Во входящих булькают еще два сообщения – от него. Внести правку в Людино резюме одного отчета, выделить главное в другом – может понадобиться для сообщения какой-то пресс-службы. Прекрасно, что дела у бюро идут в гору. Гуся надевает сапоги, которые только что сняла под столом. Стащила, стянула, сидели как влитые. Выходит в коридор, и там, на белой доске у кофейного автомата, где пишет один только Константин: «сегодня работаю удаленно». Люда еще не пришла. Никто еще не пришел. Гуся все равно крадется на цыпочках, не касаясь каблуками пола, к его двери. Глиссандо, терция. Он все еще пользуется бумажными ежегодниками, это хорошо, даже две штуки. Один потрепанный, другой – наверное, для отдельных проектов – почти пустой. Гуся роется в большом кармане кофты, достает увядшую розочку, которую пару дней назад купила сама себе в киоске у метро. На целлофане, в который завернули цветок: No sentiments, only real love. Гуся срывает лепесток за лепестком и кладет пару штук между страницами второго ежегодника. Он найдет их в марте. Остальное бросает в корзину для мусора, которую вынесет уборщица. Она работает так поздно вечером или так рано утром, что даже Гуся никогда ее не видела.

Гуся обедает в бальном зале вместе с Людой. Та рассказывает о посылке от детей, которые живут в Голландии. Она так и говорит: «мои дети», хотя на самом деле – сын и его невеста (так она тоже говорит). Люда одинаково недовольна обоими, как и их посылками.

– Они понятия не имеют, что мне нужно!

– А что вам нужно? – спрашивает Гуся. Люда закатывает глаза. Она пьет свой wiener melange и жалуется, что этот большой город полон машин, а метро все равно забито до отказа.

– И откуда они только берутся? Едут сюда и едут, и машин все больше, и больше, и… ой! – выдыхает она, испуганно глядя на Гусю.

– У меня машины нет, – говорит та, – а приехала я сюда на поезде.

– Я, конечно, не то имела в виду, а только некомпете… Да и отсюда тоже едут, вот дети мои уехали.

Люда смотрит на Гусю, ожидая примирительной реплики. Рот такой же круглый, как глаза.

– Ты с севера, да? – спрашивает она. – Хоть и темненькая.

– Я в маму, – отвечает Гуся. – Она такая… как сосна.

Как сосна? Твердо стоит на каблуках перед хором молодой поросли. Или у плиты, давит обеими руками на крышку, жаря цыпленка тапака или что-то вроде него – уж что есть, из чего есть, на севере всех специй не достанешь. В такие минуты видно, что руки у нее жилистые, как у Гуси. Сосна, растущая в чужой природной зоне, тайно-уязвимая, неукорененная.

– Как сосна, ха-ха… Гуся – что это у тебя за… интересное имя? – Люда слизывает серо-бурую пену wiener melange с верхней губы.

– Августина. Вообще-то Августина, – отвечает Гуся. Бесцельно врать легко и приятно.

– Красивое имя, – одобрительно кивает Люда. – Гуся, у тебя такие интересные мысли. Интересная внешность. И работаешь не покладая рук. Ты и в школе была светлой головушкой?

– Я была темной головушкой.

– Ха-ха! Я и говорю. Далеко пойдешь.

Зачем нужны выходные? Или: если Гуся все равно работает, зачем оставаться дома, где Шива разрушает день? Начиная с самого утра: прыгает, лазит, царапает и портит. Поглощает тишину, гасит фонари. Но усыпить кота – не вариант. Если только обои пострадают по-настоящему – хотя нет, и тогда тоже не выход. Может быть, совсем потом, когда встанет вопрос: что делать с Шивой, когда настанет пора двигаться дальше – может быть, дальше на юг от этого большого города, расположенного к югу от того, который на севере? Может быть, но все-таки нет, надо просто отдать Шиву кому-нибудь. Что, в некотором смысле, равно умерщвлению – отнять у него ту жизнь, которой он живет сейчас, дни, которые он пожирает, выплевывая вечерние фонари.

