Глава пятая. Прихоти освещения

Илья спрыгнул с поезда, почти по колено провалился в нерасчищенный снег и тут же услышал позади себя металлическое лязганье – поезд готовился к отправке. Поезда вообще не задерживались на станции: выплюнут одного-двух пассажиров, и тут же устремляются прочь от торчащих на горизонте каменных зубьев, прочь от одинокого строения, нелепо торчащего посреди бескрайнего поля, прочь от одичалого сонмища местных призраков. Этих последних водилось тут в достатке – взять хоть убитого год назад бедолагу, с которого всю одежку стянули, наверняка шатается теперь по окрестностям в бестелесном облике. Один мужичонка вроде как даже с ним сталкивался и в селении затем всем поведал. И хоть был мужичонка в некотором подпитии, послушали его с большим интересом да из уст в уста передавать начали. Да и кроме того убитого, неуспокоенных, не похороненных мертвецов хватало – утопленники все больше. То грибник заплутает и сгинет на болоте, то несчастный бродяга угодит в самую топь, раза два и городские пропадали, хотя, казалось бы, как их сюда занесло. Около здешней станции даже рельсы выли, потому люди в вагонах от немого страха по углам жались. Положим, оттого рельсы выли, что давали небольшой уклон и поезд малость кренился, терся о дорожное полотно – да разве этим кого убедишь? Нет, про призраков оно вернее, верят охотнее.

В общем, от того ли, что машинист, запуганный людской молвой, хотел как можно скорее покинуть проклятое место, или от того, что где-то в столице составили расписание, не предусматривающее должного времени стоянки, поезд сразу после прибытия сдвинулся с места, разогнался и серой лентой умчался вдаль. Илья остался один – торчал тоненькой жердочкой из сугроба да размышлял, как добраться до селения. Снегопад стал настоящей неожиданностью, так что перспектива вырисовывалась не ахти какая.

Впрочем, как только юноша увидел выскочившую из домика Лизавету, растрепанную и в куртке нараспашку, уныние тут же рассеялось. Лизавета бросилась его обнимать, едва не опрокинула и уткнулась лицом в плечо – так было удобнее спрятать свою растерянность, но Илья, конечно, принял жест за чистую монету да от радости засиял.

– Посидим там немного? – спросил он, указывая на покосившееся строение, где девушка провела целую ночь. Изо рта его вместе с каждым словом шел густой, влажный пар. – Я что-то продрог.

– Боишься не дойти? – отозвалась Лиза и издала короткий смешок, призванный скрасить холодность ее интонации. Увы, медные нотки в голосе никак не поддавались власти разума и могли выдать истинные чувства.

– Боюсь, – признался юноша и потянул девушку за собой.

В домике было значительно теплее. Как только вошли внутрь, Илья вдруг задрожал всем телом, да так сильно, что голова его начала болтаться на шее безвольным мешком, а зубы громко стучать друг о друга. Часто ведь случается, что пока стоит человек на холоде, все тело его непроизвольно напрягается, мышцы твердеют, движения становятся скупыми и собранными, потому как пустить мороз под кожу все равно, что смерть пустить; а только зайдет в тепло – разом расслабится, и нападает тогда страшная дрожь, как бы по памяти от пережитого холода.

Лиза усадила юношу на нижнюю полку у стены, натянула на него, закоченевшего, свою куртку, отошла к окну и произнесла отстраненно:

– Не переживай, это пройдет скоро.

– З… наю, – ответил Илья, лязгая зубами. Весь съежился, посмотрел на девушку исподлобья и добавил, от озноба комкая слова и выдавливая их из гортани с чрезмерной силой:

– Т… ты какая-то… гру… стная… с… случилось что-то?

– Переживаю, как добираться будем. Ты вон совсем замерз, – соврала Лиза.

Юноша закивал, судорожно дергая шеей, потом закрыл глаза и откинулся назад. Дрожь начала проходить.

