Другое наше завтра

– Собака пришелец.

– Как пришелец?

– Ну, она сама к нам пришла.

– А горлышко-то у тебя красное, – доктор говорит.

– Как яблочко?

– Сейчас пописаю и пойдем к дедушке?

– Пойдем.

– И будем там жить?

– Да.

– И бабушка нас не найдет?

– Негр. Он из Африки. Он учится в нашей школе.

А потом будет учиться в институте.

– А в Африке школ нет? И института?

– Там очень жарко, в Африке.

– Ну и что, что жарко?

– Ну как же, очень-очень жарко и негры ходят там совсем голые.

– Совсем-совсем?

– Совсем, только в трусиках, а голых в институт не принимают…

– Орел всех сажает на спину, орлят, их друзей и товарищей, летает с ними, всем показывает землю и город. А потом вдруг опустился и сел в автомобиль.

Почему, я спросила. Крылья у меня устали, говорит…

– Для резиновой черепашки я сделала домик из детской книжки.

– А папа где?

– Он ушел.

– Куда ушел?

– Куда его выгнали.

– А куда его выгнали?

– К тете.

– Лева, а деньги тебе нужны?

– Нет.

– Почему?

– Не надо баловать.

– Кто сказал, что деньги балуют?

– Папа.

– У папы тоже денег нет?

– У него есть.

– А кто его балует?

Лева задумался:

– Его на работе балуют.

– Ты тоже работал нынче летом?

– Да, археологом.

– Кем?

– Ну, на кухне…

– Трудно было?

– Да не очень.

– Ты один был поваром?

– Да, я был один. Другие менялись.

– Довольны были, как ты готовил?

– Да, все жали мне руку и говорили спасибо, Лев Николаевич.

– А ты готовил завтрак, обед и ужин?

– Да, обед и ужин, а завтрак нет.

– Почему?

– Я просыпал на завтрак…

– Лева, а тайну тяжело хранить?

– Тяжело. А когда расскажешь кому-нибудь – легче.

– А какие девочки тебе нравятся? Беленькие или черненькие? Может, та, с длинной косой?

– Я про косу не помню. А какой у нее был рюкзак?

– Лева, почему ты не выучил урок?

– Мария Степановна, вы меня обычно не спрашиваете, вот я и подумал, не спросите же…

– Лева, составь предложение со словом «лето».

– Вот и снова прошло такое короткое лето.

– Лева, ты далеко?

– В туалет, Мария Степановна, я не хотел вас беспокоить…

Слово, которое не произнес, и молчаливый мне ответ – оба услышали: он потянулся ко мне.

Я не мог его предать.

И помочь – не могу.

Сейчас его уведет высокая женщина с грубыми руками.

Он опустил голову.

А поднял лицо, мокрое от слез, впору тоже было зареветь.

Она смилостивилась; или помучить напоследок?

Позволила нам еще, совсем немного.

…в сон приходил сын, не успевший увидеть свет.

На цыпочках сидит человеческий клубочек, светлые кудряшки, пальчики тянет потрогать синенький цветок…

Крик новорожденного – лишили теплого гнездышка…

И на бюст сильный пол смотрит, может, невольно, первый рефлекс детства – грудь матери…

Детей любим – свое прошлое…

Тянется к затонированному окну лимузина, шумно дышит на стекло и пальчиком, по запотевшему – каляки. А девочка, по снегу бокового стекла, пальчиком тоже, сердечко – оно улыбается и глазки…

Громко и шумно:

– Ой!

– Что с тобой?

– Влюблена!

И хохочут обе.

У калитки мальчуган, отцовские сапоги, плащ до земли.

Шаркает подошвами, догоняет, встает на пути и, глядя в сторону, простуженно хрипит:

– Ты сто без сапки? Потерял сапку, да?

– Ты меня любишь? Тогда поцелуй в лобик.

Тянет губы к ее лбу.

– Да нет, в другой лобик. Где мама целует и говорит люблю.

И опускает… трусики!

