В нескольких кварталах от моей берлоги я увидел под уличным фонарем многообещающую, необычайно большую кучу старья, которая вполне могла бы сойти за инсталляцию в какой-нибудь галерее в Челси. У такого клада всякий застрянет: груда стульев, открытые коробки с куклами и мягкими игрушками, настольные игры, диван, медная спинка кровати, лыжи, рабочий стол с прикрепленной к нему лампой, а подо всем этим – гора мужской и женской одежды. Я углубился в работу, раскапывая костюмы и платья и кое-что откладывая в сторону, и не слышал, как подъехал грузовик, из которого вышли и направились прямо ко мне два парня в футболках без рукавов, открывавших накаченные бицепсы. Между собой они говорили на каком-то иностранном языке и действовали так, будто меня не существовало. Расчищая себе дорогу среди сваленных в кучу предметов и забрасывая все подряд: мебель, игрушки, лыжи и прочее в грузовик, – они быстро добрались до груды одежды, в которой я успел откопать три или четыре коробки с обувью, и оттолкнули меня, чтобы забрать и это. Погодите, решил я, схватив пару белокоричневых штиблет – не мой стиль, но при ночном освещении они выглядели только что снятыми с витрины магазина, да и размер был вроде бы подходящий, – и сбросил свои башмаки с хлюпающей подошвой. Но тут увидел, что хамоватым любителям старья сопутствует дама, еще шире в плечах и мощнее, чем они, и эта дама решила, что моя пара обуви тоже принадлежит им. “Нет, – сказал я, – это мое. Мое!” Коробка промокла и, пока мы вырывали ее друг у друга, порвалась, и башмаки вывалились на землю. Я схватил их первым и с криком “Мое!” стукнул подошвой о подошву прямо у бабищи перед носом. Она завопила, но я секунду спустя, как ласты, напялив на ладони ботинки, уже мчался по улице, а за мной вдогонку неслись двое мужчин, выкрикивавших проклятия или то, что я принял за проклятия. Громкая хрипловатая брань эхом разносилась среди деревьев и будила собак, отзывавшихся лаем в темных домах.

Бежал я что есть мочи. Позади слышалось тяжелое дыхание преследователей; потом, когда один из них поскользнулся на мокрых листьях и грохнулся, раздался крик. Воображение нарисовало туповатые лица, и я решил, что мои конкуренты – мать с двумя сыновьями. Вероятно, они зарабатывали на этом барахле. Что ж, отличная стажировка на пути к “американской мечте”. Но я отхватил их, в смысле ботинки, первым, и по закону джунглей они принадлежали мне.

“Мое!” – сказал я, как ребенок. Мое, мое! Это было первое слово, которое я произнес за месяцы моего отшельничества, и мне показалось, что его выговорил кто-то другой.

У меня было преимущество – я хорошо знал местность, – и сократил путь, пересекая дворы и дороги напрямик или проскакивая через садовые калитки, но каждый шаг стал сущим наказанием для моих чувствительных мокрых ступней. Услыхав ритмичный хрип, я понял, что он исходит из моей собственной груди. Оглядываться было страшно. Судя по шуму мотора, их грузовик двигался по какой-то из параллельных улиц, и мне представилась мамаша, баба, сидящая за рулем и высматривающая меня в свете лобовых фар. Я уже приближался к своему укрытию – оставалось только пересечь задний двор Сондервана, – но решил, что не стоит показывать преследователям, где я обитаю. Они могут мне отомстить в любое удобное для них время, если сейчас увидят, как я взбираюсь по лестнице на чердак гаража. Мой следующий шаг был не вполне логичен: добравшись до бамбуковых зарослей, я резко развернулся и сбежал по трем каменным ступенькам вниз, к входу на цокольный этаж докторского дома.

Дверь была не заперта. Я проскользнул внутрь, сполз по стене на пол и попытался восстановить дыхание. В конце короткого коридора была другая дверь, за которой горел свет. Внезапно она распахнулась – пришлось поднять руки, чтобы загородиться от света. Должно быть, сидя на полу со штиблетой на каждой руке, словно именно таким манером принято носить обувь, я представлял собой нелепое зрелище – стоявшие в проеме люди, увидев меня, расхохотались.