Заря между тем понемногу расцветала – от резко очерченной багровой линии на горизонте стелилась лиловая дымка, оттесняла ночную мглу куда-то кверху, впивалась в нее алыми прожилками и разрывала изнутри. Мгла сохранилась лишь под самым небесным куполом, и оттого пейзаж, аккуратно зажатый в оконной раме, разделился на четыре неравные полосы: снизу растянулось белое поле, кое-где разорванное черными пятнами обнаженной земли, поле это выше серело и упиралось в рваную, темную материю холмов; от холмов поднималось зарево, яркое, но с высотой бледнеющее, подобно застоявшемуся вишневому соку, в котором вся мякоть осела на дно, отчего верхние слои сделались водянистыми и прозрачными; зарево затем смешивалось с синевой, окрашивая брюхо облаков в тяжелый фиолетовый цвет; на самом верху синева густела и превращалась в иссиня-черную ночь.

Все эти метаморфозы отражались и внутри – по стенам разбегались красноватые блики, а две полоски света от фонаря, стелившиеся по полу, бледнели и вместе с тем ширились, смешиваясь со свечением зари.

Но в непроглядном сумраке оставалось лицо Лизаветы – она, внимательно наблюдавшая за бликами на стенах, вдруг осознала, что в комнате постепенно светает, и предпочла остаться у окна, спиной к восходящему солнцу. Тень скрывала ее растерянность, ибо растеряться было от чего – юноша окончательно пришел в себя, пауза донельзя затянулась, а в голове, как назло, не родилось ни одной дельной мысли касательно продолжения разговора.

Не придумав ничего лучше, девушка решила забросать Илью самыми очевидными вопросами:

– Ты же расскажешь мне про столицу? Тебе понравилось там? Что видел? Стоит ли нам переезжать? – и так далее, бессвязно и неуклюже.

– Да мне слов никаких не хватит, чтоб рассказать, – юноша замешкался. – Там ведь живут совсем иначе! У нас что… зимой все сплошь снегом заметает, летом земля от ставков гниет… и до боли скучно. Причем и зимой, и летом скучно, – легкая усмешка. – Переезжать однозначно надо! Насовсем, чтоб даже не вспоминать о здешней серости! Слушай, я по главному проспекту вечером гулял… названия не помню, Александровский съезд только запомнил, с него как раз на проспект выходишь… каждое здание горит и переливается, ей-богу, там ночью света больше, чем в нашем поселке днем! И жилье приличное подыскать можно, я узнавал… поедем?

– Да ведь не на что ехать, милый, – Лиза вживалась в роль, тон ее сделался теплее, только нотки снисходительности изредка проскальзывали, но это и раньше случалось.

– У моего отца деньги есть, неужто не слыхала?

– Как не слыхать! Все знают в деревне, что обувщик деньги копит.

– Это ведь для меня, Лиза! Я осенью на учебу поступлю и уеду отсюда. Ты раньше не хотела в Город, я и отказывался поступать. А если ты со мной, так мы быстро все устроим!

– Хватило бы денег твоего отца, в столице жить дорого.

– Так ведь тысяч двести уж лежит, как ни больше! На первое время наверняка хватит, потом еще появятся.

– Двести? Я столько и не видела никогда…

– У тебя Радлов богатый, в завод, поди, гораздо больше вложил.

– То завод. Мы же с мамой – не завод. Да и отчим никому не скажет, где средства хранит, – девушка грустно улыбнулась, как бы с обидой то ли на родителей, то ли на жизнь. – Его резать будут, не скажет.

Тут Лизавета вздрогнула, лицо ее исказилось в настолько жуткую гримасу, что заметно было даже сквозь густую тень, а рот судорожно раскрылся и против воли своей обладательницы исторг из себя истерическую, горячую мольбу:

– Илюша, миленький, сил нет до осени! Не могу здесь больше, ни дня не могу! Хороший мой, да ведь мы на эти деньги прямо сейчас можем сбежать и поехать, куда глаза глядят! Знаю, трудно придется, надолго не хватит, но мы потом еще найдем, мы заработаем, а пока…

– Сейчас не получится. Отец не позволит мне.

