруживались все новые рисунки, и ты отправлял меня искать ветра в поле.

У мистера или у сэра Имярека мог оказаться отпечаток, без которого никак невозможно продолжать, говорил ты, и мы спешили к нему

Теряя целый день работы, пока мистер или сэр Имярек рассказывал нам анекдоты —

И что вы только нашли в художествах мистера Блейка? —

В целом Лондоне не было человека, который не знал бы о нем скабрезного анекдота.

1790, 1860 – какая разница? Если ты хоть в чем-то не похож на остальных или просто вольнодумец,

Этого вполне достаточно, чтобы объявить тебя сумасшедшим.

А то ты сам не знал.

И в глубине души знал, что истина —

она уже с тобой, внутри тебя, и когда приходилось сновать тут и там, ловить обрывки слухов, вновь и вновь беря ложный след, беседовать со сплетниками и обманщиками…

Вся эта суета отнимала у тебя силы… ты казался таким больным и несчастным…

Пауза.

А я начала презирать тебя за нерешительность, За то, что ты не можешь довести свой труд до конца. Презрение. Мною двигало презрение, когда я взялась за дело. Разобрала твои записи, начала составлять указатель, стала тобою командовать, чтобы ты шел и работал.

А когда ты грозился, что бросишь все это к чертям собачьим, не я ли тебе доказала, что ты просто обязан продолжить? Обязан. Ведь уже так много сделано.

А книга тянула из тебя соки. Какая уж тут радость.

Назначь себе срок, говорила я. Назначь себе срок для первой части и для второй.

Если мы не закончим книгу сейчас, то не закончим никогда. И какой тогда от нас прок Уильяму Блейку?

Какой прок от твоей любви, если ты не можешь поделиться ею с другими?

Ты не мог работать, тебя окутал густой туман нерешительности

Не мог написать ни слова

Я была с тобой резка, была нетерпима

Стала тебя проверять, втихую, тайком. Ты не знал

А может, и знал

Как-то раз я вернулась из Музея, а ты сидишь себе, закрыв лицо руками —

И ни одной новой строчки. Мне хотелось кричать, рвать на себе волосы

Вот как, сказала я. И развернулась к тебе спиной.

Пауза.

Но когда ты говорил о Блейке

Когда звучал твой истинный голос

О, это была песня.

Помнишь, что ты сказал о “Песнях невинности и песнях опыта”?

Словно вдруг заговорил стихами

Мне никогда не забыть. Ты сидел, погрузившись в мечты, и вдруг сказал, что так до сих пор и не смог воздать должное Песням,

Так и не смог написать по совести о стихах, а не о гравюрах

Это как вырвать с корнем цветик на лугу, где он вырос в зеленой траве

Чудесно сказано, Алекс!

Как может человек, нашедший такие слова,

быть

быть не здесь

Пауза.

Да, он был благородной натурой. Я в жизни ничего подобного не говорила, а теперь придется написать в сотне писем.

Пауза.

Мне следовало говорить ему об этом почаще.

Пауза.

Но увы.

Тяготы супружества. Я на него давила.

Почему?

Ведь так всегда и случается с мужчиной и женщиной, когда они сочетаются браком?

Почему?

Дети, денег нет, муж не может доделать то, что начал

Но почему?

Да вот потому. Потому!

А я думала, что у нас будет по-другому, слышишь, Алекс?

Почему? Вот разве только потому, что мы ценили свободомыслие.

Были не похожи на других. Правда, смешно?

Думала, мы выше этого доморощенного деспотизма

Выше попрания духа

Ну и дура же я была!

Самовлюбленная

близорукая

дура

Нет ничего умней слезы^[38]

Надо было прислушаться к Блейку. Надо было прислушаться.

Теперь только до меня доходит, как много он понимал во всей этой игрушечной тирании и домашних распрях

Пауза.

Любовь лишь для себя

Мучить ближнего, любя

Рай превращать в кромешный Ад^[39]

Пауза.

Уж лучше б я никогда не читала Блейка!

Он же все понимал. И ни о чем не умолчал.

Катафалки новобрачных! ^[40]

Или это ужасное древо яда

Что взрастает на лжи и хитрости

и начинает плодоносить, а плод его – смерть…

Неужели это обо мне? Неужели обо мне, Алекс?

А кроме того, все эти дни

меня терзает еще одна мысль

Эта мысль возникает, когда мне особенно плохо, когда у меня кончаются силы (Дрожит, закрыв лицо ладонями.)

Что это?

Откуда?

