Глава 2

Злата.

Крымский достаёт из кармана брюк небольшой брелок и, не сводя с меня взгляда, нажимает на него. Раздаётся слабый писк, и вскоре слышится звук шагов. Он несётся издалека, стремительно нарастает, и ощущение, будто бы рота солдат грохочет сапогами по мостовой, не покидает меня.

Это нервы, убеждаю себя, но на сердце неспокойно. Ведь, когда мы шли с лысым сюда, даже каблуки мои не стучали по полу, а тут такой отчётливый и громкий звук.

– Неужели не боишься? – усмехается Артур, а я пожимаю плечами.

– Мне скрывать нечего, и я действительно пришла сюда сама. Ваша воля мне не верить.

– Такая упёртая, – качает головой, и взгляд полосует кожу. – Я же всё равно тебя сломаю.

Он заявляет это так легко и просто, будто бы для него это обычная практика – ломать людей, подчинять их своей воле, выкручивать, подобно мокрому пододеяльнику. И я верю, что при желании у него это получится. Только… только нельзя разрушить то, чего не существует. Меня уничтожил Коля. Вряд ли кто-то способен сделать со мной что-то похуже.

Но я молчу об этом, потому что сейчас Крымскому не нужны мои рассказы о горькой доле. Потом. Потом я обязательно найду способ его убедить, докажу.

Если жива останусь.

Дверь распахивается, и на пороге оказывается высокий короткостриженый мужчина. На нём кожаная куртка с, кажется, тысячей заклёпок и каких-то бляшек. Я смотрю на него искоса, а он не видит никого, кроме Крымского.

– Эту – на базу, – бросает короткий приказ Артур, а я смотрю прямо в его ледяные глаза и зачем-то провожу тыльной стороной ладони по губам. Не знаю зачем, неосознанно. На коже остаются красные пятна, я перевожу на них взгляд, и меня утягивает в чёрную воронку памяти, на дне которой пахнет кровью и падалью.

Меня снова пытаются схватить за руку, но я веду плечом и бросаю короткое: “Я сама”.

– Только не дёргайся, я нервный, – абсолютно равнодушно заявляет очередной провожатый и подталкивает меня к двери.

Господи, по уши вляпалась.

– Налево, крошка, – за спиной, и я следую очередному приказу. Перед глазами двоится, я едва разбираю дорогу перед собой, словно всё вокруг затянуло плотным смогом. Даже запах гари ощущаю.

И снова никого вокруг, и только многочисленные железяки на куртке моего провожатого грохочут набатом. Вот, что я слышала, оказывается.

Спиной я ощущаю липкий взгляд на себе – острое чувство дискомфорта, словно мне за шиворот кинули змею, и сейчас она ползает под платьем, извивается. Вздрагиваю, даже плечами передёргиваю, кручу головой – делаю всё, чтобы сбросить с себя эту иллюзию.

– Направо, – и я сворачиваю, ощущая себя отбывающей наказание за страшное преступление. Только руки за спину не заламывают и к стене лицом не прижимают, а так один в один.

Пока я плаваю в мареве тяжёлых раздумий, мы оказываемся у стальной двери, и она сама, без чей-то помощи, разъезжается.

Я делаю шаг вперёд, и свежий ветер бьёт в лицо. Волосы взлетают вспышками пламени, снова опадают на плечи, щекочут шею. Я закрываю на мгновение глаза и позволяю себе взять паузу и делаю несколько глубоких вдохов.

Почему я не пытаюсь вырваться? Почему не зову на помощь? Не угрожаю полицией?

Потому что слишком хочу возмездия и очень хорошо знаю, как умеет бездействовать полиция. Иначе бы Коля сидел в тюрьме, а не трахал очередную бабу в какой-нибудь сауне в компании “деловых партнёров”.

