Глава шестая. Бусы. Разгром

Земля обнажилась и была черна – лишь изредка встречались еще рыхлые снежные холмики, где-нибудь под горой или за камнем, куда почти не проникал дневной свет, но и они постепенно серели да вваливались внутрь. Слишком быстро пришло тепло в том году, слишком быстро расцвела весна, оттого в низину со склонов разрушенной горы устремились обильные водные потоки. А если учесть то обстоятельство, что под селением медленно оттаивали запасы подземных вод, от которых питались ставки, возникала угроза затопления.

Впрочем, все ручьи устремлялись прямиком в Шонкар, освободившийся от ледового панциря, и озеро до сих пор проглатывало их без особых трудностей. Только слякоть царила жуткая – глину размывало до состояния полужидкой грязи, в каждом малейшем углублении, во всякой расщелине образовывались лужи, которые затем росли, захватывая все новые участки, что несколько осложняло передвижение жителей поселка.

Лука, отправляясь вечером к Радловым, натянул на себя сапоги из свиной хромовой кожи с высоким, до колен, голенищем, и Илью заставил обуться так же. Сапоги эти спасали от влаги, однако из-за своей тяжести вязли в глине, утопали в ней по щиколотку и замедляли путь.

Кроме того, из-за грубой выделки грязь налипала на них комьями, поэтому когда отец с сыном добрались наконец до места и перешагнули порог радловского дома – весь пол в прихожей оказался буквально заляпан бурой жидкостью. Лука тихонько извинился, сославшись на погоду, Илья потупился и промолчал, не зная, стоит ли ему извиняться вслед за родителем. Затем они по очереди разулись, и Тома бросила им под ноги влажную тряпку, чтобы грязь не разносилась по всем комнатам.

Петр Александрович провел их на второй этаж, в знакомую до боли залу (у Луки почему-то опять сердце сжалось, точь-в-точь как в прошлый раз), усадил за стол – напротив себя и рядом друг с другом.

Пригласили Лизавету. Та появилась, села на угол да тут же опустила глаза вниз – это, конечно, чтоб никто не видел, как глаза ее пылают нетерпением. Она все боялась, что какая-нибудь мелочь навроде неуместного выражения лица или смешка невпопад выдадут ее помыслы, и вела себя по возможности скромно, даже излишне скромно – этакая забитая овечка. Ах, если бы Лиза отличалась чуть большей прозорливостью, то догадалась бы, что прятать ей совершенно нечего: лишь она одна знала истинные причины своего настроения, но другие-то не знали, потому смешок невпопад приняли бы за признак предсвадебного волнения, а жадность на лице – за предсвадебное же ликование. Ах, если бы… но Лиза не умела посмотреть на ситуацию со стороны окружающих, продолжала осторожничать, даже не догадываясь, что именно такое тихое поведение и есть самое подозрительное. Однако никто, кроме Тамары, ничего особенного не заметил. Тома же, хотя ощутила небольшое беспокойство (как будто под сердцем иглой укололи), значения не придала – только пристальней стала глядеть на дочь, отчего та еще больше тушевалась, даже ссутулилась вся, словно это могло сделать невидимой.

– Коль дело решенное, – громогласно начал Радлов, – давайте обсуждать, что ли. Им все-таки целую жизнь вместе, свадьба должна хорошо запомниться. Будь моя воля – поженил бы по деревенским традициям – знаете, чтоб с размахом, чтоб гостей много, шумно, весело… вот как у нас с Томкой!

– Ой, да какой там размах! – Тамара недоуменно развела руками, но улыбнулась, выказывая доброе расположение. – У нас впопыхах все прошло, сумбурно. Тебе разве до того было? Медь ведь нашел тогда – ездил за бумажками на добычу. Чего сочинять-то?

– Полдеревни позвали, – заметил Радлов, хотя в голосе его появилась неуверенность. Он любил иной раз приукрасить прошлое и сильно терялся, если его уличали.

– Позвать-то позвали, да разве пришел кто?

Петр Александрович исторг из себя недовольное «а» и продолжил, не обращая внимания на жену:

– Я к тому, что надо бы нечто такое… монументальное. Да? Уместное слово? – он помолчал немного и, не дождавшись никаких мнений, сам себе ответил:

– Пожалуй, уместное. Правда, молодые теперь все очень умные сделались, какие-то у них в головах новые веяния…

– Веяния в голове лучше, чем ветер, – попытался пошутить Лука. Никто не улыбнулся.

– Все равно что ветер, начитаются… всякого! Я слышал, в столице иногда на протяжении всей церемонии только двое участвуют. Представляете? Двое! Никого не приглашают, расписываются между собой и дело с концом… разве можно?

– А мы-то как регистрироваться будем? – спросил Илья, потом от застенчивости раскраснелся и больше уж за столом ни слова не проронил.

– Я в Город завтра поеду, – начал пояснять Радлов. – Узнаю день, когда регистрируют. Там вроде не ежедневно, да и запись ведется. Запишу вас на свободное число. Сами-то как думаете? А, Лиза? Раньше вам хочется или, наоборот, чтоб времени на приготовления хватило?

– Готовиться непременно надо, – ответила Лизавета, не поднимая глаз. – У меня и платья нет.