Мальчик покраснел.

– Так ты меня не любишь?

Восемь с половиной им.

На двоих.

– Мама Инга говорит, что она артистка. Наверно врет…

– А ты кем хочешь стать?

– Я тоже хочу быть артистом. Но мама говорит, что только через ее труп…

Бежит, ранец шаркает асфальт.

Трудно на крыльцо, запнулась.

– Куда спешишь?

– За вами. Меня лифт одну не везет. Я легкая, – и обида в глазах на этот плохой лифт.

В автобусе яблоку негде…

А кто-то обнимает… ногу?

Возле колена…

Нежно и крепко…

Пассажиры тесно спрессованы.

Длани воздеты к поручням.

С остановкой отпустили…

Белобрысый пацан рядом, держится теперь за сумку мамы.

Разглядывает теть и дядь, за которых хорошо уцепиться…

Талибу отец поручил ночью ишака закрывать одеялом.

Талиб хорошо справлялся с этой работой, а тут как-то задремал. Проснулся, отец одеяло стянул, в ногах сидит: – Что, сын, замерз? Ишаку тоже холодно…

Кнопка задранного носика, любопытные глазища…

На другую линию метро – девушка, мило вздернут нос, умны и внимательны глаза.

… Как быстро растут дети!

Девичья стайка за воротами школы рассыпалась.

В спину одних, вдогонку им, другие:

– Сами вы лесбиянки!

Рядом шагаю:

– Что они крикнули?

– Не знаем, – одна, поменьше.

– Это когда девочка с девочкой, – другая.

И уже готова объяснить…

– А сколько вам лет?

– Девять.

Мальчики лет десяти останавливают такси, заглядывают в кабину, ведут переговоры с водителем – смело садятся, хлопают дверцами, привычно, будто на такси с пеленок.

Девочка спрашивает маму: «А где контролер?» – и улыбается радостно, предвкушая эту встречу с минуты на минуту.

Сижу напротив – отчего-то неловко и тревожно, словно душу твою видят распахнутые глаза слепого ребенка…

Риту из третьего «Б» поцеловал мальчик четвертого «А».

В дневнике записала: «Сегодня я стала женщиной».

Под идиотскими и грязными письменами на стенах подъезда, ниже их, корявое детское, трогательное – «мама»…

«Фитиха» зовут дети учительницу Фиону Тихоновну.

Легкий, от бедра, шаг.

Высоко голова, плечи развернуты.

Умеет гореть глаз и обманывает голос…

И в ребре бес живет – семидесяти не дают.

…А ребенка катят в коляске.

Тянет пальчик и глаголет, неизвестный младенец, одно из трех, наверное, слов, ему знакомых:

– Деда!

Вот-те-раз…

Упали плечи.

– Я сегодня по лестнице без лифта унизилась.

У папы на коленях, нежно ручкой обвивает, юная кокетка:

– Тебе со мной хорошо?

– У меня такое тело, что оно не может спать днем.

– На рубль купи хлеба, на другой мороженого.

– А хлеб на какой рубль купить – на этот, или на этот?

Из озорства, чаще, путал имена.

Аня не сердилась, в самом деле, словно, была Алена.

Алена, хотя посмеивалась, не соглашалась, что она – Аня…

Может и правда забывал – их совершенно похожие ручки на прогулках держались за его палец.

Еще не умея говорить, сидели на коленях и любопытные пальчики изучали его губы, нос, глаза, уши, брови… Впрочем, и Аня-Алена, или «Анена», дочка и внучка, тоже звали его одним именем – дедушка.

– Ты мишку плюшева знаешь?

– Нет…

– Вот он и есть ты.

– Мама, у дяди ножки нет, а почему он хромает?

Папа Римский однажды вернулся в Ватикан сильно веселый. «Вас послы ждут, – говорят ему. – Изволите принять?» – «Не хочу и не буду, мне и так хорошо», – ответил Римский П.