Разве поехала бы я к Крымскому, если бы тогда эти продажные твари хотя бы попытались завести дело? Если бы допросили больше одного раза, а протокол первой беседы не уничтожили? Нет, конечно. Мне бы и в голову не пришло. Но вышло так, что кроме Артура мне не на кого надеяться.

Зачем-то же я тогда выжила, может быть, и сейчас повезёт.

– В машину, – как сухой щелчок, и я оказываюсь в огромном салоне. Внутри пахнет кожей, дымом и немножко по́том.

Когда дверца за мной с грохотом захлопывается, а водитель занимает своё место, я зачем-то поворачиваюсь назад и вижу Крымского. Он курит и смотрит на меня. В глаза. Не отрываясь.

А после идёт в нашу сторону, а водитель мешкает, устраивается удобнее и ждёт. Я инстинктивно съёживаюсь, когда Крымский оказывается возле машины, и его энергетика проникает в салон. Он садится на сиденье рядом со мной, но приблизиться не пытается. А водитель поворачивается в его сторону и ждёт. Наверное, приказа.

– Саш, я знаю вас всех отлично. Её, – скупой жест в мою сторону, – не трогать. Никому. Ясно? Это мой приказ, так всем и передай. Шкуру спущу лично с каждого, если ослушаетесь. Она мне целая нужна.

И покидает салон.

Машина плавно набирает скорость и уносит меня куда-то далеко-далеко. Я не смотрю на часы, совершенно не слежу за дорогой, потому что за окнами слишком темно, чтобы хоть что-то рассмотреть. Толку тогда напрягаться?

Ощущаю себя рыбой, выброшенной на берег. И вдохнуть бы полной грудью, только вода далеко и никак до неё не добраться, как не бей хвостом о песчаный берег.

Иногда ловлю на себе цепкий взгляд водителя, но стоит ответить на него, как меня снова игнорируют. Но я понимаю: ко мне присматриваются. Только вот с какой целью? Как к забавной зверушке? Угрозе? Красивой женщине?

Я не умею считывать чужие эмоции, не могу разобраться, что в голове у другого, в сущности незнакомого, человека, потому прикрываю глаза, сбрасываю туфли, подтягиваю ноги и, согнув их в коленях, прикрываю глаза.

В голове звучат слова Крымского, его отрывистый приказ “её – не трогать”, и верю, что его послушаются. Даже не могу понять, почему так сильно доверяю этому.

Наверное, я засыпаю. Даже не сразу понимаю, что машина остановилась, и открываю глаза только тогда, когда с моей стороны распахивается дверца, и кожу холодит прохладный ночной воздух.

Лето в этом году что-то припозднилось, и ветерок ощутимо холодный— заставляет поежиться.

– Выходи, – всё тот же скрипучий низкий голос.

Саша даже не наклоняется ко мне, просто объявляет, что именно мне нужно делать. И так… проще, что ли, потому что я не способна сейчас к долгим разговорам с людьми. Мне всё ещё сложно держать себя в руках и не показать всему миру, насколько изранена изнутри и снаружи.

Нахожу туфли, кое-как засовываю в них ноги, а мой конвоир – именно такое слово ему больше всего и подходит – не торопит. А говорил, что нервный, надо же.

– Где мы? – спрашиваю без надежды на ответ, и в самом деле его не получаю. Похоже, я достойна лишь коротких приказов и руководств к действию, всё остальное не для меня.

Позади огромные ворота, наглухо запертые и непроницаемые. Впереди огромная площадь незнакомого мощёного плиткой двора с припаркованными то тут то там внедорожниками и всё теми же мотоциклами, что и у клуба. Или очень похожими. Сколько на территории человек, если столько транспорта? И они все… мужчины? Ох ты ж…

– Куда идти? – спрашиваю, и мне кивком головы указывают направление: вперёд и налево.

Не успеваю сделать нескольких шагов, как появляется невысокий сухонький мужичок, в клетчатой рубашке и с какой-то коробкой в руках. Окидывает нас взглядом и ускоряет шаг.

