В Берлине Ростопчин обыграл прусского майора. Денег у последнего не оказалось, однако представление о карточном долге как о долге чести наличествовало. Пожилой майор отвел в сторону удачливого соперника и пригласил к себе в гости, чтобы договориться. Ростопчин принял приглашение. Дома майор показал молодому человеку внушительную коллекцию оружия, доспехов и военных костюмов. В собрании находились экспонаты начиная с глубокой древности. На стоявшем особняком столе были выставлены фигурки солдат и офицеров. Майор привел в действие специальный механизм, и кукольная армия начала совершать передвижения и перестроения.

Всю эту коллекцию старый майор предложил молодому Ростопчину в качестве уплаты карточного долга. Для приличия будущий граф пытался отказаться, но не слишком убедительно, по крайней мере, прусский майор легко настоял на своем решении. Коллекцию редкостей бережно упаковали в ящики и отправили морем в Санкт-Петербург.

А сам Ростопчин продолжил путешествие по чужим краям.

Коллекцию он увидел много позднее, когда вернулся на родину. Ростопчин расставил экспонаты в своей квартире, и его дом стал местом ежедневного паломничества офицеров. Слухи о необычной коллекции докатились до наследника престола. К Ростопчину пожаловал адъютант цесаревича и объявил, что его высочество желает видеть собрание редкостей и для того намерен почтить поручика визитом. Будущий граф возразил, что сочтет за честь доставить экспонаты ко двору наследника.

В назначенное время он привез коллекцию и расставил предметы в покоях цесаревича. Павел Петрович пришел в восторг. Он предложил Ростопчину продать коллекцию. Будущий граф отказал, он оказался счастлив передать ее в дар его высочеству. Цесаревич кинулся обнимать и целовать гостя. С этой минуты Ростопчин прослыл, во-первых, знатоком военного дела и, во-вторых, преданным Павлу человеком. Первое – предмет дискуссий, второе сомнению не подлежит. (Историю о коллекции, выигранной в карты и подаренной наследнику престола Павлу, приводит М.А. Дмитриев в книге «Мелочи из запасов моей памяти», при этом он ссылается на рассказ самого графа Ростопчина.) Но все это в скором будущем. А пока гвардии поручик Ростопчин плывет через Па-де-Кале. Впереди белые утесы Дувра.

В Англии Федор Ростопчин посещает театры. В «Друри-Лейн» он наслаждается чудесным голосом Элизабет Биллингтон. «Биллингтониха, во всей красе своей упитанности, но в изнеможении от какой-то мнимой болезни, сидит в просторном кресле», – писал о ней Эрнст Теодор Амадей Гофман^[18].

Но интересы Ростопчина распространяются не только на те заведения, куда принято приходить «в башмаках, белых шелковых чулках и с треугольной шляпой».^[19] Англичанам в отличие от пруссаков не нужны карты, чтобы устроить азартное зрелище. Достаточно, чтобы собрались два джентльмена, будьте уверены, они найдут повод держать пари.

В компании с графом Комаровским Ростопчин посещает петушиные бои и, что более интересно, поединки кулачных бойцов. Парламент запретил подобные развлечения в городах и селах. Букву закона в Англии чтут. Устроители организовали поединок в чистом поле. Тысячи экипажей всех мастей отправились к назначенному месту. Среди них портшез, в котором прибыли Ростопчин и граф Комаровский. Соперниками оказались знаменитые бойцы англичанин Жаксон и ирландец Рейн. На радость зрителей бой выдался напряженным. Победа склонялась то на сторону англичанина, то ирландца, соответствующим образом менялись и ставки. Наконец Рейн сдался. Ликующая толпа ринулась на помост. Жаксона триумфально понесли на руках.

Побежденного Рейна увозит карета. Ростопчин и Комаровский следуют за ней. Они прибыли в трактир, где врач позаботился о Рейне. Получив сведения о месте проживания бойца, друзья покинули заведение.

В течение нескольких дней Ростопчин следил по газетам за состоянием здоровья побежденного бойца. Когда появилось сообщение о выздоровлении Рейна, Ростопчин отправился к нему брать уроки кулачного боя.

Во все времена Европа покоряла сердца и умы многих российских путешественников. На Федора Васильевича Ростопчина заграница произвела двойственное впечатление. С одной стороны, по его собственному выражению, он испытывал «злобу и раскаяние, что поехал в чужие края»^[20].

Но с другой стороны, Ростопчин пришел к выводу, что служить родному Отечеству можно и лучше вдалеке от него. В будущем наш герой предпримет немало усилий, чтобы оказаться на службе в заграничном посольстве. Старания его окажутся тщетными.