А в городе К на реке Е тоже жил товарищ П. В детстве он был мальчик Ж и не хотел кушать перепелиные яйца: «Не хочу и не буду, мне и так хорошо», – отвечал он маме.

Пусть не знает, не умеет, но может – «младое, незнакомое» другое наше завтра!

«…Ну что Париж?»

Проходом кресел неспешна раздача заоблачного питания.

Красное вино – 187 грамм, точно в аптеке.

Но пары хватило почувствовать себя гражданином мира.

В узком и легком смысле – меж небом и землей; а в проходе кресел у в и д е т ь строчку: рука с псориазом развернула «Фигаро».

Через полчаса испарится мировое гражданство, стали спускаться. Ниже мини-самолет, светлый, как нательный крестик.

И движется, кажется, боком. Что-то из разных плоскостей, плюс скоростей?

Если теперь нельзя путешествовать в карете или возке…

А ежели по воздуху, ковром-бы-самолетом.

Только не авиалайнером.

В этой консервной банке, где анестезируют бешеной скоростью, искусственным давлением, дозированным кислородом. Открываешь глаза с ударом колес о бетон при посадке – как оказался за тысячи верст от дома?

E-два, е-четыре, только и всего.

Текут люди, ручьи от боковых улиц, реки по главным.

Разлились озерами, зрелище у центра Помпиду или митинг на площади Республики.

Людские водовороты в подземелья метро.

Запруды у плотин красного света – и отпущено катят встречные волны на зеленый.

Мгновенья плывущих мимо лиц…

Усы солидного господина заточены пиками острых стрелок: восемь часов, двадцать минут. Глубокая морщина на переносице, отчего глаза другого сеньора сидят, кажется, на дужке пенсне.

Просторный комбинезон, словно белый хитон.

Черные кудри схвачены лентой через лоб.

Рабочий вцепился в крестовину ограждения, свободная рука тянется что-то достать: распят на строительных лесах.

Угол узкой улицы облюбовали путаны.

Помоложе мило улыбается, кивнуть ей приветливо…

Другая, совершенно Кабирия, независимо и недовольно отворачивается, словно ее чем-то обидел.

Она родом с Кавказа, ее кличут Ляля Кебаб.

В полдень шабашут коллеги «распятого» мастерового.

Собирая капли вина в последний глоток, рабочий высоко задрал пустую тару – будто подзорную трубу.

Перед центром Помпиду зрители на траве, амфитеатром по склону газона.

И выше, по балкону бульварной ограды.

Мелкими волнами плещет недружный аплодисмент простеньким фокусам и жонглированию уличных циркачей. Смеются шуточкам ниже пояса.

Площадь Республики шумит митинговыми банальностями.

Кроме хлеба зрелищ, пипл ищет и крови красных, хотя бы, флагов?

Или ностальжи по баррикадам у парижан в генах?

Не отбирайте игрушку у ребенка, красный флаг у ветерана – детство и старость так быстротечны…

Синие полицейские автобусы картинно катят с мигалками и сиренами, неспешно и бережно тормозят.

Будто важные чины прибыли, не ажаны.

За тонированными стеклами эти vip-персоны должны бы сидеть развалясь, нога на ногу – так расслабленно и нехотя покидают машины.

Высокие ботфорты, шеломы на головах – хоккеисты…

Только игроки, кажется, не настроены бороться и победить.

Так, поприсутствовать решили, чем победа уже обеспечена. Митингующие не глянули на блюстителей, тем оставалось лишь покурить на свежем воздухе.

Городской патруль плывет на роликах – он и она, разве за руки не взялись, влюбленные…

Парочка при исполнении: дубинки, наручники, пистолеты, но улыбчивы и спокойны.

А вот и три товарища в легкомысленных, непонятно как держатся, пилотках. Полицейские словно гуляют по городу, мило беседуют.

Останавливаются – что-то важное в общем разговоре.

Спорят и жестикулируют.

Может, после смены идут пропустить стаканчик?

Но профессиональный укол бокового зрения – тип слишком пристально их разглядывает…

А тот любуется черными мундирами.

