Да, талант. Он проживал свою музыку. Он жил свои песни, жил свои концерты, он сам был один сплошной концерт. Он мог сыграть на стуле, на надутом пакете, на стеклянной банке, да хоть на яйцерезке – все обрамляло его голос, его жалостливые стоны и жуткое рычание, раскатистый финский «rrr» и свист «sss». Он выкрикивал свою тоску так, что каждый принимал ее за свою. Он выкрикивал свою безудержную радость – всегда с перехлестом, на грани разрушения, саморазрушения. Да, он был большой талант и принимал любую похвалу равнодушно или презрительно, но после шептал, будто доверяя интимную новость: «Они сказали, что я офигенный! Они сказали офигенный, слышала?»

– Харизма, – продолжал Валерий. – Корни в культуре… карельской. И в финской, ведь это одно, не так ли? И Тео, представьте себе… – он на секунду умолк, – выдающийся, так сказать, карельский музыкант – он нужен нам, правда? Я не боюсь преувеличений, и это не преувеличение. Разве нам, карелам, не нужен духовный лидер, способный пробудить нацию…

– Какую нацию? – я вдруг почувствовала, что не спала уже почти сутки. Пыталась следить за мыслью, но слышала какую-то смесь высокопарностей.

– Карело-финскую нацию. Ведь нам нужен такой, или даже такие – точки силы, которые поведут нас прочь от власти Москвы, к новой независимости? Может быть, даже к союзу с Финляндией?

Такое я, конечно, слышала и раньше, но помнила больше как разрозненные реплики на радио в девяностые и обрывки взрослых разговоров: независимая Карелия, вот было бы круто. Мама всегда говорила «там в России» и «тут в Карелии». Иногда кто-нибудь возражал, что независимой республике нужна независимая экономика, но на это кто-нибудь другой отвечал, что у нас же лес, о-о-о, у нас столько леса! И я представляла себе, как свободной Карелия идет в лес и собирает чернику, бруснику, грибы. Полные ведра, ведь лес – наше богатство, и ни в чем нам не будет нужды. «Это Юкко, это Микко ищут клюкву и бруснику», – читала я в тоненьком сборнике стихов для младших школьников, и голубоглазые широкоскулые дети на акварельных иллюстрациях воплощали будущее, которое как будто уже есть, но где-то не здесь. Говорили и о Финляндии, которая желает нам добра и хочет помочь, не как бедному родственнику, а как любимой сестре… Эти семейные метафоры как-то сливались с образами эпоса «Калевала», который я, как и большинство карельских детей, не читала, но знала по гравюрам на стенах, спектаклям в кукольном театре, пересказам рун в учебнике краеведения, по всему этому вороху вторичного материала, призванного помочь нам узнать и сохранить… что?

– У меня есть идея, план запустить проект национального культурного пробуждения. Первый шаг – уличный театр, интерактивный, музыкальный. На карельском, финском, русском. Возьмем площадь Кирова… символично, да? Киров – революционер, любитель театра, сильный лидер, оппозиционер, насколько тогда это было возможно, конечно… Вы знали, что псевдоним Киров образован от имени Кира Второго? Объединителя иранских народов? Неважно. Будем стремиться создать карело-финский колорит, так сказать, и историческая память – важная часть… чтобы Москва поняла, что мы не их, что мы хотим вырваться из цепких рук Кремля, да? Это затратно, да, но деньги есть. Нам нужно построить сеть контактов из тех, кто всей душой за новую региональную идентичность… за Карелию два точка ноль…

Я закрыла глаза и увидела перед собой осьминога: вытягивает щупальца одно за другим, ищет… или нет, подстерегает, слившись с окружающей средой, нащупывает – и хватает. У осьминогов есть глаза или они двигаются вслепую, вот что интересно. Распуская и собирая восемь ног… или рук. Так они передвигаются? Я вдруг вспомнила рассказ знакомой о том, как ее маленький сын спросил, сколько подмышек у осьминога… Восемь, наверное? Глубины моря поражают воображение, животные двигаются там с поразительной точностью, хоть и не имеют наших человеческих инструментов узнавания и ориентации. Надо сосчитать подмышки осьминога… Одна, две…