– Санёк, Артур звонил, он минут через пятнадцать будет здесь.

Его голос совсем не подходит внешности: низкий глубокий баритон с бархатистыми нотками. И ещё он… не вызывает страха, даже кажется симпатичным. Я не та, кто бросится к незнакомому человеку с дружескими объятиями, но этот старичок не кажется способным на злые поступки.

Так бы мог выглядеть мой дедушка, если бы он у меня был.

Хотя, что я понимаю в людях, если даже в Коле далеко не сразу разглядела самое настоящее чудовище?

Санёк отводит старичка в сторону, о чём-то быстро докладывает, низко наклонившись, а я растираю озябшие плечи и переступаю с ноги на ногу. Подошвы стоп жутко болят от высоких каблуков, хоть я и снимала их в машине, но физический дискомфорт снова спасает меня от внутреннего апокалипсиса.

– Пойдёмте, барышня, – почти ласково улыбается дедок и, отдав коробку Саше, предлагает пойти за ним. – Меня дядей Ваней кличут.

– Как у Чехова? – улыбаюсь в ответ, и дядя Ваня мне подмигивает. – А я Злата.

– Красивое имя, тебе подходит, – он намекает на мои рыжие волосы, и это мне кажется почему-то милым.

Я всегда была блондинкой, а выйдя из больницы, поняла, что не могу видеть себя, прежнюю, в зеркале. Вообще не могла смотреть на себя, тошнило от собственной внешности, от себя самой тошнило. Пошла в магазин, купила самый яркий оттенок краски и стала рыжей. И мне… понравилось.

Чем дальше мы углубляемся, тем громче и отчётливее слышатся мужские голоса, громкий смех, споры. И маты, да. В воздухе витает аромат чужой силы, тестостерона и алкоголя.

– Мальчики у нас шумные, – отвечает на незаданный вопрос дядя Ваня, будто бы извиняется. – Артур распорядился тебя пока в гостевой домик отвести. Там… безопасно.

Безопасно. Странное слово, исходя из того, что меня по сути похитили и привезли в место, где не меньше тридцати мужчин о чём-то громко общаются.

– Тут мило, – отмечаю, когда дядя Ваня распахивает дверь кажущегося совсем крошечным домика в самой глубине двора. Внутри всего одна комната, но довольно уютная. – Спасибо вам.

Дядя Ваня улыбается, обнажая довольно крепкие белые зубы, и, не сказав больше ни слова, просто уходит. Оставляет меня одну. Вот просто закрывает за собой дверь с той стороны и проворачивает ключ в замке, а я решаю внимательнее осмотреть своё пристанище. Только временное ли или мне тут до скончания века сидеть?

Светлая комната, в которой есть всё необходимое для жизни: небольшой стол у окошка, кожаный диван, подобное ему кресло с широкими подлокотниками и высокой спинкой, действительно очень уютная. Светлые стены, широкое окно, бирюзовые жалюзи в поперечную полоску и книжный шкаф. Почему-то это кажется мне удивительным – книги? Здесь?

Я не хочу ничего трогать в комнате, потому прохожу к креслу, присаживаюсь на самый краешек, как примерная девочка, складываю руки ладонями вверх на коленях и жду. Чего? Или лучше спросить “кого”?

Минуты текут, словно густой кисель. Теряю терпение, встаю, принимаюсь ходить из угла в угол. Растираю лицо руками, босые ноги щекочет мягкий ворс ковра, в котором утопаю практически по щиколотку, в горле пересыхает – безумно хочу пить. Если я начну кричать и биться в дверь, потребую воды, меня хоть кто-то услышит? Сомневаюсь, потому что звуки чужого веселья проникают даже сквозь стены моего узилища.