– Но мы могли бы.., – девушка осеклась и не договорила. Слово «украсть», которое чуть не слетело с языка, так и осталось на его кончике. Неприятным оказалось это слово, отвратным на вкус – произнести такое сложнее, чем сделать. Да и не согласится Илья собственного отца ограбить. А коли и согласится, что с того? Ну к чему Лизавете в Городе этакая обуза, нерешительный мальчик, всем своим видом напоминающий о прежней, скучной и гадкой, жизни, всем телом пропитавшийся испарениями здешней земли, подгнивающих домов, насквозь пронизанный ветрами с холмов, так что ветры эти уж внутри у него дуют, в сердце дуют, изгоняя оттуда всякий огонь и всякую страсть… к чему?! Нееееет, тут надо продвигаться осторожней, быть более осмотрительной, в руках себя держать да по возможности не срываться.

– Что могли бы? – спросил Илья в недоумении, но Лиза успела опомниться и сказала:

– Ничего, милый. До осени ждать не так уж и долго, правда?

– Правда, хорошая моя! – юноша заулыбался, встал с полки, обнял девушку и крепко прижал к себе. Та не сопротивлялась, а для убедительности даже рукой по его волосам провела – несколько раз, от макушки до самой шеи. Она с удивлением обнаружила, что никакого отвращения при этом не почувствовала. Правда, радости не было тоже. Гладить прежнего возлюбленного было и не мерзко, и не приятно, а просто никак.

– До осени-то мы с тобой дотерпим. Илюша… только вот бы хоть одним глазком на эти деньги взглянуть!

Илья жадно обнимал ее и молчал.

– В них ведь заключено наше будущее! – продолжала Лиза восторженно, с каким-то слепым остервенением в голосе. – Очень хочется собственными руками потрогать то, что обеспечит нам лучшую жизнь! Убедиться воочию, что действительно решено всё и подготовлено. Ты ведь знаешь, где они спрятаны?

У Лизаветы перехватило дыхание… Илья помедлил, но кивнул утвердительно.

– А ты… покажешь мне их?

__________________________

Когда совсем рассвело, приехал Радлов.

С самого утра, еще затемно, в селении хватились Лизы. Тома вместе с другими женщинами селения рыскали по всем дворам и закоулкам в поисках беглянки. Потом к ним присоединился Лука. Он между делом поведал, как накануне застал пропавшую у себя дома, и беспокойство местных усилилось – принялись гадать, решилась ли девушка на побег из поселка без необходимых средств или попросту утопилась от отчаяния в озере.

Благо, недалеко от Луки проживал один хромой старичок, Матвей (дед Матвей, как называли его в селении за древность и добродушие). Старичок рассказал, что Лизавета ночью вытоптала ему весь участок и побежала затем в сторону железнодорожной станции. Странно, конечно, думать, будто пожилой человек разглядел что-то на большом расстоянии, к тому же ночью, однако местные поверили – у деда с годами развилась сильная дальнозоркость, так что он ближе вытянутой руки ничегошеньки не видел, зато в отдалении умел чуть ли не за двести метров мелкие предметы различать.

Тома передала слова Матвея Радлову, и тот на машине отправился к станции.

В домик он ворвался с такой же одышкой, с какой явился Лизавете во сне, да говорил почти то же, что во сне, с той лишь разницей, что о заводе не упоминал. Девушка частичному повторению ночного образа удивилась, хотя в действительно удивительного-то ничего не произошло – нашему подсознанию легко предугадать поведение человека, если мы знаем его столь же долго, сколько Лиза знала отчима. Вообще всякое предсказание есть всего только высокая осведомленность о предпосылках, ибо конец истории зачастую содержится в ее начале.