«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь, Шива? Начальником начальника начальника? Бараньей отбивной? Ресничкой на мохнатом животе инфузории-туфельки?»

Шива потягивается, хвост – косой вопросительный знак. Гуся идет на кухню, зачерпывает пригоршню овсяных хлопьев из упаковки на столе. Половину отсыпает обратно. Остальное запихивает в рот, жует. Наливает воды с запахом гнилых водорослей в чайник до отметки MIN. Греет, пока вода не начинает шуметь, как ветер в далеких вершинах деревьев. Запивает овсяные хлопья, липнущие к небу. Гуся думает: если б ты пришел ко мне домой, то сразу пошел бы в ванную тайком нюхать кремы. После твои пальцы пахли бы парфюмерной композицией, так я поняла бы, что они касались содержимого баночек. Отпечатков на круглой, легко-липкой поверхности не осталось бы. Мягкий толчок тоски в грудь, в живот. Не обнимать, от тела до тела не меньше дециметра, воздушный буфер теплее окружающей среды, теплее верхнего слоя кожи. Гуся думает: я знаю, что дело не в тебе. Я знаю, что тоска – это всегда по утробе, которую когда-то пришлось оставить. Знаю. Что мне делать с этим знанием?

Большинство видит в понедельниках божью кару за излишества выходных. По этому вопросу у людей консенсус. Во входящих зелено ползают новые сообщения. Вычитать (то есть: переписать) четыре сообщения для прессы, составленные чьим-то, только что взятым на службу пресс-секретарем, которому тоже нужно дать шанс. Четыре штуки, сразу после выходных: этот город и воскресенья не знает. Гуся распускает волосы: на секунду, пока они не осознали свою случайную свободу, – проводит ладонями по макушке, ловит зазевавшиеся пряди и снова щелкает заколкой. Цонк! Личная цель Гуси: успеть сделать самое необходимое до обеда. То есть все. Выделенное время – достаточное время, как кто-то когда-то сказал. Некоторые высказывания становятся правдой, если повторять их достаточно часто. Это, кажется, называется аффирмацией. И тогда – тогда она сможет сказать Вообще-то Константину, прямо перед обедом, или во время, или после, бросить на ходу: хорошо, что с утра в понедельник работы почти нет. Почти совсем нет, да?

Без двух минут двенадцать Гуся стоит за дверью своего кабинета. Глиссандо, терция, и в дверном просвете: его куртка, пушистый воротник, бежевые рукава. Гуся понимает: обед в том ресторане, в квартале отсюда. Когда его почти беззвучные шаги совсем стихнут, когда хлопнет входная дверь, тогда. Гуся пользуется только прозрачным lipgloss – «губы» и «слова», интересно, кто-нибудь уже задумывался над этим? Куртка, капюшон – один квартал можно пройти без шапки. Паназиатский шведский стол включая традиционные европейские блюда. (Почему они не обратятся в бюро? Вы знаете еду, мы знаем язык.) Он не переобулся, изжелта-бежевые мокасины ловко огибают лужи, сегодня не такие уж огромные, но и не совсем незначительные. Асфальт относительно новый, но все равно линолеумными волнами: подземные токи, как говорит Люда, поэтому и станции метро здесь никогда не будет. У двери ресторана стоит парень в красной форменной куртке, напоминающей сразу и монгольский кафтан, и осовремененную ливрею. Кажется, его единственная задача: впускать посетителей. За панорамным окном сидят обедающие, винные бокалы среди бела дня. Гуся крадется внутрь, не касаясь каблуками пола, садится, вешает куртку на спинку стула. Швейцар у них есть, а гардероба нет. Справа от стола – аквариум с водорослями, без рыб. Может, они заболели. Может, в санатории. Осталась одна морская звезда: такие, кажется, воду в аквариуме очищают? Или это улитки очищают? Звезда лежит на дне, по виду – всем довольная. Гуся заказывает суши, самую маленькую порцию. Что выбирает Вообще-то Константин, с наблюдательного поста у аквариума не расслышишь. Он обращается к официантке привычно, степенно. Мягкая линия скулы плавно перетекает в округлые очертания подбородка. Дробное кивание официантки, как будто: не просто посетитель.