Так я познакомился с двумя из тех бедолаг, что жили в полуподвальном общежитии под наблюдением доктора Сондервана. Один, по имени Герберт, страдал синдромом Дауна. Вторая, его подружка Эмили – не знаю, что с ней было не так, – беспрерывно улыбалась, то ли от нескончаемого счастья, то ли из-за неврологического осложнения, но, в любом случае, до жути неестественно. Мне не удалось определить, сколько лет этой девушке с кривыми зубами и редкими волосами, ей могло быть от четырнадцати до девятнадцати. Оба они – Герберт был мелковат для своего возраста, круглоголовый и узкоглазый, с носом, как у профессионального боксера, – заметно отличались от четырех других замкнутых на себе пациентах, которые, впустив меня в поле своего зрения той ночью, тут же потеряли всякий интерес к новому человеку. Внешне физически нормальные (по сравнению с Гербертом и Эмили), эти подростки – три мальчика и девочка – существовали в собственном мире, не интересуясь тем, что происходит вокруг. Я предположил, что у них какая-то форма аутизма, хотя об аутизме не знал ничего, если не считать сведений, почерпнутых из журналов и телевизора.

Герберту и Эмили я понравился сразу, как только они увидели меня сидящим на полу с ботинками на руках, – похоже, обрадовались человеку, которому не повезло с мозгами еще больше, чем им: уж им-то, при всем их невысоком уровне знаний, известно, что ботинки носят на ногах. Они не спрашивали, что привело меня к их двери, – просто приютили, как приютили бы бездомную кошку, и с первой же минуты стали проявлять заботу, заставили повторять за ними их имена, дабы убедиться, что я все понимаю, а затем спросили, как зовут меня. Говард, сказал я, меня зовут Говард.

Они принесли мне стакан воды, и Эмили, не переставая хихикать, расческой убрала с моего лба взмокшую от пота прядь. “Говард – хорошее имя, – сказала она. – Ты любишь осень, Говард? Я люблю листопад, а ты?”

Они стащили ботинки у меня с рук и натянули на мокрые ступни. Герберт, раскрыв от усердия рот, завязывал шнурки, а Эмили наблюдала за ним так, словно он делал хирургическую операцию. “Аккуратно получилось, Герберт, правда, хорошо”, – сказала она. Когда я решил, что опасность миновала и можно уходить, они настояли на том, чтобы проводить меня до гаража и убедиться, что, забираясь по лестнице наверх, я не упаду.

Итак, теперь обо мне знали два умственно отсталых пациента доктора Сондервана. Дорого мне обойдется пара штиблет, случись им проговориться о хорошем человеке Говарде, который живет по соседству над гаражом. Кроме доктора, в доме была обслуга, три или четыре женщины, работавшие по хозяйству, – им они тоже могут кое-что сболтнуть. Я оглядел чердак, мой дом де-факто. Единственное разумное решение – покинуть это место. Но каким образом? Мучаясь сомнениями, я продолжал дневные наблюдения и не выползал по ночам наружу, пока у Сондервана не потушат весь свет.

Дня через два я увидел Герберта и Эмили вместе с другими на заднем дворе. Они сидели на земле, там же находился и Сондерван, поучавший их, как школьников. Доктор был высокий, но сутулый мужчина лет семидесяти, с седой козлиной бородкой, носивший черные очки в роговой оправе. Я никогда не видел его без пиджака и галстука; независимо от времени года он поддевал под пиджак безрукавку, заменявшую ему жилет. Я не мог разобрать, о чем он говорил, хотя слышал его голос – тонкий высокий голос пожилого человека, звучавший на удивление твердо и властно. Внезапно Герберт зачерпнул пригоршню сухих листьев и подбросил их так, что они дождем посыпались на голову Эмили. Она, конечно, рассмеялась, что нарушило ход урока. Доктор посмотрел на них сурово – видимо, это было в порядке вещей. Если бы Герберт и Эмили протрепались, наверняка кто-нибудь уже нагрянул бы в мое убежище – Сондерван собственной персоной, Диана или полиция, или все разом, – и мой крошечный мирок рухнул бы, раздавив меня под обломками. Я понял, что по неведомым мне причинам эти отсталые дети (если они были еще детьми), движимые, возможно, неосознанным чувством протеста, решили сохранить наше знакомство в тайне.

