Лет с тринадцати девочки живут в ожидании любви.
Я жила в ожидании собаки.
Помню, как шла в субботу из школы, – мы учились на шестидневке. Шла и вспоминала лица родителей утром. Как они переглядывались. Как торопливо закрывали за мной дверь. Совершенно точно, что у них была какая-то тайна. Вдруг, пока я была в школе, они поехали и купили мне собаку? Рыжего кокер-спаниеля?
Выйдя из лифта, я тихо подошла к двери. Прислушалась. Позвонила. За дверью послышалась подозрительная возня. Кто-то долго бегал туда-сюда. Потом дверь открыла растрепанная мама:
– Ой, ты уже пришла?
Мама улыбнулась. Никакой собаки не было.
– А где папа? – спросила я, хватаясь за последнюю надежду.
– Папа в душе, – ответила мама и снова смущенно улыбнулась.
Мой отец, наполовину еврей, наполовину небогатый инженер, очень любил все уцененное. После работы он отправлялся в рейд по комиссионкам. В природе не существовало сломанного или бракованного электронного прибора, который отец не мог бы починить. Наш дом наполнялся проигрывателями, магнитофонами, подогревателями и сложными электронными приборами, спасенными от небытия. У нас было даже устройство для прослушивания телефонных разговоров. Телефонный аппарат нужно было поставить на специальную подставку, и голоса начинали звучать громко, как радио. Непонятно, как с помощью этого устройства в маленькой двухкомнатной квартире можно было незаметно подслушать разговор.
В общем, не было уцененной вещи, которую мой отец не мог бы починить, пока не появился Рэдик.
Отлично помню тот теплый сентябрьский день. Помню всякое барахло, разложенное прямо на земле на старых покрывалах, и моего отца, который переходил от одного продавца утиля к другому. Мы шли и грызли тыквенные семечки.
За барахлом тянулись ряды с овощами и фруктами. Дальше продавали мясо. Кровавые шматы висели на крюках и лежали на деревянных прилавках. Дальше шли продавцы ремней, ошейников и клеток. Аквариумы. Блеклые рыбки в мутной воде. Хомяки. Свинки. Попугаи. Собаки!
Ушастые щенки спаниелей топтались в сумке, задрав мордочки и виляя хвостиками.
Отец, как и я, остановился и восторженно уставился на них.
– Папа! – воскликнула я. – Папа! – крикнула я, понимая, что и так все ясно и слова не нужны.
Хозяин поднял из сумки коричневого щенка с маслянистыми глазками. Щенок вертел хвостом и всех любил.
– Сколько стоит? – спросил отец.
Я замерла, затаив дыхание.
– Сорок, – ответил мужик.
– Сколько?!
– Сорок рублей. Отличный кобель. Родители чемпионы. Есть документы.
Это было запредельно дорого.
– А подешевле нет? – спросил отец, заглядывая в сумку. – Может, с дефектами какими-нибудь?
– Дефективных топим! – Мужик опустил щенка назад в сумку.
Мы пошли к выходу. Если отец не собирался покупать собаку, то он тем более не собирался покупать ее дорого. Вокруг копошились дворняжки и полудворняжки. Но они меркли на фоне того щенка с маслянистыми глазками.
И тут мы увидели их. Семью догов. Огромный голубой отец-дог и тигровая мать. Они величественно лежали на специальном матрасике и на фоне суетливой собачьей мелочи выглядели гордо, как львы. Они были лучше всех.
Прекрасен был и их приплод – четыре лоснящихся крупных щенка. Мы остановились полюбоваться.
– Интересуетесь? – дружелюбно спросила сытая дама-хозяйка в красном пуховике.
– Просто смотрим, – сказал отец.
– Что смотреть? Берите.
– Не потянем…
Но дама в пуховике явно была опытным психологом. Она заметила, как я смотрю на щенков, и сказала:
– Вон того отдам за символическую цену. За десять рублей.
В стороне от братьев сидел пятый щенок, мельче остальных. Не сказать, что цена в десять рублей была символической для нас. Но это был самый очаровательный и грустный щенок.
– У него врожденный дефект диафрагмы. Задыхается, когда бегает. Но, может, перерастет. И будет у вас шикарный дог. – Она взяла его на руки. – Смотрите какой. Настоящий голубой дог.