Гуся думает: тебя бы наблюдать на фоне озера, одного из крупнейших в Европе. Ты стоишь, облокотившись на гранитный куб. Кубы сочленены красивой, чугунной ковки решеткой. Я вижу тебя в профиль. Вода светлее неба. Тот берег залива – узкая полоска вдалеке. Никогда не проверяла, какой глубины озеро, а какой? Самая глубокая точка – она в середине или где-то еще? Что обитает там, на дне? О глубоководных морских рыбах есть множество фильмов, коротких и длинных. Одни с водолазами, а из других человек полностью вырезан, только безымянный голос бубнит за кадром. Но о глубоководных озерных? Может, там щуки. На какой глубине щуке лучше всего? Наверное, не на дне, не в самой глубокой точке озера. Клюнуло! Но не заглотило крючок, срывается, пока я осторожно, осторожно тяну к себе леску. Ничего, ноль. Однажды я видела, как городской рыбак бросает обратно в воду окуней, пойманных в канале. Зачем? С разорванными ртами? Говорят, современные снасти почти не вредят рыбам. Почти не рвут рот, глотку. Зачем? Лучше берите их с собой. Ешьте. Или отдавайте кошкам. После еды Вообще-то Константин не заказывает кофе. Не исключено, что его устраивает кофейный автомат в сумрачном коридоре бюро. Он идет к выходу. По ту сторону стеклянной стены, у ресторана кто-то стоит, ждет. Встречает его сиянием белых зубов меж широких розовых губ. Она не молода. Совсем не молода. Может быть, она хочет погладить его по щеке. Он похож на нее. Гуся встает из-за своего столика, зажатого между аквариумом и колонной. Морская звезда просит принести счет. Гуся платит картой. Выходит, но у ресторана уже никого нет. Красная ливрея говорит «до свидания», разглядывая свои до блеска начищенные черные ботинки.

На полу видны мокрые следы его мокасин. Кажется, все-таки угодил в лужу. Во входящих плещется новое сообщение. Лингвистическая оценка объявлений о сдаче внаем. Мелочь! Гуся открывает файл. Сто пятьдесят восемь уникальных текстов. Следует сделать до выходных.

У кофейного автомата нет ни шкафа, ни полки для чашек. Считается, что каждый сотрудник моет свою чашку и уносит с собой. Однако моют не все. Айтишник, который приходит на пару часов в неделю и чьего имени Гуся не помнит, плеснет в свою чашку воду и ставит в микроволновку. Полторы минуты на полной мощности, тотальная дезинфекция. Однажды Гуся нашла его кружку в морозилке, рядом с замороженными супами. Люда говорит, они там с тех еще времен, когда в офисе разрешали ночевать. Видимо, так тоже можно дезинфицировать. Хотя, говорят, в вечной мерзлоте нашли бактерии, прожившие там много тысяч лет. Глиссандо, терция. Если записать этот звук, то можно определить тон. Если бы в ящике рабочего стола лежал камертон. Легкий удар о край столешницы – и между губ: ля – до! Он прислоняется к красно-коричневой кирпичной стене, это Гуся знает затылком. Притворившись, что надо почесать поясницу, она заносит руку назад, наискосок, так что туловище поворачивается как бы само по себе. Видит его мокасины, светло-коричнево-мокрые. Вообще-то Константин откашливается. Его рубашка шуршит по кирпичу. Гуся видит движение кромкой волос над шеей, где несколько прядок всегда вьются от влаги, испаряемой кожей. Может быть, он бросает взгляд на свои наручные часы – модель скромная, но не дешевая. Гуся выбирает новую степень крепкости, плюс одна палочка. Кофейный автомат задумывается. Гуся чувствует, как между лопаток, вниз, к поясу юбки ползет тоненькая струйка пота. Слышит, как он переступает с ноги на ногу и начинает что-то напевать, и звуковые волны достигают ее лодыжек, и икры вибрируют, микроскопические движения в коленях, которые превращаются в желе, а голени вдруг тяжелые-претяжелые и как будто не связаны с остальным телом, которое уже кренится к стене, и висок прижимается к твердому, красно-коричневому. Перед глазами старый нотный листок, нотная тетрадь восьмого класса, которую Гуся носила в музыкальную школу четыре раза в неделю плюс оркестр по субботам, в мешке, сшитом Татьяной точно по размеру, скрипичный футляр за спиной, которая уже скользит по стене, к полу, и он мурлыкает что-то вроде «ой-ой», даже не переставая напевать, и откуда ни возьмись – Люда. В два шага оказывается у Гуси, подкладывает мягкую ладонь под затылок: «Ну, ну, ничего, ничего…» – и добавляет что-то насчет вентиляции, которая в этих старых зданиях такая плохая, что люди в обморок падают. Гуся лежит, крепко зажмурившись, следит, как напряжение покидает ноги и спину: теперь здесь никого нет, кроме Люды, которая наливает стакан воды. Как будто Гуся может пить лежа, а вставать она в ближайшие три минуты не собирается. Кофейный автомат молчит, Людин бюст дышит Noa от Chacharel, и этот узкий коридорчик так плохо освещен, что если бы на потолке имелась роспись, то ее было бы не разглядеть.

