Глава четвертая. Царицына дочь

Когда Лизавета выскочила от Луки с раскрасневшимся от волнения лицом, снегопад еще не начался. Она ринулась в сторону родительского дома, перескакивая через рытвины и трещины в промерзшей земле, обегая покосившиеся заборчики, изредка встречавшиеся на пути, и напрямую пересекая те убогие хозяйства, где никаких заграждений не имелось. В этих последних почва была мягче, сапоги легко рассекали верхний слой и вспарывали целые борозды, потому дважды на девушку гневно закричали из окон. Лиза оба раза ускорила темп – сделала вид, что не слышит.

Стремительно вырвалась из опутавшей этот берег сети беспорядочных проулков к озеру, по кольцу добежала до самого котлована, но дальше, к радловскому особняку, не двинулась – так и металась по деревне, не зная, куда приткнуться. Ей словно сделалось тесно внутри самой себя, тесно и неуютно в рамках здешней обыденности, так что безумно захотелось сбежать отсюда, оказаться в какой-то несуществующей безбрежной дали, ощутить полную, ничем не ограниченную свободу – свободу в совершенно непонятном, метафизическом смысле, вроде как покинуть не только селение, но и собственное тяжелое тело. А поскольку подобной свободы в природе, кажется, не существует, и даже сама смерть далеко не всегда обещает бестелесность – девушка в отчаянии металась от одного двора к другому. На шаг не перешла, хотя запыхалась – быстрый бег дарил иллюзию желанного полета.

Несомненно, ей хотелось иной жизни, но иного сознания также хотелось – более широкого, дабы охватить внутренним взором все сущее целиком. Увы, это было невозможно, ибо не могла Лиза проникнуть ни в одну тайну мироздания и даже приблизиться к ним не умела, высшие материи не давались уму, и если некоторые помыслы иной раз устремлялись до небес, то конкретные мысли вечно крутились вокруг земного да сиюминутного. Лизавета, к примеру, запросто решала, как понравиться определенному человеку или соблазнить мужчину, что для этого надеть, где раздобыть средства, чем занять руки и день; с некоторым трудом выходило у нее думать о будущем, о своем призвании, дальнейшем роде занятий – нет, при особом старании далеко идущие планы в голове складывались, да больно размытые, так что следовать им не представлялось возможным; размышления же о неких высших сущностях, Боге, предназначении человека или, скажем, смерти как глобальном явлении не давались вовсе, хотя из-за воспитания Луки, проявлявшего склонность к столь тонким материям, их вроде как хотелось.

Где-то глубоко в душе Лизаветы порой зарождалось высокое устремление, жаждущее разродиться действием (как сейчас, когда потянуло ее к абсолютной свободе). Однако известно, что для совершения любого действия порыв, его породивший, должен из души потянуться к разуму, обратиться там мыслью, а мысль, в свою очередь, выделиться из неразборчивого потока прочих таких же мыслей и стать осознанной. Да вот в чем загвоздка: как раз там, на пути к осознанию, как будто растянута была тоненькая мембрана, вроде барабанной перепонки – всякое высокое устремление, таким образом, перекочевав из недр души в разум влетало в эту мембрану, билось, билось, однако преодолеть не могло, а гулкое эхо по ту сторону органической преграды наполняло голову неясным шумом и только. Шум порождал столь же неясные эмоции, и уж эти эмоции, которые и понять толком нельзя, толкали девушку на действия. Потому при всей своей расчетливости зачастую вместо достижения каких-то важных целей металась она, как проклятая, и искала незнамо что – то ли красивой жизни, то ли самое себя.

Все это жгло ее изнутри, копилось, наворачивалось друг на друга и тянуло не к земле даже, а куда-то еще ниже – то ли к обрыву, то ли в омут. Впрочем, боясь как смерти, так и откровенного разврата (опять же сказывалось воспитание Луки), девушка нашла наконец приемлемый выход – сбежать, порвав всяческие связи с прежним окружением, в том числе с возлюбленным.

Илья ей надоел. Она действительно сошлась с ним из духа противоречия, дабы избавиться от давления чужой воли – родительской в данном случае. Однако было в этих отношениях нечто такое, благодаря чему их удалось продлить некоторое время.

Дело в том, что внутри у Лизаветы, где-то над желудком, от невозможности познать ни саму себя, ни мир вокруг стоял невыносимый вой, словно выло и рвалось в ней все ее природное да непризнанное, и как существо телесное, она искала утоления своих печалей именно в теле. А если точнее, в радостях этого тела. Потому девушка довольно часто влюблялась, начиная с юности, да всякий раз полагала, будто навечно. Надо сказать, вой внутри замолкал как от самого чувства любви, так от физического его утоления. Но в том и беда, что после подобного утоления призрачная боль над желудком возрождалась с новой силой, то ли от стыда, то ли от какого-то смутного ощущения вины. Лиза тут же начинала на избранника злиться и вскоре шла на разрыв.