И слышать не хочу! (Затыкает уши.)

Мне кажется…

Скажи правду, Энн!

Я знала. Знаю.

Я ведь тебя не любила.

Нет.

Я никогда себе в этом не признавалась. Не говорила об этом вслух. Ни даже шепотом.

Но плод моего обмана… Да, вот он, плод – он явлен всем. Я тебя не любила.

(Свызовом.) Я просто не знала, что такое любовь. Вот в чем дело!

Да и кто нам расскажет? Кто нам расскажет, что такое стремление распрощаться с детством и что такое любовь.

Кто расскажет, что такое нежность и преклонение? И что такое любовь.

Почему никто не подскажет? Никто не научит самому важному языку – языку сердца?

Пауза.

Откуда нам знать, что мы не сможем, не сумеем заставить себя полюбить кого-то?

Я была такая передовая, такая умная, и мне казалось, что уж я-то сумею.

Сумею заставить себя полюбить то, чем мне хотелось обладать.

Я была столь тщеславна, что думала, будто бы

работать бок о бок с тобой, быть на равных с мужчиной – это и есть любовь!

Смилуйся! Я была молода и горяча, мне так хотелось тебя полюбить

Но теперь, набравшись опыта, я понимаю, что в глубине души тебя не любила.

Я была слишком увлечена собой, чтобы полюбить кого-то еще.

Теперь я это твердо знаю.

Взгляни на меня!

У меня и горевать-то толком не получается! Я не страдаю, не впадаю в отчаяние.

Я…

Я злюсь. Сержусь. И стыжусь.

Чем полудружба, горше нет вражды…^[41] И снова упреки, мистер

Уильям Блейк! (Всхлипывает.)

Пауза.

Но знал ли ты?

Знал ли ты?

Боже мой, знал ли Алекс?

Сейчас главное – чтобы он не знал.

Пауза.

Ну, конечно же, ты знал. Видел, знал и понимал. Да и кто бы не увидел?

Разумеется, кроме меня. Кроме меня.

Кроме меня.

Зато теперь я стала мудрее. (Горько смеется.)

Мудрость задним числом – что может быть мучительней?

Подумать только! Начать с того, что я презирала миссис Блейк. Сидела и думала:

несчастная, дремучая женщина.

Ее могли с тем же успехом выдать за первого встречного. Она его почти не знала. И не представляла, кто он такой!

Так я думала. Не ври себе, Энн!

Ну, как она могла его понять?

Она была ему не ровня.

Разве они могли любить друг друга?

Пауза.

Помедли, Кейт! Вот так, вот так. Знаешь, ты всегда была моим ангелом, Кейт! (Вздрагивает.)

Так Блейк сказал миссис Блейк. На смертном одре. (Плачет.)

Садится. Вспоминает, что у нее в руках письмо от издателей Гилкриста. Перечитывает его.

Господи. Что мне делать?

Что делать с Блейком?

Они лишь единожды упоминают книгу – но, понятное дело, именно книга волнует их больше всего. “Возьмется ли кто-нибудь ее завершить?”

Возьмется ли кто-нибудь завершить этот труд?

Наш совместный труд

Долгие годы работы

Нет, ни за что! (Возбужденно ходит взад-вперед.)

Нельзя, чтобы книгу доделывал кто-то другой. После того как Алекс…

Он вложил в эту работу всю свою жизнь. А если теперь придут другие,

им, естественно, захочется перекроить книгу на свой лад.

Так всегда и бывает, они изничтожат твой стиль, твой слог.

Изничтожат его, утверждая себя. Так всегда и бывает.

Но это же твой Блейк!

Нет, так нельзя.

Нельзя!

Пауза.

Да там и заканчивать ничего не надо.

Мне нужно подумать.

Что же делать? (Медлит, потом начинает быстро говорить.)

Это была наша книга! Твоя и моя. Я работала над ней вместе с тобой, и теперь мне придется доделать ее самой. Не беспокойся. Я знаю, что ты наметил. Знаю тему, как свои пять пальцев.

Знаю твои мысли и чувства. И даже слышу твой голос…

Я сама за нее возьмусь.

И смогу сохранить твою речь. Да.

Это будет твоя книга, обещаю тебе!

Полагаю, им это придется не по вкусу, но я не позволю им до нее дотронуться!

Никто не знал Блейка лучше, чем ты, и никто не знал тебя лучше, чем я.

Мамочка!

Что?

Можно нам поиграть с Беа?

Да. (Пауза.) Дети,

(пауза) я думаю, нам нужно уехать.

Зачем?