– За месяц успеем! Значит, завтра поеду и попрошу записать на начало мая. Числа этак пятого-шестого.

Девушка кивнула.

Тома между тем порхала над столом и следила, чтобы у собравшихся были полные тарелки. От ее внимания не ускользнуло, что Лиза и Лука вовсе ничего не ели. На дочь женщина поглядела сочувственно, списав отсутствие аппетита на робость, а гостю незаметно шепнула на ухо:

– Все свои, ешь.

Лука вне дома к пище никогда не прикасался, но тут почему-то машинально зачерпнул ложкой суп да попытался проглотить. Вся жидкость тут же вылилась из перекошенного вечной улыбкой рта обратно в тарелку, по правой стороне подбородка, часть разбрызгалась по столу, а из глаз хлынули слезы, как и всегда при приеме пищи.

– Лука, ты чего? – забеспокоился Радлов. Тома, знавшая об особенностях недуга, положила руку мужу на плечо и заставила замолчать.

Возникла небольшая заминка. Незадачливый гость вытер платком лицо и стол, отставил тарелку, оглядел собравшихся с той невольной неприязнью, с какой больной всегда почти смотрит на здоровых, убрал платок и уставился на свои руки, не зная, что сказать.

– Ты прости, меня ж предупреждали, – залепетал Петр. – Тут все знают, что у тебя… так… ты прости.

– Да уж переживу. Давайте, может быть, продолжим?

– Так я на чем остановился… с регистрацией вроде разобрались… как съезжу, решим прочее, – Радлов никак не мог собраться с мыслями после своей оплошности. Жена ему, конечно, рассказывала, что их друг за едой всякий раз рыдает навзрыд, ибо физиология у него такая от паралича мимических мышц, да оно как-то забылось за разговорами, потому теперь было стыдно, даже немного зло взяло. Гнев свой глава семейства очень хотел излить на кого-нибудь подходящего, безропотного, и тут взгляд его упал на падчерицу:

– Лизавета! Долго молчать собираешься? Нет, вы поглядите! Села с краю как неродная!

Лиза вздрогнула, ибо воспаленному ее воображению на миг почудилось, будто тайный замысел раскрыт, оттого и крики. Затем поняла, что отчиму просто нужно на ком-то отыграться, успокоилась, громко выдохнула и ответила:

– Месяц – срок достаточный. Платье подобрать успеем. А так я со всем согласная.

– Согласная? Тихоню-то не строй из себя, – Радлов помолчал с минуту, копаясь в себе и определяя, вся ли злость вышла или следует еще немного пожурить дочь; улыбнулся, как бы демонстрируя всем, что гневная вспышка окончена, и вновь переключился на Луку:

– Я вот что думаю. Коли ты деньги на переезд копил, пусть так и останется. Свадебные расходы мы на себя возьмем.

– Можем и то, и то пополам.

– Брось! Так оно проще выйдет, уж поверь мне.

Долго еще обговаривали всевозможные мелочи, переливали из пустого в порожнее, да только Лизавета не слушала. Сидела, как на иголках, смотрела то на часы, стрелки которых скреблись по старому циферблату и возвещали о потере драгоценного времени, то за окно – там сумерки сгущались.

Не выдержав, она пошепталась с Ильей (Илья слегка побледнел и кивнул), потом обратилась к остальным:

– Можно нам прогуляться?

– Чего? Это как же? – удивился Радлов.

– Вашу судьбу обсуждаем все-таки, – вторила ему Тома.

Лука же поглядел на девушку хитро – от болезненного прищура, а не по настроению – и произнес:

– Пусть уж гуляют, если на месте не сидится. Лиза заодно и подарком похвастается, – тут он подмигнул, и глаза его сделались вдруг хитры на самом деле, блеснула в них приятная лукавая искорка.

– Каким подарком? – девушка уставилась на собеседника вопросительно.

– Я давным-давно в столицу ездил. Купил тебе кое-что, да, видишь, всю зиму не заходил, не мог вручить. И в прошлый раз ты так быстро убежала, уж там было не до сувениров. А теперь… на вот, держи.

И Лука достал из внутреннего кармана несколько сияющих шариков, скрепленных между собой нитью – в шарики затекало умирающее солнце, пробивающееся сквозь окно багровыми лучами, по потолку и всей комнате от этого рассыпались яркие алые отблески, и девушка, ослепленная подобной игрой света, не сразу поняла, что ей протягивают бусы. Бусины снаружи были полупрозрачные, а внутри в них словно застыли капельки крови, что придавало сердцевине особую насыщенность.

– Цвет такой интересный, – сказала Лиза, принимая подарок в руки. Она смотрела, как завороженная, стараясь пробуравить круглую поверхность до самого центра, вобрать эти застывшие капли крови в себя, попробовать на вкус, насытиться ими. – Красный? Лиловый? Не пойму…

– Амарантовый, – уточнил Лука. – Он зажат в цветовом спектре между красным и пурпурно-розовым и назван в честь растения амаранта, соцветия которого имеют чаще всего тот же оттенок.

– Спасибо, – прошептала девушка с чувством, перегнулась через стол и обняла дарителя, причем обняла с каким-то болезненным надломом.

– Ну хватит, хватит… теперь вот и прогуляться можете.