Илья же от прочих мужчин отличался – до того был он наивный, до того беззащитный, даже местами женственный, что после страсти в Лизавете просыпалось материнское чувство, которое полностью заглушало и стыд, и ощущение вины, и прочие неприятные переживания.

Да и здесь не заладилось, ведь от женственности своей Илья был слабым и, сколько бы ни кидалась на него возлюбленная с голодным остервенением, не умел полностью обуздать ее внутреннее пламя, не мог утолить жажду жизни. В конечном счете, привело это лишь к тому, что огонек превратился в настоящий пожар, который дотла спалил все иные чувства в девушке и вновь заставил ее мучиться.

Она не порвала с Ильей, нет. Во-первых, ей хотелось исчезнуть тайно, дабы обойтись без слез и упрашиваний, ибо всегда при разрывах думала Лиза о том, что мужские слезы и упрашивания омерзительны; во-вторых, Илья по наивности мог помочь сбежать.

Итак, твердо решившись покинуть селение, Лизавета прежде всего отправилась за советом к родителям (а было это накануне того дня, когда Лука пришел к Радловым в гости, чем и объясняется их крайнее нежелание говорить о детях). В семье ничего, кроме презрительного неодобрения от отчима и приступа ненависти от матери, девушка не получила да ринулась к Луке, предварительно отправив Илью в Город вроде как на разведку. И пошла-то вовсе не для того, чтобы побеседовать, как могло показаться изначально, а с намерением украсть деньги, хотя бы немного, на дорогу. Но тайник отыскать не сумела и, застигнутая на месте врасплох, от страха и отчаяния начала просить о помощи отца своего уже бывшего избранника. В какой-то момент ей даже почудилось, будто уговоры могут подействовать, хотя подобная мысль на самом деле глупа до ужаса – все-таки, Лизавета для Луки была как дочь, а вовсе не дочь, и благо родного сына стояло, разумеется, выше фантазий какой-то девочки.

Впрочем, надежда теплилась. Оставался еще один способ, для осуществления которого необходимо было заручиться поддержкой наивного возлюбленного – и Лиза решила его встретить.

Вообще жители добирались до столицы или прочих поселений двумя способами. Летом пользовался спросом речной путь – у самого устья установлен был лодочный причал, сплавлялись чаще всего сами, за умеренную плату мог перевести лодочник; зимой же по понятным причинам отдавали предпочтение поезду. Поезд в тех местах останавливался у железнодорожной станции «Вешненское» (недалеко располагался крошечный поселок с тем же названием) и шел до самого Города без остановок, объезжая всю речную пойму западнее, через соседнюю область. Одна беда – станция стояла севернее, и чтобы до нее добраться, необходимо было пешком или на машине преодолеть несколько километров совершенного бездорожья.

Именно таким путем накануне отправился Илья в столицу, и значит, встречать его следовало опять же на станции.

Лизавета посреди ночи отправилась туда на своих двоих – расстояние немалое, идти чуть больше часа, а зимой и все полтора, да разве мог ее кто подвезти? Отчим после вчерашней ссоры почти наверняка запер бы дома, а единственный человек, у которого в поселке тоже имелась машина, некогда был в девушку влюблен и даже сумел получить толику взаимности, однако позже они рассорились без всякой на то видимой причины, потому помогать юноша не станет. А коли станет, так непременно с каким-нибудь неприятным взамен требованием, что еще хуже.

Снегопад застал Лизу по дороге, причем начался он совершенно неожиданно – буквально мгновение назад пространство кругом было чистым, а разряженный от холода воздух открывал необозримую даль до самого горизонта, несмотря даже на ночную мглу, как вдруг, разом, перед глазами обрушилась белая пелена снега, и по всему выходило, будто никакая это не пелена, а заснеженная земля вздыбилась, изломилась, поднялась стеной. Тут уж и ветер забушевал, и закружило бедную Лизавету по пустынному полю, окутало ледяными вихрями да повело куда-то в сторону, так что вскоре она увязла в плотно сбитом сугробе. Разумеется, где-то поблизости давно уже протоптали тропку, да вот хоть Илья, накануне шедший той же дорогой, но из-за метели с тропы Лиза сбилась, взяла правее.

Сугроб был по колено. Выбиралась из него девушка долго, прилагая неимоверные усилия, а когда сумела наконец вытянуть ногу – вытянула ее без сапога. Сапог пришлось откапывать, потому руки окончательно закоченели и ничего более не чувствовали, кроме нудной боли, которая часто возникает при обморожении.