Щенок тяжело дышал и виновато смотрел космическими глазами.
Мне до сих пор кажется, что, возьми мы тогда другую собаку, все было бы по-другому.
Я назвала его Ретт. В честь Ретта Батлера. Мне он нравился больше всех в «Унесенных ветром». На фоне всех этих малахольных благородных лордов Ретт Батлер был единственным нормальным мужиком.
Через полгода Ретт стал больным, нервным псом-подростком с узкой, как киль, грудью. И из голубого превратился в грязно-серого. Собачники на улице шарахались от нас: при виде других собак Ретт начинал тяжело и хрипло дышать и пускать слюни.
На сильного и смелого Ретта Батлера он не тянул и со временем стал просто Рэдиком. Псом-инвалидом.
Не знаю, зачем отец откачал его той осенью.
Рэдик заболел кишечным энтеритом, болезнью, смертельной и для здоровых собак.
Вся наша квартира была застелена газетами. Рэдик был ростом со взрослого дога и весил килограммов тридцать. Ходить он уже не мог: у него отнялись задние лапы.
Помню, как отец клал его в зеленый туристический рюкзак и тащил на платную капельницу. Каждый день. Ветеринар советовал не носить, шансов было мало. Но отец носил. Каждый вечер. Когда возвращался, застирывал пятна на куртке.
Рэдик выжил.
Наступила перестройка.
Теперь надо было выживать нам – семье двух инженеров с больной, вечно голодной собакой.
Мы перестали убирать дома.
Странная штука, но бедности почти всегда сопутствует грязь. Хотя, казалось бы, ведро, тряпка и вода есть у всех и не очень зависят от дохода.
Мама уставала на работе. А я часами сидела в кресле как оцепенелая и перечитывала «Лолиту» Набокова. Мне нравился Гумберт Гумберт. Мне он нравился больше родителей, Ретта Батлера и всего, что на тот момент могла предложить жизнь.
Серая тоска с космическими глазами грустно вздыхала в прихожей.
«Сами как кобели и собаку завели», – говорила бабушка.
Она имела полное право так говорить: каждый раз, когда нужно было сделать крупную покупку, мама прибегала к ней за деньгами. Впрочем, бабушка давала деньги и на мелочи: на носки, белье, колготки. При этом бесконечно штопала свои допотопные чулки, натягивая их на старую лампочку. Даже не штопала – она воссоздавала их заново.
Помимо прочего, бабушка была диабетиком, и благодаря этому раз в месяц в нашем доме появлялась докторская колбаса. Розовая, со вкусом бумаги. Диабетикам ее выдавали по специальной книжке в магазине «Диета». А получали мы. Полкилограмма колбасы. Пища богов. Такая вкусная, что съедалась за два дня. Рэдик однажды стянул весь кусок со стола и изжевал наполовину. Тогда я впервые ударила его. Вторую, обслюнявленную половину я помыла под краном и положила в холодильник.
Второгодник Голосов спрятался на большой перемене под лестницей и, когда я проходила мимо, высунулся и прошипел мне в самое ухо:
– Жидо-о-овочка.
Я сделала вид, что не расслышала, и пошла дальше. Но лицо горело так, как если бы меня неожиданно поцеловали.
Рэдик ел и ел, но оставался вечно голодным и худым как скелет. Гулять с ним было стыдно. Собачники говорили: вы что, собаку не кормите?
Мы кормили его как могли. Мясо мы и сами ели редко.
Отец тащил домой все, что попадалось. Однажды зимой он привез из командировки петуха, сбитого машиной. Петуха он нашел на обочине в каком-то райцентре, куда ездил подписывать бумаги.
Он ощипал его, как может ощипать петуха городской житель. Потом петух долго варился, распространяя по дому горький куриный запах.
Приближался выпускной. Клубы пыли катались по квартире. Рэдик вечно сидел у стола, развесив длинные слюни.
За ужином мама заводила разговоры о том, что дочь, то есть я, выпускница и почти невеста. И что надо бы меня обуть-одеть. Отец от этих разговоров нервничал и однообразно отшучивался, что молодость – лучшее украшение.