Как ни странно, когда им удавалось без риска меня навестить, я наслаждался их обществом. Оказалось, что мои мозги хорошо работают в режиме притушенной мощности, требующейся для беседы с ними. Они многое видели, многое замечали. Главной их реакцией было удивление. Каждую вещь на чердаке они рассматривали как музейный экспонат. Герберт без конца открывал и защелкивал медные замки на моем портфеле. Эмили, копаясь в Дианином сундуке для приданого, нашла антикварное серебряное зеркальце, в которое можно было себя рассматривать. Наверно, я слишком охотно на все откликался – ведь уже несколько месяцев не говорил ни с одним человеческим существом – и с радостью объяснял им, как действует спасательный жилет, почему для игры в гольф требуется больше одной клюшки, откуда берется паутина и почему я, очередной экспонат, живу на чердаке. Версия, которую я им выдал, исключив нелицеприятные для себя факты, состояла в следующем: я странник, избравший жизнь отшельника, а этот чердак – один из привалов на моем пути. После чего пришлось их заверить, что я не намерен покидать этот привал еще некоторое время.

Меня тревожило, что в докторском доме их могут хватиться, но Герберт и Эмили каким-то образом знали, когда можно вернуться незамеченными. Они приносили мне маленькие подарочки – что-нибудь поесть или минеральную воду, понимая без всяких разъяснений, что я во многом испытываю нужду. Иногда им удавалось пронести кусок торта и, отдавая дань торжественности момента, они наблюдали, как я его съедал. Особо пристально за мной следили темные миндалевидные глаза на круглом лице Герберта. Он крепко обхватывал себя руками, глядя, как двигается моя челюсть, а Эмили, разумеется, болтала, словно в ее обязанность входило говорить за двоих. “Вкусно, Говард? Любишь тортики? Какой твой самый любимый? Я больше всего люблю шоколадный, хотя клубничный тоже вкусный”.

Герберт и Эмили могли растравить душу, что и делали, ввергая меня в мир безжалостной “нормальности”, но, в общем, если я в них нуждался, всегда были тут как тут. К тому времени мне уже удалось отточить навыки выживания, однако к зиме я был не готов – подвело, увы, присущее и мне безразличие верхушки среднего класса к метеоусловиям. Несколько дней подряд я отлично кормился остатками с праздничных столов, попавшими на помойку после Дня благодарения, но во время вылазок замерзал. Спустя неделю ветер, врываясь в щели, уже вовсю гулял по моему чердаку. Обогреться было нечем. Зима с ее непредсказуемыми выходками стала угрозой для моего образа жизни.

Я проклинал себя как домовладельца, не удосужившегося утеплить чердак. Перерыв все барахло, среди которого обитал, в сундуке для приданого я нашел старинные шторы, положил их поверх старого пальто, заменявшего мне одеяло, и, натянув на уши найденную на улице вязаную шапку, какие в холодную погоду носят военные моряки, свернулся калачиком под этим жалким тряпьем на спасительном футоне, изо всех сил стараясь не клацать зубами.

Но как быть в курсе происходящих в доме событий? – ведь когда выпадет снег, каждый шаг в саду, оставив подозрительный след, превратится в очевидное доказательство того, что здесь промышляет вор, и Диана непременно позвонит в полицию.

Однажды, не выдержав нестерпимого холода, я пробрался через заднее крыльцо в дом и благополучно провел несколько часов между полуночью и рассветом в подвале, греясь у котла отопления. Возвращаться к прошлой жизни я не собирался и решил не сдаваться, чего бы это мне ни стоило. Путь в ночлежку для бездомных, которая, конечно, в городе есть, скорее всего в южной части, где живут иммигранты, нелегалы и трудовая беднота, мне заказан. Нельзя забывать, что и там есть свои правила: даже у бездомных имеются имена и биографии, которые наверняка интересуют любопытных социальных работников. Если прикинуться глухонемым, могут упечь в какое-нибудь заведение. Лучше замерзнуть до смерти. Как только я все это уразумел, сразу полегчало, я даже согрелся и уснул.