К периоду путешествия Ростопчина относятся и его первые из ныне известных литературных опытов. Прежде всего, речь идет о путевых заметках «Путешествие в Пруссию». Впервые эти записки увидели свет в 1849 году, через 23 года после смерти автора. Они были опубликованы в журнале «Москвитянин», который издавал Михаил Петрович Погодин.

Скорее всего, Федор Васильевич Ростопчин не задумывался о какой-либо литературной судьбе путевых записок. Он писал для себя и предполагал остаться единственным читателем и критиком своих заметок.

Вольно или невольно влияние на стиль оказали романы Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» и «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Многие образы из сочинений Стерна перекликаются с персонажами заметок Ростопчина. В записках есть прямые ссылки на произведения английского писателя. Влияние Лоренса Стерна отражалось на творчестве нашего героя даже спустя 16 лет после создания «Путешествия в Пруссию». Предвосхищая замечания читателей, Ростопчин заметил, что о написанной в 1812 году повести «Ох, французы!» кто-нибудь скажет: «Дурное подражание Тристрама Шанди»^[21].

По всей вероятности, романы англичанина и подали нашему герою идею написать путевые записки. Федор Васильевич впервые совершал заграничное путешествие. Не исключено, что первоначально он знакомился с Европой по произведениям Лоренса Стерна. Представления о Европе начали складываться благодаря впечатлениям от прочитанного. И эти представления, еще совсем свежие, еще только готовые превратиться в стереотипы, заменяются живыми образами, которые встречает наш герой в настоящем путешествии. Они становились для путешественника точками отсчета, объектами узнавания. Но тут же он подмечал что-то новое, дополнял книжные представления собственными наблюдениями и новые впечатления облекал в собственные заметки, меткие и ироничные.

Вот, к примеру, описание денежных поборов, которым подвергается путешественник. На каждом шагу от проезжающего требуют каких-то уму непостижимых выплат, которые можно классифицировать и составить специальный справочник. Федор Ростопчин перечислил восемь видов поборов, которые приходилось выплачивать разного рода субъектам, промышлявшим на почтовых станциях. Последний из поборов наш герой назвал «экспедицион-гельд». Это подаяние, которое выпрашивал у отъезжавшего путешественника инвалид, ветеран войны.

«Экспедицион-гельд – берет Христа ради инвалидный унтер-офицер, определенный к почте в награждение за его службу. Он при отъезде подходит к проезжему, протягивает руку и просит двух грошей. Сии инвалиды приводили мне всегда на память монаха, что просит милостыню у Стерна в Кале»^[22].

Собственно, со встречи с монахом в Кале и начинается «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Лоренса Стерна. «…Ко мне в комнату вошел бедный монах ордена святого Франциска с просьбой пожертвовать на его монастырь»^[23].

Тут же читатель видит, как Федор Ростопчин противопоставляет свои впечатления, восприятие и мысли рассуждениям Лоренса Стерна. Наш герой проявляет сочувствие к унтер-офицеру, находит утешительным, что ветеран войны обрел кров и способ пропитания при почтовой станции. Лирический герой Лоренса Стерна отказывается жертвовать монаху. Даже одухотворенный вид францисканца, его голова, как бы писанная великими художниками, становятся объектами едких насмешек. «Каким образом досталась она [голова. – Л.М. Портной] монаху его ордена, ведает только небо, уронившее ее на монашеские плечи; но она подошла бы какому-нибудь брамину, и, попадись она мне на равнинах Индостана, я бы почтительно ей поклонился»^[24].

Сочинения Лоренса Стерна пользовались популярностью и оказывали большое влияние на просвещенное общество в XVIII и XIX веках. Прямые ссылки на роман «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» читатель находит и в сочинении Николая Михайловича Карамзина «Письма русского путешественника», написанном в одно и то же время с записками Федора Ростопчина «Путешествие в Пруссию». Позднее, в конце первой четверти XIX века, Яков Иванович де Санглен, сменив поприще секретной полицейской службы на литературную деятельность, написал книгу «Отрывок из жизни и мнений нового Тристрама». В 2005 году английский режиссер Майкл Уинтерботтом снял фильм по мотивам романа Лоренса Стерна «A Cock and Bull Story». В российском прокате лента появилась под названием «Тристрам Шенди: История петушка и бычка».

С самого начала Федор Ростопчин показал самостоятельность, свободу в литературном творчестве. Возможно, этому способствовало то, что он не предназначал свои заметки для публикации и остался свободным от влияния литературных канонов своего времени. Мы уже видели, как, сравнивая свою встречу с инвалидом и эпизод с монахом-францисканцем Стерна, Ростопчин противопоставил свое сочувствие черствости лирического героя английского писателя.