Платье к школьному выпускному взялась шить моя двоюродная тетка, мамина сестра Татьяна. Она перебивалась одна с двумя мальчишками и подрабатывала швеей. Ткань дала бабушка из своих запасов. Серебристая парча. Когда-то такая ткань была шикарным приданым, но уже вышла из моды. Таня долго думала, чем это платье можно «оживить». В итоге решили край обшить красной тесьмой. Получилось серо-голубое, с красной оторочкой идиотское платье Белоснежки.
Из детского сада, где она работала нянькой, Татьяна приносила пакет серых холодных котлет. Разогретые котлеты тоскливо пахли жиром и яслями.
Потом Таня переодевалась в длинную клетчатую рубаху и снимала мерки. Она аккуратно прикладывала сантиметровую ленту к спине и груди, что-то записывала, и от этого мурашки бежали у меня вдоль позвоночника. Мне не нравилась серая парча и красный кант. Но мне нравилась сама тетя Таня. Высокая, худая и резкая, как мальчишка. Было странно, что у нее нет мужа и есть дети.
В последний день мы засиделись у тети Тани до позднего вечера. Платье топорщилось на талии, и Татьяна что-то там добавляла или ушивала под поясом. Потом в коридоре мама долго совала ей духи в маленькой коробке, а она отказывалась. Но все-таки взяла.
Выйдя на улицу, мы увидели огоньки последнего уходящего троллейбуса.
– Беги! – сказала мама.
Мы побежали.
Мама упала и разбила оба колена. Она сидела в троллейбусе и плакала. Через ее колготки проступила кровь. На коленях у нее лежало мое идиотское платье к выпускному вечеру, сшитое теткой.
Выпускной был ужасен. На танец меня пригласил не тот мальчик. Потом я выпила шампанского, и мы зачем-то стояли в коридоре у окна и целовались. Он сказал: «У тебя очень красивое платье».
Незаметно наступило лето.
Мне перепала счастливая возможность пожить в проректорском домике на студенческой турбазе. Рэдик поехал со мной.
На завтрак, обед и ужин я ходила с пятилитровым бидоном. Я собирала по столам все объедки, которые оставались от студентов. Приносила полный бидон и вываливала в миску Рэдика. Он съедал все.
Через пару недель он стал спокойнее и подернулся жирком. Он стал похож на дога. И самую капельку начал походить на Ретта Батлера.
Студенты, курсирующие мимо моего домика, спрашивали:
– Это голубой дог?
– Да! – отвечала я.
Закурив, студенты шли дальше. Однажды я услышала, как один сказал другому:
– А девчонка ничего. Сколько ей лет? У нее что, отец проректор?
Целую неделю я была шикарной девчонкой – дочкой проректора и хозяйкой настоящего голубого дога.
Именно тогда, когда Рэд наконец наедался досыта, он укусил человека.
И не просто человека, а ответственного работника деканата. Укушенная тетка оказалась главным секретарем ученого совета.
Трехразовые бидоны с объедками закончились, и мы вернулись в город. Вскоре закончилось и лето.
Рэдик снова стал худым и дерганым, тусклая шерсть летела с него и собиралась по углам. В коридоре стоял унылый запах псины и бедности.
Однажды к родителям без предупреждения заехали старые друзья, и моя сильная и уверенная в себе мама закрылась в ванной комнате. Ей было стыдно, что мы живем в такой грязи.
Тоска и разруха опускались на семью, и мне казалось, что дело в этой собаке.
До ближайшей ветеринарной клиники было семь остановок. Нас с огромным тощим слюнявым псом выгнали из троллейбуса почти сразу. И пять остановок мы с ним шли пешком.
– Вот ведь доходяга, – сказал ветеринар и похлопал его по тощему крестцу. – Нормальные заводчики таких усыпляют.
– Он был очень красивый, – сказала я.
– Теперь и не скажешь. – Ветеринар вопросительно посмотрел на меня.
– Можно сделать какую-нибудь операцию, чтобы он нормально дышал?
Ветеринар взглянул на мои облезлые ботинки:
– Его можно только усыпить.
– И сколько это будет стоить? – Я почувствовала, как холодок побежал по спине.