Смеркаться начнет только через пару часов, но Гуся уже идет домой. Чувство прогула или, точнее: заболела, живот, домой. Голова или температура, но что-то должно быть. Гуся никогда не уходила с уроков просто так, даже в восьмом классе, когда все делали что хотели. Запах нагретой резины в метро: откуда он, интересно, берется? От ремней, которые приводят в движение эскалатор? И что вообще приводит его в движение? Тот, кто рос в этом большом городе, наверное, изучал в школе: смотрите, дети, эскалатор в разрезе. Рос в этом большом городе… Значит, Вообще-то Константин должен знать. Хотя не ступала здесь его обутая в изжелта-бежевую мокасину нога. В метро почти пусто, по сравнению с. Все длинное сиденье в Гусином распоряжении. Она закрывает глаза. Озеро большое, но этого не видно, она просто знает. Гуся стоит у кромки воды, рыбачит. Клюнуло! Вдоль берега, с промежутком в несколько метров расположены несколько удочек. Клюет и на второй, и на третьей. Но вытащить рыб она не может. Только смотрит на них. Рыбы тянут, рвут лески, в мозгу искрится – должно быть, рыбацкая радость. Удочка гнется дугой. Какой-то ребенок помогает Гусе вытянуть первую рыбу, потом вторую, потом все. Ребенок светловолосый, не очень большой. Еще не препубертат, любопытный и сноровистый. Ловко, привычным жестом вынимает из воды живых рыб. Гуся отдает ему все. Вода прозрачная, на дне галька разной формы. Северное озеро. Залив, это лишь небольшой залив. Большая вода простирается за его пределами, отсюда не видно, но она знает. На этом фоне она и хочет рассматривать его, на фоне светлой воды, среди ночи, когда солнце уже закатилось, забыв забрать с собой рассеянный, всеохватный свет. Наблюдать его сбоку, облокотившись на ограду: взгляд устремлен к воде или туда, где светлое встречается с другим светлым. Его небритая щека с золотистой щетиной, округлый кончик носа, подбородок под негустой шкиперской бородкой. Светлые волосы, кромка волос рано поползла вверх, родинка на шее, как продолговатый остров с неровными берегами. Полночный свет, миндалевидные, узкие, светло-голубые глаза летней ночи. Гуся просыпается: она лежит на сиденье, конечная станция. «Это не кольцевая, тут не выспишься», – говорит грязноватый старик с сиденья напротив. Гуся выходит из вагона, переходит на другую сторону перрона, покачивается от скорости приближающегося поезда. Ныряет в аквариум вагона, едет домой.