«Путешествие в Пруссию» и по стилю, и по композиции выглядит антитезой роману «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Сочинение английского писателя – это своего рода «постмодернистский» опыт того времени. Роман, громоздкий по объему и по стилю изложения, стал таковым не в силу литературной традиции, как может показаться современному читателю, а в силу особого замысла автора. В этом смысле этот роман можно назвать «Улиссом» XVIII века. Одним из центральных в романе стало рассуждение, получившее название «парадокс Тристрама Шенди». Заключается оно в том, что, добравшись до середины четвертого тома, герой романа признает, что ему требуется год на описание одного дня своей жизни. «Отсюда неизбежно следует, с позволения ваших милостей, – обращается лирический герой к читателям, – что, чем больше я пишу, тем больше мне предстоит писать – и, стало быть, чем больше ваши милости изволят читать, тем больше вашим милостям предстоит читать».

Лоренс Стерн ведет путаное повествование, различными рассуждениями и аллюзиями то и дело прерывая не только сюжетную линию, но и отдельные предложения. Немудрено, что роман остался незаконченным. Что не помешало ему, выражаясь современным языком, стать культовым.

Эту стилистическую особенность романа любопытным образом отобразил в фильме режиссер Майкл Уинтерботтом. Сюжетная линия киноленты то и дело прерывается появлением в кадре членов съемочной группы, снимающей сам фильм, и родственников артистов. Нарушается атмосфера XVIII века. Персонажи XXI века, врываясь в кадр, то пускаются в философские рассуждения, то отвлекают артистов для решения текущих бытовых проблем.

Совершенно иной стиль избрал Федор Ростопчин. Его путевые описания носят характер очень кратких, но емких заметок. В этом смысле стиль записок заметно отличается от частных писем нашего героя, при написании которых он не жалел времени и слов для пространных рассуждений и перечисления подробностей.

При этом очевидно, что такой способ изложения «Путешествия в Пруссию» избран отнюдь не по причине поспешности. Отточенные предложения, афористичный язык свидетельствуют о продуманном замысле, а не о стремлении побыстрее зафиксировать увиденное. Наш герой вел и обычный дневник путешественника, известный ныне под названием «Берлинский дневник» и не представляющий интереса с точки зрения литературы. Зато в «Путешествии в Пруссию» Федор Ростопчин показывает, что вместо тяжеловесных, многостраничных описаний достаточно нескольких слов, чтобы какая-нибудь «лужайка мигом всплыла в памяти и загорелась живыми красками перед мысленным взором»^[25].

Среди прочих объектами иронии и остроумия Лоренса Стерна стали почтовые служащие. И это естественно, поскольку каждый путешественник в давние времена на протяжении пути чаще всего сталкивался со всевозможными почтарями, почтмейстерами и прочими чиновниками почтовых станций и получал возможность сравнивать, находить общее и подмечать особенности представителей всей этой братии из разных стран. Все эти почтмейстеры и станционные смотрители давали с избытком поводов для раздражения, но в свою очередь становились объектами сатиры. Писал о них и Карамзин, и Радищев, и многие другие. Не пожалел юмора для них и Федор Ростопчин. И здесь вновь напрашивается сравнение с Лоренсом Стерном. И Ростопчин, и английский писатель, описывая мытарства путешественника, проводят параллели с самыми страшными страданиями, которые обязан выдержать человек, – страданиями во имя религиозной веры. «А так как поблажка эта была резонной и в христианском духе, – то отказать ему в ней без всяких причин и оснований – и, стало быть, дать пищу для толков о нем как о первом Шенди, не покружившемся по Европе в почтовой карете только потому, что он парень придурковатый, – значило бы поступить с ним в десять раз хуже, чем с турком», – написал Лоренс Стерн^[26]. «Несчастный русский путешественник, плачь и сокрушайся о ямщиках! Забывай, что лошадь может бежать рысью и скакать! Мужайся и терпи! Ты знаешь, как варвары мучают христиан; но их искупают из плена, а тебя ничто спасти не может», – читаем мы у Ростопчина^[27].

Не откажем себе в удовольствии обратиться еще к одной зарисовке Федора Ростопчина, посвященной нравам на прусских почтовых станциях. «Почта сия есть мучение несносное, а почтмейстер тиран бесчеловечный. Ни просьба, ни ласка, ни слезы, – ничто его не трогает. Несмотря ни на что, он испускает из себя сквозь дым слово “глейх” (тотчас). Сей глейх служит ответом на всё и продолжается полтора часа. Иные, рассердясь, хотели их бить, но после были отвезены, на той же почте и еще тише обыкновенного, под суд и подвергли себя наказанию законов. Некоторые их бранили, но тогда почтмейстеры, положа трубку, принимались вытаскивать съеденную ржавчиною шпагу и угрожали отмщением за оскорбление почтовой их чести»^[28]. Здесь нельзя не вспомнить строки великого Александра Сергеевича Пушкина: «Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подъячим или, по крайней мере, муромским разбойникам?»^[29]

По мнению исследователей творчества Федора Васильевича Ростопчина, заметки «Путешествие в Пруссию» написаны намного позднее времени самого путешествия, приблизительно в 1794 году. Бытует точка зрения, что поводом для написания заметок послужила публикация «Писем русского путешественника» Николая Михайловича Карамзина.