– Для этого он должен прийти с совершеннолетним хозяином. С папой или мамой. – В глазах ветеринара тоже разлилось что-то холодное.
Был конец дня, час пик, и я не стала пытаться залезть с собакой в троллейбус.
Мы пошли назад. Рэдик проголодался и совал голову в каждую урну, обнюхивал каждую валяющуюся у тротуара обертку. Мне надоело тащить его, и я отстегнула поводок. Рэдик тут же затрусил вперед. Рядом неслись по проезжей части машины. Я с замиранием смотрела, как он подходит к дороге совсем близко. Смотрела и молчала. Рэдик отбежал далеко вперед и тыкался носом в руки прохожим. Прохожие шарахались и кричали: «Чья собака?»
Я шла, спрятав поводок за спину.
Рэдик бежал впереди, но не убегал совсем. Когда я сильно отставала, он останавливался и ждал. Наконец на его пути попалась мусорка, и он застыл у бака, принюхиваясь. Совсем рядом со мной остановился троллейбус. Я запрыгнула в него. Двери закрылись. Рэдик жевал что-то у мусорки, низко наклонив голову.
В прихожей по-прежнему пахло псиной и прямо возле двери красовалось большое сальное пятно на обоях.
Я повесила поводок на крючок. Пошла на кухню, поставила на огонь чайник. Рядом на плите стояла кастрюля с недоеденной Рэдиковой кашей.
Не знаю, сколько времени прошло. В квартире запахло гарью. Чайник сгорел. Я сняла его с плиты и заново наполнила водой.
Вскоре в замке повернулся ключ. Пришла мама.
– Почему у тебя собака на улице болтается? – спросила она. – Иду, а он у подъезда сидит.
Следом за ней зашел Рэдик. Грязные слюни висели до земли.
– Он убежал, – сказала я.
– У него еда есть? – спросила мама.
– Есть.
Я вывалила кашу в миску. Рэдик подошел и начал есть. Потом он вылизал миску и, не глядя на меня, ушел на свое место.
Рэдик вел себя со мной как раньше – просился на улицу, слушался, пригибался, когда ругали, подходил, когда я его звала. Он перестал делать только одно – вилять хвостом. Когда возвращалась мама, он стучал хвостом так, что пыль шла из старого коврика. Когда приходила я, его хвост шевелился еле-еле.
Отец уходил постепенно. То исчезая на ночь, то появляясь. Худая и замученная работой и вечным безденежьем мама варила по утрам кашу, а отец говорил:
– Почему у тебя такое скорбное лицо? Женщина должна выглядеть весело. Чтоб на нее было приятно смотреть.
Смотреть на меня ему тоже было не очень приятно. Он постоянно придирался и делал замечания. Он говорил:
– Ты превращаешься в бабу.
Баба. Странное новое слово, которым отец раньше никогда не пользовался.
Сам отец внезапно расцвел. Кажется, у него появились деньги. А у нас деньги не появились. Иногда он приносил для Рэдика большую кость с блестящими белыми хрящами. И подолгу смотрел, как Рэдик жадно ее грызет. Кажется, мой отец любил эту собаку больше нас.
А потом отец ушел окончательно. Он ушел к тете Тане. Той самой, двоюродной маминой сестре.
Спустя неделю, когда он забежал забрать какие-то вещи, мама сказала:
– Забери собаку. Мы ее не прокормим.
– Куда я ее дену? – сказал отец. – Там двое детей. Меня с собакой не примут.
– Если любят, примут, – сказала мама.
– Ты же знаешь ее характер…
Мы смотрели с балкона, как они уходили. Тощий как скелет Рэдик доверчиво трусил рядом с отцом.
Дойдя до угла дома, отец остановился и поднял голову, ища глазами наш балкон. Рэдик тоже остановился и поднял голову.
Эта картина навсегда впечаталась в мою память: голый осенний палисадник, ссутулившийся отец в плаще и серая худая собака с большой головой.
Рэдика я больше никогда не видела.
Много раз потом отец пытался мне рассказать. Но я смотрела в его тоскливые еврейские глаза и не хотела ничего знать.
До сих пор я не хочу ничего знать.
О проекте
О подписке