Я стою у стола, пытаюсь разглядеть хоть что-то в темноте за окном, а за спиной снова проворачивается ключ. Не поворачиваюсь, так и смотрю, точно завороженная, впереди себя, а чужие шаги всё ближе. Терпкий аромат щекочет ноздри, и я прикрываю глаза. Крымский.

– Повернись, – в голосе Артура ни капли мягкости или теплоты. Только вечные льды и требовательность.

Он совсем близко – спиной чувствую давление его ауры, тяжёлой и мрачной. Крымский злой и опасный, и я это понимаю прежде чем медленно оборачиваюсь и встречаюсь с его стылым взглядом. Совершенно холодным, чужим, но… не равнодушным.

Я делаю крошечный шажок назад, упираюсь попой в стол и хватаюсь за него руками так сильно, что ноют суставы. Но это не делает расстояние между нами больше – напротив. Крымский становится будто бы ещё ближе, и меня обжигает жаром его тела и почти звериным ароматом: острым и пряным. Он ставит свои руки поверх моих, между нами исчезают в этот момент даже жалкие миллиметры расстояния. Артур напирает всем телом, без намёка на ласку, в единственном желании подавить, и наклоняется ниже, к самому уху.

– Я бы мог тебя прихлопнуть за одну секунду. – Нет, это не угроза, это всего лишь констатация факта. – Я так и собирался сделать, веришь?

– Верю, – и не лукавлю. И даже почти готова к такому развитию событий.

– Зато я не верю тебе ни на грамм, Зла-ата Романова, – его тяжёлое дыхание щекочет мою шею, ощущается на коже, как ожог. – Но твоя гордость, упёртость и вместе с тем покорность… меня это, мать его, заводит. Я не могу понять, кто ты такая, какая ты. Меня это бесит, у меня не получается просчитать. Но я найду ответ, Злата, обязательно найду. И если это он тебя послал, я убью тебя.

Я пытаюсь оттолкнуть его, дёргаюсь вперёд, но Крымский обхватывает мой затылок рукой, крепко удерживает, спутывает волосы пальцами, и его губы сминают мои властно и неудержимо, с дикой яростью голодного хищника.

Терзают. Мучают. Пытаются подчинить.

Его бешеным напором меня вплющивает ягодицами в дерево так сильно, что даже больно. Я пытаюсь выпутаться, вырваться, хоть на мгновение спрятаться от этого урагана, который обязательно сломает мне все кости и вывернет наизнанку. Ёрзаю, и Крымский понимает это по-своему: отпускает мой затылок, и не прерывая поцелуя, усаживает на стол.

Сопротивляться бесполезно, но я всё ещё пытаюсь.

Он раздвигает мои бёдра, устраивается между, а слишком короткое платье задирается высоко. Между нами лишь жалкие клочки ткани, и реши Крымский взять меня сейчас, силой, я совершенно ничего не смогу с этим сделать – с Артуром мне физически не справиться. Но Крымский не переходит границу, только пьёт моё дыхание, таранит языком рот, трахает им меня до перекрытого дыхания, неутомимо и беспощадно.

Я не понимаю, что это. Насилие? Поцелуй? Секс? Это всё вместе и ничто из этого одновременно. Мужчины разве умеют так целоваться? Разве в одном человеке может быть столько силы и власти губами подчинять себе?

Кусаю его за нижнюю губу, но это, кажется, только раззадоривает Крымского: он приглушённо стонет, толкается вперёд, будто действительно трахает меня не только языком, и я ощущаю между ног твёрдую эрекцию под тканью серых брюк, и что-то совсем глубинное во мне отзывается. Пульсирует где-то на кончиках пальцев, течёт по венам, волнует.

В конце концов, мне же не пятнадцать, я никому ничего не должна, вот только…

Вот только после издевательств Романова я думала, мне казалось, что всё внутри отсохло и отвалилось напрочь, что никогда и ни за что, ни с кем больше. Думалось, что всё женское во мне умерло.

