Гуся

Гуся не всегда была Гусей. В один прекрасный день, в возрасте шестнадцати лет, когда ее еще звали Бусей, она почувствовала: это неправильно. Кто она на самом деле, поняла не сразу. Прошло несколько дней, и вот в какой-то час (после Гуся не могла вспомнить, в какой именно: помнила только медленный голубой свет – значит, наверное, сумерки были близко и снег отражал последние скользящие лучи, то есть она была на улице и в движении: кто стоит на месте в мороз, зачем стоять, чего ждать? хотя, может быть, автобуса – да, наверное, дело было на автобусной остановке) – она поняла: Гуся. Долой билабиальную округлость щек, детскую, как у херувима с позолоченными деревянными кудрями. Глубоко во рту, у задней части нёба – вот где он прятался, ее appearance, которым с этой самой минуты ей предстояло встречать мир – ее первый слог.

Татьяна всегда говорила, что Гуся похожа на мужчину, которого заставили надеть женскую одежду, а потом ему понравилось, так вот он и ходит. Она утверждала, что Гуся размахивает руками при ходьбе, как будто солдат на марше. Темные жесткие волосы, какой бы длины ни были, Гуся не могла носить распущенными. Короткие, они торчали во все стороны, как набухшие соком березовые побеги. Длинные – висели, будто мертвые лягушачьи лапки. Однако где-то на уровне плеч, одновременно с превращением из Буси в Гусю, она одержала победу и над волосами, заключив что-то вроде перемирия. Но чуяла, что волосы пошли на слишком большие уступки, расслабляться нельзя, и заколку никогда, ни при каких обстоятельствах не оставляла на полочке в ванной. Заколку – the one and only. Все остальные, что она покупала или принимала в дар, рано или поздно – чаще рано – ломались. Но эта старая, коричневая, словно отлитая из цельного куска металла – хотя на самом деле, конечно, нет, – она так и служит с тех самых пор.

И вовсе она не размахивает руками при ходьбе, просто держит их прямо. Прямые руки, прямые ноги: она не высокая, ростом ниже Татьяны, но кажется длинной. Вытянутость Гусиного тела: разумеется, на самом деле она никогда и не была Бусей. Людям не всегда достаются правильные имена. Чаще всего имена выбирают как раз самые неправильные. Где-то Гуся читала об индейском племени, в котором новорожденному никогда не дают имя сразу, лишь через столько-то и столько-то лун, когда уже видно, что это за человек. Может быть, когда ребенку шесть или семь? Когда дитя поймает первую рыбу, сплетет первую корзину из непокорных веток? Эти вот отчетливые сухожилия на Гусиных руках: они с самого детства. Она всегда была нормального сложения, не перекормленная и не недокормленная. Может быть, чуть атлетического вида и еще – сухожилистая. Девочка с большими руками, большими ногами: сороковой размер в тринадцать лет, но на том и остановились, слава богу, – Татьяна выдохнула. Руки и ноги, крупноватые для такого тела, даже во взрослом возрасте, но это если только присмотреться («а никто, кроме тебя, и не присматривается», – говорит Гусе отражение в зеркале), но, как уже было сказано: Гуся кажется выше, чем есть. Можно даже подумать, что она догнала Татьяну, если не видеть их стоящими рядом – чего почти никогда и не случается.

Она не размахивает руками при ходьбе, и вообще ходит не особо быстро – скорее эффективно. Всегда самым коротким путем, даже высчитывать не приходится: ноги знают, куда шагать. В том индейском племени, наверное, отмечают свойства и способности по мере развития, чтобы, когда настанет время, дать ребенку самое подходящее имя. В Гусе, наверное, заметили бы способность быстро находить путь к самому необходимому. Знать направление: это ценится в обществах, где сбережение энергии – вопрос жизни и смерти. Впрочем, так ли это? Почему Гуся сразу думает о нехватке питательных веществ и недостаточно калорийной пище, как только речь заходит о «примитивных народах»? Тощие дети с черными свалявшимися волосами разводят огонь. На снимке в журнале один из них был одет в футболку с витиеватой надписью на груди: Coca-Cola. Еда, одежда, пол, на который можно прилечь. Однако уметь находить дорогу к самому необходимому – не равно владеть им.