Вероятнее всего, в окончательном варианте заметки были записаны, действительно, позднее, в начале 90-х годов XVIII века. В известной степени это подтверждает само произведение Ростопчина, поскольку в нем автор упоминает гибель родного брата, случившуюся в августе 1789 года.

Однако, как может судить читатель, заметки написаны языком столь живым и ярким, что оставляют впечатление писанного «по горячим следам», а не по прошествии нескольких лет. Я склонен думать, что так называемый «Берлинский дневник» оставался сухим перечнем событий. А заметки «Путешествие в Пруссию» все же составлялись параллельно, поскольку всегда остроумный и вечно охваченный страстью писать Ростопчин не мог не оставить заметок о своем путешествии. Не исключено впрочем, что первоначально они существовали в виде задумок, в виде ироничных замечаний и острот, которые Ростопчин хранил в памяти, а на бумаге изложил позднее.

Но если толчком к написанию путевых заметок стала публикация Карамзина, то возникает вопрос, почему Ростопчин не написал заметок о шведской войне, о путешествии в Яссы, о работе над подписанием мирного договора с Оттоманской Портой? Во всех этих событиях наш герой успел поучаствовать к моменту выхода в свет сочинения Карамзина. Обо всех этих событиях Федор Ростопчин писал много и обстоятельно, но в частных письмах. Он вполне мог переложить некоторые фрагменты из личной переписки в заметки, которые отражали бы более свежие впечатления. От написания же воспоминаний о Пруссии веяло бы явным подражанием, по крайней мере, с точки зрения избранной темы. Творческая же деятельность Ростопчина всегда отличалась оригинальностью.

Но в любом случае представляет интерес сравнение «Путешествия в Пруссию» Ростопчина с «Письмами русского путешественника» Карамзина. Николай Саввич Тихонравов, один из первых исследователей творчества графа Ростопчина, провел такое сопоставление и сделал однозначный вывод в пользу нашего героя. «Путешествие в Пруссию», по его мнению, стало более значительным произведением, чем сочинение будущего историографа.

Николай Михайлович Карамзин старательно следовал законам сентиментального жанра. Отправившись в заграничное путешествие, его литературный герой еще не успел проехать через городскую заставу, как уже предался сильной грусти от расставания с отчим краем, родными и близкими, а сочинитель на нескольких страницах изливал «нежнейшие свои чувства» и «выплакивал сердце»^[30].

Видит бог, для Николая Михайловича Карамзина было бы полезнее, если бы Ростопчин своими заметками подтолкнул бы его к написанию «Писем русского путешественника», а не наоборот. Ибо тогда был бы шанс, что Карамзин взял бы на вооружение слова нашего героя: «Он объяснил свои чувства простым языком; но простое красноречие выразительно»^[31].

А сравните описания городов. Вот путешественник Карамзина приближается к Цюриху. «С отменным удовольствием подъезжал я к Цириху; с отменным удовольствием смотрел на его приятное местоположение, на ясное небо, на веселые окрестности, на светлое, зеркальное озеро и на красные его берега, где нежный Геснер рвал цветы для украшения пастухов и пастушек своих; где душа бессмертного Клопштока наполнялась великими идеями о священной любви к отечеству, которые после с диким величием излились в его “Германе”; где Бодмер собирал черты для картин своей “Ноахиды” и питался духом времен патриарших; где Виланд и Гете в сладостном упоении обнимались с музами и мечтали для потомства, где Фридрих Штолберг сквозь туман двадцати девяти веков видел в духе своем древнейшего из творцов греческих, певца богов и героев, седого старца Гомера, лаврами увенчанного и песнями своими восхищающего греческое юношество, – видел, внимал и в верном отзыве повторял песни его на языке тевтонов»^[32].

Что и говорить, за этими строчками видишь жадного до впечатлений, google-опытного путешественника, на подъезде к Цюриху уткнувшегося в iPad. Но во времена Карамзина переносных компьютеров точно не было. А потому от его сочинения веет пыльными справочниками и кабинетной затхлостью.

Насколько же ярче слова Федора Васильевича Ростопчина: «Город Цилинциг мал, дурен и ничего не заключает примечания достойного; в нем, так как и во всех немецких маленьких городах, лучшие строения – ратуша, кирка и почтмейстеров дом»^[33]