Это неправильно, я не должна это ощущать. Потому что пришла сюда за помощью, а не для того чтобы умирать от желания, истекать в руках совершенно чужого и злого мужчины. Мужчины, который не верит мне и в любой момент может просто прихлопнуть меня, как таракана.

Но я невольно подаюсь вперёд, Крымский шипит и, отпустив мой затылок, сжимает крепкими пальцами мои щёки. Отрывается от губ, упирается лбом в мой и тяжело дышит.

– В тот момент, когда ты стёрла совершенно по-блядски помаду со своих губ, я захотел тебя трахнуть, – в его голосе хрипота и злость. – Прямо там прижать к стене и вытрахать всю твою упёртость, гордость. Чтобы умоляла, чтобы горло сорвала, чтобы призналась, зачем на самом деле припёрлась в мой клуб. Потом убить захотел, потому что всё, что касается твоего мужа, мне противно. И ты мне должна быть противна.

Он слегка отстраняется – ровно настолько, чтобы мне удалось сделать глоток воздуха. Крымский снова ставит руку на стол, рядом с моим бедром, задевает его большим пальцем, чертит какие-то линии и круги по покрытой мурашками коже. А пальцы второй руки смыкаются на моём подбородке, как клещи.

– Течёшь, – усмехается, – по взгляду вижу, что течёшь.

И снова этот взгляд, от которого душа изморозью покрывается.

– Это такой был план? – снова усмешка с оттенком презрения. – Прислать ко мне рыжую бабу, посадить её на мой член, да? Или ты действительно пришла сюда сама, по личной инициативе, чтобы доказать Колюне свою любовь?

– Господи, нет! Вообще нет!

Я дёргаю головой, сбрасываю его пальцы, а волосы падают на лицо, закрывают меня на мгновение от Крымского. Он не верит мне, это правильно, это нормально. Но мне мерзко от мысли, что кто-то может считать меня любящей Колю.

– Можешь убить меня, – выкрикиваю и толкаю Крымского в грудь в бессильной попытке до него достучаться. – Можешь изнасиловать. Если хочешь, отдай своим ребятам, пусть они позабавятся, а ты посмотришь. Вон, меня лысый в коридоре лапал, ему отдай. Признавайся, ты же об этом думал? Прокручивал в своей голове такие варианты, представлял, как весело это будет, когда толпа мужиков по очереди меня трахнет?

Крымский отходит назад, закладывает руки в карманы брюк и смотрит на меня с интересом, что ли. Не понимаю, но что-то в его взгляде изменилось. Наверное, моя истерика кажется ему забавной.

– Ты можешь сделать со мной, что угодно, я ничего не боюсь. Ни тебя, ни твоих хохочущих неподалёку парней, ни твоей больной фантазии. Сдох во мне страх, умерло всё.

Я теряю терпение, потому что мне действительно нечего терять. Пусть делает, что хочет.

– Я многих баб видел, но такой странной никогда, – замечает задумчиво. – Ты сумасшедшая?

– Ещё какая. Ты даже представить себе не можешь, насколько я безумная и отчаявшаяся.

– И ведь не врёшь, действительно не боишься. Тебе Романов вообще обо мне ничего не рассказывал? Что я делаю с предателями не говорил?

– Ты можешь считать меня кем угодно, хоть шалавой, хоть предательницей. Вообще кем угодно, но я пришла к тебе только потому, что ненавижу Николая. Так сильно ненавижу, что дышать не могу. Каждую чёртову ночь уже шесть месяцев я молюсь, чтобы он перестал мне сниться, потому что я просыпаюсь в холодном поту всякий раз и до утра блуждаю по комнате. А ещё я молюсь, чтобы он сдох в муках. Ненавижу.

Крымский прищуривается и смотрит так, будто бы череп пытается вскрыть без медицинских инструментов, голыми руками. Его лицо каменеет, становится больше похожим на маску, а после он разворачивается на пятках и, не проронив ни слова, выходит из комнаты.