Гуся стоит у кофейного автомата и ждет, когда сторож вставит выскочивший из гнезда провод. Она могла бы и сама, но Люда тут же закричала: «Не трогай, не трогай! Там ток!» Как змея в кустах. Ток! Ток!! И он выходит из своего кабинета; Гуся и не услышала бы, если б не всхлип двери. Скрипучие петли и комнаты, в которых слышно все. Люда считает, что открытая планировка лучше: меньше скрипа и стука дверей – но она просто не знает, о чем говорит. Гуся работала в одной фирме (да, да, у нее уже внушительное резюме, у такой юной!) с открытой офисной планировкой. Начальник говорил open space, он был с обратной стороны планеты, точнее – уехал туда ребенком с родителями, потом вернулся сюда уже взрослым, по собственному разумению, так откуда он? Оттуда и отсюда. Еще он говорил: team building, там они учились small talk. Чтобы слова текли ручейком и стекали, как с гуся вода. И open space – это был сущий ад, ибо все говорили со всеми. Хотя было в этом и что-то хорошее, потому что – вот именно, все говорили со всеми. Теперь он у нее за спиной. Гуся не оборачивается: она точно знает, как скрипит его дверь: глиссандо, терция. Ноты не назовет, абсолютным слухом не одарена. Зато видит затылком и спиной, как он там стоит. Может быть, смотрит в стену, но скорее – наискосок и вверх: на стык стены и потолка, на лепнину. Квартира девятнадцатого века, чудом пережившая революцию и советские времена, не разделенная на жилища поменьше. Должно быть, здесь жил советский номенклатурщик. От царского генерала к советскому министру, а теперь помещение снимает бюро лингвистических услуг со слоганом: «Вы знаете дело, мы знаем язык». Стены кирпичные, некрашеные: Люда рассказала, что во время последнего ремонта, прямо перед тем как помещение сняло бюро, под штукатуркой нашли целый ворох прослушивающих устройств. Некоторые хотят владеть информацией еще до того, как она станет новостью. Чтобы сделать из нее новость – или не сделать. Люда утверждает, что первый владелец давал балы в этой огромной столовой, которая также используется как зал для собраний. Гости танцевали вальс и мазурку. Приятно вообразить, жуя лапшу из пакетика и глядя на широкую двустворчатую дверь за его спиной. Хотя чаще всего он обедает в ресторане в квартале отсюда. А что делал здесь советский номенклатурщик: устраивал тайные джазовые вечеринки?

Его зовут Котэ, или Вообще-то Константин. «Это Котэ, руководитель отдела, – представил его начальник бюро на Гусином собеседовании. – С ним вы будете работать непосредственно». Он так и сказал: «будете работать» – еще до начала собеседования. Котэ что-то ответил, голос доносился будто из-за толстого стекла. «Простите, что вы сказали?» – переспросила Гуся. «Вообще-то Константин, – повторил он. – Задания вам буду давать я».

Гуся знает, что теперь он смотрит на нее. Оборачиваться не обязательно: знает позвоночником, сверху вниз. Каждый позвонок звонко отзывается – когда Вообще-то Константин стоит за спиной у Гуси и смотрит. Вот сторож втыкает провод. Люда нажимает на wiener melange и отправляется в свой кабинет с полной чашкой светло-коричневой жижи. Гуся ждет, как допыхтит ее эспрессо, потом поворачивается и идет к себе. У него желтовато-бежевые мокасины, и в таких, конечно, можно ходить до конца ноября, если у тебя машина. Мягкая ткань штанин небрежно подвернута. Гуся садится за компьютер, там два сообщения от него. Анализ доклада надо переписать для общественности плюс что-то в экселе, из чего надо сделать рекламный текст. И то и другое следует сдать послезавтра, но лучше завтра. «Следует» – хороший глагол, больше себя самого. А Гуся обладает способностью находить кратчайший путь к самому необходимому.

На автобусной остановке – до ближайшего метро всего три, но у Гуси новые сапоги на каблуке, и она тихо клянется больше никогда, никогда – лоб чешется от шапки, ee то и дело приходится натягивать обратно. Эта шапка и эти непокорные волосы взаимоотталкиваются, практически несовместимые. Но другой шапки Гуся не желает: эту, куполообразную, серо-голубую, с острой верхушкой и восьмиконечными звездами она купила в Таллинне, где была на студенческой конференции, пять лет назад, прямо перед дипломом. Гуся повторяет про себя: пять лет назад – тогда уже что-то происходило, жизнь длится уже так долго! У нее есть собственное прошлое, не меньше пяти лет. Шапка уезжает к кромке волос, Гуся тянет ее обратно. На остановке еще две женщины, по виду уборщицы, а может, даже помощницы по дому. Может быть, они здесь и познакомились, каждый день в одно и то же время едут домой на автобусе. Может быть, сначала неделю косились друг на друга, а потом разговорились. Может быть, вот эта в ржаво-коричневой куртке заговорила с той, в темно-синем пальто. Может быть, они землячки, обе с юга, издалека. Что-то такое слышится. «А море, на море была?» «Море! Нет, моря не видела. Говорил-говорил, что поедем, да трындеть – не мешки ворочать…» – женщина вскидывает руку, будто отмахиваясь от слов. «А я один раз была, – тараторит та, что в куртке. – Знаешь, так и бросилась в волны, так и кинулась вся, отдалася прямо!» Гуся смотрит на нее, сперва тайком, потом в открытую. Видит жар в глазах, темно-розовую помаду не в тон куртке. Придумывать названия новым оттенкам – desert bloom, raspberry longing – тоже ничего себе занятие.