Ладно пригнаны, точно на моделях сидят.

В самом деле, свалился с иной планеты, людей не видел?

Да, на его малообитаемой лица иные.

Нередко похожи стражи порядка и братки из черных джипов.

Тех и других лучше огибать за версту. И не дай бог пялиться бесцеремонно на физиономии…

Таинственные фигуры в черном – разрезы вместо рукавов, крылья за плечами…

Театральные кулисы, прячут легкое, бесплотное.

Невольно ищешь взгляд под невообразимой шляпкой, или накидкой-капюшоном, или подобием вуали – но они лишь рампа сцены, где живет пара блестящих глаз, стреляющих навылет, не говорящих о возрасте; вечность, из которой они пришли сюда на миг.

Черная фетровая шляпа прошлого века поверх теплого коричневого платка. Длинное пальто тех времен – за витриной, в глубине магазинчика, в старинном кресле, царственно беседует с хозяйкой… профиль Анны Ахматовой!

Хозяйка нервно суетится.

Гостья величественно немногословна, больше говорят руки, с пальцами красивыми и тонкими не по летам: парижанка…

Из сумки, в ее коленях, собачонка на фигуру за стеклом тявкнула – не понравилась…

Сеньора тоже глянула.

Кивнуть – глупая двусмысленность. Пожалел, что ношу бейсболку.

Почтительно бы приподнять шляпу…

У перекрестка, перед красным, изысканно тонкий профиль молодой дамы. Трость-зонт с вязью черно-белой ткани и золотого цвета ручкой.

Индийский плат на плечах.

Но взгляд туманный, будто не в фокусе.

Строг и вовсе не добр, профиль обманул.

На зеленый она шагнула, опираясь тростью и сильно хромая.

Плечи закачались чашами весов, а под платком обнаружился невеликий холмик.

Быстро и деловито ее обогнала девица с кошкой на плече. Серебряная сбруя по блеску черной шерсти и белые джинсы смотрелись, хочется сказать, островагантно – совершенство юной фигуры в идеальной оболочке из современной ткани.

А эти стоят в кружок.

О высоком градусе спора можно судить по жестам возмущенных рук.

Презрительным гримасам.

Осуждающим взглядам и нетерпеливым движением головы, откидывающей волосы. Но голоса журчат еле слышно – ручей в лесу.

Велосипедистов целая семья – папа, мама и дочери.

Совсем маленькая на багажнике мамы спит, крепко схвачена ремнями.

Даже на свидании мадмуазель вяло крутит педали, он бодро шагает рядом. Говорят, смеются, переглядываются нежно – мадонна в седле…

Бездомные улиц Парижа не походят на наших бомжей, немытых и мало берегущих свою полупьяную жизнь.

Здесь они клошары, вроде бы романтики-бродяги, почти туристы.

Под стеной бульвара по берегам Сены ожидают парохода в счастливую страну.

Дым костров коптит камни берегового откоса.

От дождя, снега и тумана навес из прозрачной пленки. Ждут, похоже, давно…

Угол улиц Святого Антония и Риволи, девочка под теплым одеялом.

Мама устроила «окоп» из пустых коробок, чтоб не дуло.

Сидит в ногах ребенка, спокойно и негромко говорит, может сказку, про ту счастливую страну?

Спиной к автомобилям у бетонного столба, алый подбой «аляски». Небрит и обветрен.

Что называется, огонь, вода и все остальное за плечами, чисто разбойник…

Ноги вытянул, мешают прохожим.

Вязаная шапка рядом: «положи варнаку краюху, чтоб дом не разорил», – сказали бы в Сибири.

И быстро пишет в толстую тетрадь – «записки у обочины»?

В пустом вечернем переходе эстет и любитель комфорта.

Легким барьером, такие ставят на гаревой дорожке бегунам, демаркировал занятое пространство.

Свое, хотя бы на ночь.

Надувной матрац, белоснежный пододеяльник.

Рядом скамейка, где стакан и бутылка воды.