Лиза кое-как вытряхнула снег, натянула утерянную обувку и принялась искать тропу. Свернула левее, проделала ногами очередную траншею в сугробах, покрутилась на месте, стараясь угадать верное направление, но тропы не нашла – замело.

С упорством слепого фанатика девушка продолжала идти вперед, не зная, куда, зачем, уж не помышляя о конечной цели своего путешествия и нисколько к ней не стремясь – холод выморозил подобное стремление, ветер выдул малейшие остатки. Теперь ей непременно хотелось добраться до чего-нибудь осязаемого, до некой опоры – поклонного креста, столба, деревца или любого другого устойчивого предмета, достаточно высокого или даже, скорее, длинного для того, чтобы перечеркнуть пустое пространство. Оттого редкие кустарники она обходила – нет, нужно обязательно высокое, обязательно такое, которое перечеркивает, что бы это ни значило.

В какой-то момент в выстуженной голове родилась вполне разумная мысль о том, что при нулевой видимости едва ли удастся отыскать желанную опору. Следом пришли новые, несколько более туманные рассуждения, и поняла Лиза, что совсем заплутала да выбраться не сможет. Видно, здесь теперь останется надолго, как раз вместо столба ляжет поперек поля и перечеркнет это поле, разделит собою на две половины. Ее, конечно, станут искать – непременно станут искать! Начнут бродить по окрестностям разношерстные поисковые группы, возглавляемые то Радловым, то Лукой, в сопровождении безутешного Ильи, которому, разумеется, ничего не скажут про выходки Лизоньки в его отсутствие, дабы память о ней не опорочить.

А рано или поздно найдут – если рано, то белую, припорошенную снежком, с твердыми льдинками на поверхности глаз, если поздно, так уж в разгар весны, влажную и изуродованную, и в глазах-то уж не льдинки обнаружат, а муравьев… одним словом, неизвестно, когда именно найдут, но наверняка известно, что мертвой.

От нелепой фантазии про муравьев у Лизы защипало глаза, словно в них уже кто-то копошится. Тогда она запаниковала да рванула из последних сил прямо, подгоняемая страхом смерти – немудрено, ведь образ собственного мертвого тела дышал ей в спину.

Ветер довольно скоро улегся, снег засыпал реже, и сквозь разрывы в белом кружеве Лизавета уловила кляксу света, одиноко мерцающую на унылом черно-белом фоне. Этой кляксой оказался фонарь, болтавшийся над крыльцом небольшого домика у железнодорожной станции.

Сама станция казалась затерянной, по скудности местного населения не имелось на ней ни заграждений, ни смотрителя. Домик же, установленный здесь для того, чтобы путники могли переждать непогоду и дождаться поезда в тепле, сделан был на общественных началах, иначе говоря, абы как сделан – изо всех щелей сквозило.

Лизавета доковыляла до скошенного сооружения, отряхнулась и вошла. Тесно было внутри, грязно. Оконце выходило на железнодорожное полотно, дабы ожидающие видели приближение состава, напротив окна – две деревянные полки, одна над другой прикрепленные к стене наподобие двухъярусной койки.

На полках вполне можно было заночевать, потому в прежние времена здесь находили приют бродяги, скитавшиеся по лесам, и беглые заключенные (значительно севернее находилась колония). Обычно временных постояльцев прогонял какой-нибудь тоскующий от ожидания пассажир, но год назад случилось страшное – принялся пассажир гнать бездомных, а те взяли да тут же его прирезали. Вещичками поживиться не побрезговали, так что труп пару дней провалялся совершенно голый. Происшествие наделало в округе шуму – ходили полицейские бригады, ловили по лесам подозрительных людей, конвой даже выставляли на железной дороге, потому никаких бродяг у домика больше не видали никогда.

Повезло и Лизавете – никого внутри не оказалось. Она улеглась на нижней полке, не снимая ни сапоги, ни флисовую курточку, ощутила, как по ногам лениво разливается тепло, замерла и стала ждать с пустой головой да растревоженным неясными переживаниями сердцем.

Ждать пришлось недолго, ибо вскоре тишину снаружи разорвал звук работающего мотора. Потом мотор умолк, дверь отворилась, и на пороге, окутанный зимней стужей, предстал запыхавшийся Радлов. В дверной проем он едва втиснулся боком.

– Ты? – удивилась Лизавета, вскакивая со своего места.

– Да, я… искал… искал, – невнятно отозвался Петр, пытаясь совладать со сбившимся дыханием.