– Я слежу за вами, – донеслось сквозь толщу воды, – то есть читаю публикации. Нам и правда нужен человек с вашим интеллектом и коммуникативными навыками, который мог бы прислушиваться, исследовать… культурные круги, особенно учитывая широту ваших культурных интересов… вы могли бы сделать важный вклад, собирая сведения…

Я старалась сосредоточиться на затылке водителя такси. Какой аккуратный водитель, если это вообще такси… Больше похож на человека с должностью в государственной организации. Я посмотрела на Валерия, но тут же отвела взгляд: невозможность поместить это лицо в какой-то отсек хотя бы кратковременной памяти парализовала чувства. Я опять уставилась в окно. Машина ехала мимо больших глухих кирпичных коробок. Что это за фабрика? Или склад?

– Надо изначально быть таким вот, как вы, чтобы взяли на работу туда? Или вы не говорите «взять на работу»? Говорите, наверное, «принять» или там «посвятить»? – спросила я, чувствуя, как сердце скачет галопом и кровь приливает к голове – то ли чтобы доставить побольше кислорода, то ли чтобы язык опух и умолк. – Или такими становятся, прослужив какое-то время? Как вообще такими становятся? Едите вы, что ли, что-то, чтобы все черты вот так вот сгладились и голос стал такой вот прямой ниточкой: «ба-а-а-а-а»… Скользкие, как водяные змеи.

Меня охватило такое воодушевление, какое после вспоминаешь c ужасом. Туман в голове и твердая убежденность юного человека в том, что неприятности случаются только с другими. Мы были даже еще не на полпути к моему дому, машина только выехала на Первомайский проспект, бесконечно длинный и как будто прямой, но с развилкой в конце, которая на самом деле была слиянием с другой улицей, поменьше. Я вдруг подумала, что если бы мы поехали другой дорогой, на пару километров ближе к озеру, то оказались бы на Октябрьском проспекте. Эта часть города жила между маем и октябрем, между весной и осенью, между ожиданием и ожиданием.

Валерий не ответил. Краем глаза я видела, как он сидит и смотрит прямо перед собой. Наверное, очень профессиональное поведение. Машина повернула на Ленина и остановилась перед «Гирвасом».

– А давайте-ка по скандинавской каше, – сказал Валерий, внезапно повернувшись ко мне. – Тут ее отлично варят.

– А давайте, – мне вдруг стало казаться, что мы еще поговорим.

Валерий выбрал столик у окна, из которого было видно припаркованную машину. Водитель остался ждать за рулем – теперь уже никто не делал вид, что это такси. Я разглядела его лицо через лобовое стекло. Он сильно смахивал на длинного Серегу, которого в пятом классе оставили на второй год и определили за пятую парту первого ряда, ровно у меня за спиной.

Валерий заказал две рисовых каши по-скандинавски и воду. Я попросила чаю. «С песочком?» – спросила официантка, и меня окатило волной эмпатического стыда и нежности. «Нет, спасибо, сахару не надо», – ответила я. Как только она удалилась, Валерий заговорил со мной тем же глухо-звонким голосом, что и в машине.

– Вы зря так – змеи. Вы же умный человек, живете в мире нюансов, так? Знаете, что кроме черного и белого есть много цветов. Вам кажется, что мы служители зла и вас к себе зазываем. Но мы же не в фэнтези. Кстати, даже там уже нет однозначного добра и однозначного зла. Жанр развивается, так сказать. Собирать сведения, документировать – то, что я вам предлагаю, – это, можно сказать, художественная деятельность, своего рода творчество. С чего вы взяли, что мы все используем против людей? Мы действуем в интересах народа.

– Которого? – не удержалась я.

– Населяющего территорию нашей страны, – невозмутимо ответил Валерий. – А вот и кашку принесли. Говорю же, они здесь молодцы. И денег особо не дерут, и корицы не жалеют.

Официантка поставила на стол мисочки с кашей, украшенные настоящими коричными палочками. Обычно кашу подавали только с молотой корицей. Мне ужасно захотелось облизать свою коричную палочку и сунуть в карман, извлечь хоть какую-то пользу из этой неприятной беседы.