Впрочем, уже выводя падчерицу и юношу на улицу, Радлов данную теорию опроверг, сделав то, чего от него уж точно не ожидали – обнял обоих, сияя от радости, сначала поочередно, а затем вместе, буквально заграбастав огромными своими лапищами, и сказал при этом что-то вроде: «как же здорово, что вы помирились». Лиза вся сжалась, испугавшись, что ее замысел раскроется, но Илья по наивности ничего не понял.

Неизвестно, правда ли Радлову настолько сильно понравилось примирение молодых, или он просто так задергался с заводом, что разрешение одной проблемы воспринял, как избавление от всех бед, но восторгом своим этот огромный человек заразил по возвращении и Тому, и беспокойного Луку.

Родители с двух сторон решили на счет Лизы, что, мол, девочка наконец перебесилась и определилась с выбором. Даже у Луки все сомнения почему-то разом исчезли. Внимательный наблюдатель, конечно, уловил бы в Лизаветиных приступах нежности по отношению к «избраннику» явную фальшь, ибо для хорошего притворства артистизма девушке недоставало; да в том беда, что ослепленные радостью люди крайне редко выступают в роли внимательных наблюдателей.

Чуть позже робко заговорили о свадьбе. Потом заговорили о свадьбе уверенней и во всеуслышание. Лиза не противилась, дабы совершенно усыпить родительскую бдительность.

Вообще после того, как Илья все-таки пообещал показать деньги тайком от отца, она сразу как-то успокоилась, усмирила свой нетерпеливый нрав и принялась ждать удобного случая. Случая ждал и сам Илья, чтобы произвести на возлюбленную впечатление.

Только вот не было никакого случая. Лука из дома отлучался ненадолго, вернуться мог в самый неподходящий момент, Лизавете же рисковать не хотелось. Для исполнения ее замыслов действовать следовало наверняка, ибо второй попытки, увы, не имелось.

Казалось бы, Луке давно пора отправиться к Радловым для обсуждения возможной свадьбы. Однако о свадьбе хоть и говорили уверенно, детали обсуждать не торопились – прежде всего, потому, что Петр Александрович находился в дурном настроении. Снег, под которым чуть не сгинула его приемная дочь, через пару дней опять начал таять, и опять исключительно в низине – бедный Радлов ни о чем другом думать не мог. Строил безумные теории, рассуждал о грядущих бедствиях, утомляя тем жену, или просто безучастно лежал на диване да глядел в потолок, как бы отрекаясь от внешнего мира.

Неизвестно, сколько бы это длилось, но март как-то незаметно кончился, и с наступлением апреля во внешний мир лихо и резво ворвалась весна. Сугробы начали таять повсеместно, с холмов полились ручьи, ветры принесли в долину теплый воздух. Селение начало потихоньку оживать, а вместе с ним ожил и Петр Александрович. Стал вдруг больше улыбаться, суетиться по хозяйству, подготавливать ферму к предстоящей летней торговле.

Кроме того, он наконец пригласил Луку. Последний обрадовался, поскольку успел основательно засидеться в четырех стенах да заскучать. Кое-кто, впрочем, обрадовался гораздо больше.

Лиза.

За последний месяц ей до такой степени осточертело разыгрывать из себя счастливую «невесту», что она уже готова была плюнуть и на свой план, и на мечты о побеге в столицу, сознаться во всех прегрешениях да жить дальше в селении, лишь бы без притворства. Даже Илья девушке опротивел, хотя раньше не вызывал в ней никаких по-настоящему отрицательных чувств, только жалость и – немного – безразличие. Повезло еще, что юноша был наивен, порой до глупости, и влюблен, причем тоже до глупости – на редкость встреч не обижался, откровенно скучающих мин не замечал, холодность тона списывал на предсвадебное волнение.

Так или иначе, седьмого апреля, вечером, семейство Радловых в полном составе ожидало Луку с сыном в гости. Стол был накрыт, дом прибран, полы отдраены до блеска.

Лиза замерла в своей комнате в немом ожидании…