– Неужто меня? – Лиза, в первые секунды оробевшая от неожиданности, теперь осмелела, в голосе ее появились привычные для родителей нотки нахальства.

– Мы там с Томк… с матерью твоей среди ночи от грохота проснулись… а тебя нет. Боже, ты не представляешь, такой грохот по всей деревне! – Радлов перебил сам себя, как это нередко с ним случалось, и тщетно пытался поймать предыдущую мысль:

– Так вот… все равно, что от грозы проснуться. Забегали по дому, засуетились, тут оказалось, что ты не пришла. Я, значит, поселок обежал, чтобы причину шума отыскать, да за тобой поехал. Благо, дед Матвей видел, как ты в сторону станции направлялась, подсказал, где найти. Ты ж ему, дуреха такая, во дворе всю землю сапогами попортила! Матвей говорит, бежала как оголтелая! Чего вдруг такая прыть?

– Боялась не успеть. Я Илью жду.

– Ага. Одумалась, выходит? Недурно же, – рассеянно прокомментировал Радлов, но мысли его явно занимало нечто другое.

– Так что за грохот в селении? – спросила Лиза, без особого интереса, ибо до селения ей дела больше не было, а так, разговор поддержать.

– Технику, видишь ли, перегоняют.

– Какую технику?

– Ту, что у холма прозябала. К котловану перегоняют. И костры жгут всюду.

– Зачем?

– Да поди разбери, зачем! Тепло им, наверное, нужно…

Лиза приблизилась к оконцу, увидела, как со стороны селения поднимается мутное зарево, плюющееся дымом. На фоне зарева, заляпанные кроваво-красными отблесками, вырастали исполинских размеров лестницы и тянулись до самых облаков. По лестницам ползали люди, казавшиеся от расстояния совсем крошечными, навроде насекомых.

Присмотревшись внимательней, девушка заметила, что не только зарево, но и люди дымят. На миг она оцепенела, поскольку разум отказывался верить в то, что сообщали ему глаза посредством отражения на влажной оболочке; затем едва слышно, через силу выдавливая каждый звук из онемевшего горла, спросила:

– Кто же там ползает?

– Мертвые.

Лизавета вздрогнула, внутренняя поверхность ее бедер похолодела от страха, а в голове словно открылось некое второе, потаенное, сознание. Этим вторым сознанием она вдруг ясно поняла, что, во-первых, селение расположено не только в часе ходьбы от здешней станции, но и в низине, в этакой яме внутри горы; во-вторых, видимость при снегопаде практически отсутствует, едва ли удастся заметить что-то на расстоянии более нескольких метров; наконец, в-третьих, оконце выходит на железнодорожное полотно, которое находится совсем не в той стороне, где поселок – следовательно, ни зарева, ни гигантских лестниц отсюда увидеть нельзя, даже если и принять на веру тот факт, что подобные лестницы вообще возможно настолько быстро выстроить. Проще говоря, девушка вдруг обнаружила, что наблюдает за красной фантасмагорией в несуществующее окно.

Перепугавшись сильнее, чем прежде, она оборачивается назад и видит, что никакого Радлова в помещении нет, а только стоит посреди комнатушки жирный, отвратительный боров с лицом Радлова…

Лиза дернулась всем телом и от этого спасительного движения проснулась. Кругом было тихо и темно – лишь блеклый свет фонаря пробивался вовнутрь, ложился двумя полосками на пол, а полоски гасли, гасли и у самых полок иссякали вовсе. Снег валил до сих пор.

Девушка поднялась на свинцовые от усталости и недосыпа ноги, выглянула на улицу. По всем признакам царила глубокая ночь – значит, поезд не проходил.

Успокоившись, Лизавета вернулась на полку и решила более уж не спать, дабы не пропустить Илью. Тем временем снегопад за окном поредел и не напоминал ни тонкое кружево, ни тем паче непреодолимую стену, с которой путнице пришлось бороться по дороге сюда. Просто белая пыль витала в воздухе, и каждая пылинка была до того крошечной, до того легкой, что, прежде чем достичь земной поверхности и прилипнуть к какому-нибудь обледенелому сугробу, выделывала немыслимые виражи, кружила спиралью, иной раз бросалась обратно ввысь, потакая капризам ветра.

Илья прибыл утром, часов, кажется, в восемь или около того, перед скупым зимним рассветом. На тот момент в небе уже обозначилась багровая линия, резко очерчивающая дальние холмы, но само солнце еще не показывалось. Таким образом, было ни темно, ни светло, чему Лиза до крайности обрадовалась – в сумраке врать легче, любую тень на лице, способную выдать ложь, запросто можно объяснить прихотями освещения.