Этот на шумной улице в нише здания, тонкий тюфячок…

Собака спиной греет хозяина, тоже спит.

Жалкий скарб чуть в стороне. Да кто покусится?

Молодые негры пританцовывают под барабан пластмассового кейса. Раскачиваются, что-то африканское репетируют, шляпа на асфальте с монетами.

Лица грубо рублены от целого ствола.

Или выбиты из глыбы черного гранита, без отделки и шлифовки.

Волос свалялся в толстый войлок.

…Вот он, желанный пароход!

К бордюру причалил белоснежный лимузин. Не сразу дверь отворилась.

Дама с красным крестом на куртке несет человеку, он сидит на камнях, свежий «французский» батон.

Другая, следом, пакет, достает: носки, полотенце, брюки спортивные, постельное белье.

Первая, с батоном, опустилась рядом.

Человек тычет щеку: здесь болит…

То же место она трогает у себя, долго не убирают пальцев.

Он коротко продолжает спрашивать.

Она терпеливо объясняет.

Шофер, тоже с пакетами, расположились вокруг.

Тема, очевидно, зуб, что беспокоит.

Беседуют дружески, словно давно знакомы, неспешно и обстоятельно.

Когда, наконец, подымаются, жмут его руку…

В Париже солнце и холодный ветер из России: в Москве снег и минус два. Здесь каштаны в огромных кадках.

Их белые цветы – маленькие весенние елки, или новогодние свечи.

Люди в майках и… дубленках; легкий пиджак распахнут; шарф этаким немыслимым кренделем, точкой над «и» парижского шарма.

В сквере острова Ситэ утка неловко прыгает на одной лапе.

Мокрая и жалкая, квохчет, разинув клюв.

Селезень преследует, сухой и красивый.

И никакого сочувствия даме…

Забилась под скамью, отряхивается, чистит перья.

Он неподалеку, наблюдает и ждет.

На траве любовным бутербродом другая парочка.

Целуются, им не холодно.

Художник дремлет в гамаке, узком, как раскрытый стручок.

От тяжести тела створки почти сомкнулись. Ветер покачивает цветастую люльку.

Рисунки внизу прижаты камнями.

С дерева бог послал…

Может, птичка метила в раскрытый блокнот, не нравятся эти записки?

Но ее критическое «фи» попало на рукав.

Или хотела оставить свой след в словесности – и тоже промахнулась…

Живет друг в обычном муниципальном доме, где цветы и ковры в холле. Десяток велосипедов, мужских и дамских, молча льнут друг к другу, пока хозяева не спустятся с этажей…

В окнах через дорогу раздвинуты шторы.

Полумрак вокруг зеленого абажура не разгоняют язычки мерцающих свечей.

Скачет по комнате обезумевший заяц – свет телеэкрана от частой смены кадров.

Дама в пижаме склоняется к абажуру, он на низком столике – теперь солнечное затмение ее круглым задом зыбкого ореола горящей лампы.

Сцены домашней жизни, похоже, не принято особенно прятать от сторонних глаз.

Значит, и смотреть не грех, все свои, все парижане…

Утром другого дня в дверях балкона та же, решил он, дама, в голубом халате.

Пятернями забрала назад длинные волосы, открыв лицо… мужчины.

Он ушел в черный квадрат комнаты, за пластиковой, оказалось, бутылью.

Через ажурный чугунный бортик поливает цветы, лишняя вода прерывисто трассирует каплями вниз.

Снова скрылся в квадрате.

Там лег, или сел на его границе, теперь рука с сигаретой появляется и исчезает на черном фоне – «разговаривает» с кем-то в глубине помещения.

Сюжет окончательно запутал фокус, когда из того же пространства возник негр в белой майке – крупно кусает от длинного батона, жадно прихлебывает из желтой кружки, по-хозяйски оглядывает улицу.

Может, владелец двухместного кабриолета?

С откинутым верхом простоял внизу ночь – ну, не чудо ли, еще одно, Парижа?