Теперь в метро, эта станция связывает несколько линий, люди стоят у колонн посреди подземного зала и ждут. Время от времени к ним подплывают другие, протягивают рыбьи губы, и вот они уже двигаются дальше, вместе, по двое, к эскалатору и вверх, к выходу, за воздухом, за кормом – или к поезду, дальнейшей транспортировке. В вагоне относительно нетесно, час пик прошел. Этот город никогда не дремлет, но большинство хотят прибыть домой в одно и то же время, к детям и супам и ток-шоу на FunTV, иначе зачем бы они так бесчеловечно толкались? Приливы и отливы человеческого моря: броситься в него, кинуться, отдаться. Каждый вечер, с пяти до семи.

Дома Гуся снимает сапоги и ставит у стены. Один теряет равновесие и лежит потом на линолеуме, не в силах подняться. Гуся заходит в свою единственную комнату, спотыкаясь о Шиву, а тот не орет, не мурлычет, только стукается лбом о ногу и трет почти безволосую слюнявую щеку об икру. Гуся меняет курс, бросает горсть сухого корма в миску на кухне. Встает у окна и смотрит сквозь каштаны на копья ограды, острия в облака. Через несколько месяцев, по ту сторону года, улицы не будет видно из-за их огромных листьев, а какое-то время, совсем короткое, еще и удивительных цветочных гроздьев, растущих вверх. Гуся идет в комнату, ложится на пол и кладет руки на живот, к северу от венериного бугорка. Указательные пальцы соприкасаются, большие тоже, образуя треугольник или, может быть, ромб. Самый острый угол указывает на юг. Ладони теплые, тепло проникает сквозь ткань, оба слоя. После каблукастого дня гудят ноги. Гуся думает о разных вещах, которые можно делать с телом. В теле так много всего. Оно не футляр для временного хранения посторонних предметов, пусть многим так и кажется. Пусть многим и нравится тесниться в узком коридоре. Низом тела можно посылать сигналы в космос. Можно ловить ответные вибрации. Пульсирующие, мигающие волны несутся сквозь темноту, которая является не отсутствием света, а лишь самой собой. Можно положить руки на венерин бугорок, чувствуя, как стальные волоски протыкают ткань, стирают в ноль хлопчатобумажные нити: через некоторое время остается лишь тоненькая сетка. Можно скользить ладонями по внутренней стороне бедер, приговаривая: ну, ну, день клонится к ночи, расслабляемся, успокаиваемся. Так много всего можно делать.

В этом большом городе, южном для того, кто родом с севера, рассвет короткий. Метро глотает Гусю плюс несколько сотен тысяч человек, пока еще темно. Час пик, утром его не избежать. Когда метро выплевывает Гусю на поверхность, на улице уже светло. Здесь пересекаются зеленая и голубая линии, должно быть бирюзово, но выходит серо. Гуся шагает к остановке автобуса в сапогах на каблуке. Больше никогда в жизни, это да, но все имеет право на еще один шанс. Дай немного времени, как говорит Татьяна. Не то чтоб Гусе было дело до ее слов, но вот это – да. Когда Гуся была маленькой и сердилась, то звала ее по имени. Кричала: «Татьяна! Татьяна дура!» А та все смеялась, смеялась, пока в один прекрасный день не перестала смеяться и не затолкала Гусю, тогда еще Бусю, в ее комнату и захлопнула дверь. Наверное, тогда она уже была не совсем маленькой. Это уже после того, как Татьяна подобрала в кабаке звезду. Как в лотерею выиграла: никогда не было времени пойти посидеть с подругами, каждый вечер работа, четыре хора шесть раз в неделю, с шести до девяти, и вдруг – свободный вечер, стол для девочек в «Гирвасе», помада марки Eve, оттенок cherry sunset – и прямое попадание! Фолк-рок-звезда с нелепым сценическим именем хватает вилку и вонзает себе в руку прямо у нее под носом, говоря: «Невозможно владеть тем, что цело». Татьяна мажет, перевязывает руку тем, что есть в ресторанной аптечке, а потом тащит к себе (и Гусе) домой и варит суп. Звезда сбегает и рвет все струны на своей драгоценной гитаре, просто потому что может. Спит со всеми подряд, а Татьяна стирает его одежду, занимает для него деньги, дает еще один шанс. Звезда такая большая, аж отсюда видать, хоть и остался в северном городе, где ноябрьский рассвет бесконечен и порой плавно перетекает в такие же бесконечные светло-голубые ноябрьские сумерки.