– Вы так и в тридцатые годы действовали? – спросила я, чувствуя раздражение от того, что полоска ароматной экзотической коры скоро отправится в помойное ведро – ведь не украсят же ею потом новую порцию каши. – Так же орудовали ловкими осьминожьими щупальцами? Так инфильтрировали финскую диаспору, выискивая нежелательные настроения? «Национальное пробуждение», «автономия», «независимость», «многоязычие»… Та же наживка была? Так вы взяли мою восемнадцатилетнюю бабушку, которая еще даже не успела толком выучить русский? Или гребли всех, скопом? Знали, что вам ничего за это не будет?

Валерий слушал, глядя куда-то мне в лоб.

– Бабушка ваша из перебежчиков, насколько я понимаю. А вот скажите мне, как же так, привезли ее к нам в четырнадцать, а к восемнадцати она «еще даже толком не успела выучить русский»? Какие-то странные строители коммунизма, – Валерий сунул в рот еще ложку каши, с набитым ртом он говорил будто более человеческим голосом. – Вавилонскую башню, как известно, не достроили из-за проблем, так сказать, с коммуникацией, а они собрались светлое будущее творить каждый на своем языке. На территории нашего…

– И еще не знающих русского ужасно неудобно допрашивать, да? Сколько ни пытай – ни бе ни ме, правда? – от запаха корицы вдруг замутило. – Это ваших учителей должно было сильно раздражать.

– Вы преувеличиваете значение преемственности в нашей профессии, – отозвался Валерий. – Сегодня в основе защиты территориальной целостности лежит совершенно иная концепция.

Это прозвучало как начало какой-то тоскливой презентации, и я вдруг снова почувствовала, что ужасно давно не спала. Попробовала каши, но разбухшие рисовые зерна липли к деснам, и хотелось домой.

– Знаете, – сказала я, снимая рюкзак со спинки стула, – вот некоторые говорят: посадили – значит, было за что. Я с вашим водителем, кажется, в одном классе училась – он, наверное, тоже так считает. Точнее, я училась, а он меня угольником между лопаток тыкал и тетради мои рвал на полоски. Но раз рвал – значит, наверное, было за что. Я пойду, ладно?

Валерий проглотил ложку каши и запил водой прямо из бутылки.

– Ладно, до свидания, до новых встреч.

– Классно придумали, кстати, использовать Тео. Конечно, я поехала, а как же. Вы все-таки настоящие профессионалы.

– Отдыхайте, вид у вас не очень. И не берите в голову – может, никаких «нас» вообще не существует, – почти ласково добавил он.

Я вышла из «Гирваса» и зашагала в сторону озера, чтобы вскоре повернуть на улицу имени еще одного революционера, потом очередного идеолога и наконец пройти последние километры по улице Луначарского: луна и чары, красивое придуманное имя министра просвещения. Поворачивая с улицы на улицу, я всякий раз проходила под окнами высокого первого этажа сталинки: они будто цементировали сочленение улиц.

Лежа на шершавом желтом покрывале, я закрыла глаза и увидела похоронную процессию. Хоронили Тео, ведь это был вопрос времени, это всегда вопрос времени. В его случае – нескольких месяцев или нескольких лет. Остаток его жизни, наверное, можно было измерить дозами стимулирующих и седативных веществ, которые ему предстояло влить, проглотить, вдохнуть. Вдруг это стало так очевидно. Даже грустно не было, хотя я всегда любила погоревать заранее. Кто войдет в похоронную процессию? Да кто только не войдет. О да, это будет бесконечно длинная процессия: музы и братушки-музыканты, и их музы, и их жены, и Татьяна, и все эти бесчисленные заседатели «Гирваса», которые обожают бухать с музыкантами, и парочка чиновников от культуры… и какой-нибудь Валерий, беглая чертова овца с отметиной на ухе. И кто-нибудь обязательно будет играть, может быть, даже на нюккельхарпе, которую Тео еще успеет подарить очередному молодому дарованию. Собаки будут лаять, и кто-нибудь будет держать связку шариков, черных, и они вырвутся из руки и полетят вверх, к верхушкам елей. Кто-то поднимет лицо к деревьям и к небу и крикнет: «Прощай, Тео, передавай там привет!» И черные шарики сперва зацепятся за еловую ветку, но потом их подхватит порыв ветра и унесет прочь навсегда.