Был, правда, другой вариант, позволявший не нарушать зарок, которым я себя связал, – найти убежище в доме доктора Сондервана. Я уже не раз проникал в ванную комнату в цокольном этаже и однажды, пока Герберт и Эмили караулили дверь, даже рискнул принять душ. Другой раз поздно ночью они впустили меня в темную кухню, и, хотя в ноздри бил затхлый запах, а громко тикавшие часы напоминали о порядках, граничащих с тиранией, я доставил ребятам удовольствие, съев яблоко и куриную ножку. Однако глупо было бы рассчитывать, что еженощный гость в санатории чудаковатого доктора может остаться незамеченным.

Пока я размышлял, тревожился да так ничего и не предпринял, зима заявила о своих правах разбушевавшейся на улицах метелью и жутко, как ветхозаветный бог отмщения, завывала в моем хлипком укрытии.

Разумеется, никто меня в капкан не загонял, просто мне так казалось. Спячка – гениальное изобретение эволюции, рассуждал я, но почему медведям, ежам и летучим мышам удалось включить его в свой арсенал, а людям нет?

По мере того как снег облеплял гараж, забиваясь в щели на сайдинге, в моем убежище становилось немного уютнее, но простуды избежать не удалось. Я понял, что заболел, когда проснулся со слезящимися глазами и саднящим горлом. Попытался встать, но понял, что не удержусь на ногах. Я прямо-таки ощущал, как внутри у меня резвятся вирусы. Тут уж волей-неволей признаешь, что заболел. Да и трудно ожидать иного, когда ты истощен и не подготовлен к зиме.

Ни разу в жизни я не чувствовал себя хуже. Вероятно, у меня был сильный жар – половину происходившего я не запомнил. В сознании отпечатались две фигуры юных инвалидов, встревожено глядевших на меня из дверного проема. Я был, наверно, жалок, пытаясь приветственно помахать им бледной костлявой рукой. Той же ночью кто-то из них вернулся, потому что ближе к утру я проснулся, оттого что почувствовал под ногами бутылку с горячей водой. Помню одно, самое призрачное, видение: рядом со мной лежит Эмили, одетая, обвив меня руками и ногами, чтобы согреть, и ритмично трется своим бедром о мое, мило воркуя и целуя мои заросшие щеки.

Несколько дней спустя я обнаружил, что все еще жив. Поднявшись со своей убогой постели, я не рухнул обратно. Слабость чувствовалась, но на ногах я держался крепко и голова была ясная. Меня будто подвергли физическому насилию, выскребли из собственной шкуры и засунули в новую – такие примерно были ощущения. Рассматривая себя в антикварном серебряном зеркальце, я увидел тощего изможденного субъекта – в глазах, однако, просвечивал ум. Я сделал вывод, что пережил кризис, явившийся проверкой на духовную крепость, а гнусные вирусы тут ни при чем. В голове и теле – худом, подвижном – появилась непривычная легкость. У постели лежал черствый сэндвич и стоял стакан замерзшего молока. Поблескивали выстроившиеся в ряд банки, служившие мне ночными горшками, – они были пусты. Солнце, проникавшее через круглое слуховое окно, изобразило на полу чердака свое продолговатое радужное подобие.

Плотно запахнув пальто, я выбрался наружу, на чистый холодный воздух зимнего утра, и осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, сошел вниз. Бамбуковые кусты сковал чистый лед. Я поискал взглядом моих друзей, но на снегу во дворе Сондервана не обнаружил ни одного следа. Из печной трубы не шел дым, у заднего крыльца не горели фонари, которые раньше не выключались круглые сутки. Выходит, все уехали, все до единого: и пациенты, и обслуга. Разве принято увозить душевнобольных из клиники на время рождественских каникул? Или, может, соседям, недовольным маленьким санаторием Сондервана, удалось отстоять в суде свои интересы? А что сам доктор? Вернулся к практике в Нью-Йорке? Ответов не было.

Пока я болел, Герберт и Эмили кружили вокруг меня как маленькие эльфы: мы тут – да не тут. Весь день я провел, привыкая к мысли, что снова совсем один, как настоящий отшельник. Не сказать, чтоб это было неприятно: в их присутствии я сам будто становился ребенком. Поначалу я даже разозлился: куда же они запропали со всем своим хозяйством? – но затем почувствовал облегчение: уйду в свои мысли, и никто меня больше не потревожит. Той же ночью я снова совершил обход мусорных баков и неплохо поживился. В целом получился славный обед, который я запил, растопив во рту горсть снега.

Вскоре потеплело, на земле остались только снежные заплатки, и я возобновил ночные бдения у собственного дома. Обнаружились некоторые перемены. Диана сотворила что-то с волосами, постриглась вроде (не уверен, что стрижка была ей к лицу), и двигалась как-то раскованнее. Дети явно подросли на пару сантиметров с тех пор, как я подглядывал в окно последний раз. Настоящие барышни. Никто больше не ссорился и не хлопал дверью. Казалось, мать и дочери очень близки и даже счастливы втроем. Судя по ненаряженной елке в столовой, Рождество еще не пришло.

Все увиденное отчего-то навеяло дурные предчувствия. Поднимаясь на чердак, я почуял недоброе и поймал себя на мысли, что думаю о своих юридических правах. Я знал, что если меня не обнаружат в ходе расследования, то объявят “отсутствующим”, и Диана как моя супруга будет временно распоряжаться моим имуществом. Если сама она еще этого не выяснила, кто-то из моих партнеров наверняка сообщил ей о ее правах. Мне не удалось вспомнить, каков срок, по истечении которого меня можно будет объявить “покойным де-юро” и дать ход моему завещанию. Сколько времени должно пройти – год, два или пять лет? Почему я думал об этом? Почему в голове вертелись слова “супруга”, “тщательное расследование”? Почему я рассуждал в правовой терминологии? Разве я не распрощался с юриспруденцией, разве не поставил крест на своей репутации – что же со мною творится?

В таком странном состоянии не то радости, не то отчаяния я совершил до сих пор не понятный мне поступок. Пару раз в году один старый итальянец, зарабатывавший наточкой ножей и других инструментов, подъезжал в своем фургончике к заднему крыльцу нашего дома и спрашивал, не требуется ли чего наточить. Его машина была оснащена механическим шлифовальным кругом. Диана выносила ему кухонные ножи, большие кулинарные и обычные ножницы, даже если они не затупились, – просто знала, что итальянцу нужны деньги. Мне кажется, ей импонировало, что мастер работает в традициях Старого Света. И вот через слуховое окно я увидел, как этот итальянец подошел к двери, а Диана скрылась на кухне, чтобы собрать что-нибудь для него.

Минуту спустя я уже стоял за ним, широко улыбаясь, – я, долговязый длинноволосый бомж с седой бородой по грудь, которого вернувшаяся с ножами в руке Диана приняла за подручного итальянца. Мне хотелось заглянуть ей в глаза, хотелось увидеть там искру узнавания. Я не знал, что стану делать, если она меня узнает, не знал даже, хочу ли быть узнанным. Она меня не узнала. Передала мастеру ножи, закрыла дверь, а старый итальянец, хмуро на меня поглядев и проворчав что-то на родном языке, пошел к своему фургону.

Вернувшись на чердак, я восстановил в воображении умный и внимательный взгляд зеленых глаз моей жены в момент неузнавания, когда я, ее законный супруг, стоял рядом и скалился, как идиот. Хорошо, что она меня не узнала, решил я, в противном случае могла произойти катастрофа. Моя дурацкая выходка обернулась шуткой, но постигшее меня разочарование пронзило грудь, будто одним из наточенных ножей.

День или два спустя, ближе к вечеру, когда закат окрасил небо над кронами деревьев в красный цвет, я услыхал, как к дому подъехала машина. Хлопнула дверца, и, пока я добирался до слухового окна, кто-то успел скрыться в доме. Раньше я никогда не видел этой машины – глянцево-черного “мерседеса” последней модели. Солнце давно закатилось, в доме горели все лампы, а машина все еще стояла на месте. Я периодически подходил к окну и ее видел. Кем бы он ни был – а в том, что это мужчина, я не сомневался, – ясно, что его оставили ужинать.

В темноте – луны не было – я прокрался к окну столовой. Шторы задернули – что она пыталась скрыть? – хотя не плотно, небольшой зазор оставался. Встав на цыпочки и заглянув в комнату, я увидел его спину и затылок, а через стол, напротив, – сияющую улыбкой жену, которая поднимала бокал, видимо, в знак одобрения его слов. Слышны были голоса девочек. Собравшаяся за ужином семья прекрасно проводила время с гостем – каким-то особым, не известным мне гостем.