Одним словом

Понюхать букет у цветочного магазина.

Взглядом старуху, ковыляющую на согнутых коленях.

Беспечно и скоро потекла дальше, догнала слепого.

Огибает осторожно, не отводя глаз, такому ужасному горю страшно заглянуть в лицо, а тянет…

Девочка с ранцем за спиной семенит решительно и деловито, но… картинок жизни соблазн?

Вчера приходит завтра.

Стучит, не слышим – ловим момент, даром не теряем, не упускаем своего, себе на уме, чужого не надо – разве что плохо лежит; сей час живем…

Тихо покачиваться в гамаке под вековыми липами – блаженство неземное!

А может вспоминание давнее, еще в животике матери, было…

Чтоб и последние капли – бутылку поднял, голову задрал, через донышко и на звезды глянуть, уж заодно?

«Отец,

два брата,

сестра,

мать…» – пять костяшек на счетах бухгалтер.

Пока полусонный пастух постреливает лениво бичом, коровы, пе-ре-же-вы-ва-я жва-чку, задушевно ведут беседы.

Скрепки спокойно лежат в коробке.

А одну захочешь – сразу схватились за руки, переплелись меж собой!

Мистика какая-то…

У полотна железной дороги фасад домика мелко исписан библейскими текстами, а крупно – «Жив Саваоф, бог Израиля».

Ураганный ветер и выше крыш белая рубаха, раскинув вздутые рукава – словно душа к небу отлетает…

Одеколон «Шипр», новогодний школьный вечер, сибирская стужа, проводы, поцелуи, счастливое возвращение пустыми улицами.

А ожидание матери блудного сына – ни упрека, косого взгляда: «Есть будешь?» – лишь усталый выдох.

Зоотехник большегубый – хватило бы на двоих – широко разевая рот:

– Боровка выкладать? Можно.

(А на спор, кстати, гвоздем в кулаке пробивает доску скамейки!..)

Дама прочла рассказ «Париж» и сделала вывод, что этот город, должно быть, не произвел впечатления на автора…

«Нет, это я не произвел впечатления на Париж», – подумал автор.

«Товарищи офицеры» на сборах; через военный городок; сквозь сосновую рощу; по тропке в рыхлом снегу.

Тир – котлован на склоне горы.

Пистолет ТТ; три патрона.

– Заряжай!

– Огонь!

Волосы шевелит ужас: рука хочет дуло к виску! Лишь подумал, что рука этого хочет…

А вообще-то – слабо?

Увидел бездну под ногами, ночь без края…

Руку вытянул, нажал спуск – отдача дернула дуло вверх.

«И в себя бы не попал…»

Старухи на посиделках, как рыбы – едва трогая губы – поют; душою, не голосом.

Человек держится за бок коровы, та шагает мелко, не спеша, педали велосипеда можно не крутить, катить рядышком…

Кто кого пасет?

– Во что тебе?

– Во что бы то ни стало…

«Отпуск дров для мелкого населения»

Интим для взрослых

В деревне нет чужих смертей, все они возле, близко…

«Женьшень» – может, от «женщина», корень жизни?

Продолжение которой – смерть, она учит радоваться и хаосу земному и вечному покою. Оптимистическая трагедия, одним словом .

Или трагикомедия?

…А без памяти пьян – пожароопасен?

А. Ч. – «После шестидесяти лечиться безнравственно»; после восьмидесяти аморально – Л. Р.

Секунда за секундой

Томятся на узлах, чемоданах, газетках – радиоголос задерживает и отменяет рейсы.

К администратору тянутся кулаки с голубыми «молниями» похоронок.

Толпа под балконом буфета набухает пассажирами, нарастает недовольный гул.

Женщина похожа на девочку, перед недопитым кофе, опустила веки и тонко улыбается.

Может, вспоминает материю, что ускользнула, но осталась ей в ощущение? Понял, что ошибся, едва поднялась – материя аккуратно вылепила невеликий шар под ее платьем.

Горстка пепла из крематория, да загадочная улыбка женщины, похожей на девочку…

Стеклянная колыбель мелкого омута рюмки… Ее пальцы с бугорками усохших суставов, измучены работой девять десятков лет. Глаза без теплой старушечьей доброты, часто сердито не смотрят, или взгляд гневный и быстрый, как укол…

А я – третий побег этого стебля.

Ушли свидетели рождения, уйдут очевидцы, что жил.

Но смерти-то нет, пока дышишь, как сломанная только что ветка.

А придет – тебя не застанет…

Лиственные обнажили головы и укрыли могилу одеялом сухих листьев. Хвойные памятником вечнозеленой жизни.

С третьим глотком из фляги, как с последним звонком, очевидно – «займите свое место»… Порыв слетевшего ветерка, похож на вздох, сорвал слабый аплодисмент уже редких листьев – будто нехотя, трепеща и опасливо кружа, опускались на дорогую могилу.

…А губы тронуло безнадежное шутовство: «Сюда меня принесут в хозяйственной сумке? Или в полиэтиленовом пакете?»

«Еще не жила, вся жизнь впереди, сделаю аборт…»

«А мне детей Бог не дал. Вся жизнь позади, а еще и не жила».

«Здравствуйте» незнакомым, что возвращаются с деревенского погоста.

В ответ ироничная усмешка…

Ирония слетит с губ, улетит с ветром, пожелание останется – они этого не знают…

Еще перед ее глазами гроб с дешевой обивкой.

Пудрены небрежно голубоватые островки холода у висков.

А тут избыток безжалостной людской энергии клубится под потолком вагона пригородной электрички.

Солдаты в отвратительном камуфляже – разложившаяся трупная ткань на молодых телах – страстно хлещут «королями» и «тузами».

Пузыри жвачки на губах девиц, как предсмертная пена, будят легкую тошноту.

Тяжело бьет чугун колес, вагон качает, будто во сне.

…Чьи-то пальцы трогают ее щеки, держат плечи.

Женщина, очки в темной оправе, глядит, не мигая, сжимает ее запястье.

Бабушка тянет валидол:

– Прими, милая, под язык, лехчи станет.

Неловко от внимания лиц и глаз.

Нет сил, благодарить, виновато дрогнули губы в слабой улыбке.

«До», и будет «после», но «сей час» – свидетель ты: сама вечность земного мгновения – с вычитанием, делением, умножением, выносом за скобки – от нуля и снова к нулю…

А всего-то кардиограмма пиков и падений грудной клетки.

Сицилиана Баха!

Бог – его устами – дает светлые, легкие, солнечно-грустные минуты, они учат стареть – тонкое искусство…

…То небо запомнилось синим.

Грохот колес булыжниками мостовой.

В телеге стоит высоченный человек, машет кнутом, что-то кричит.

Мама плачет.

Почему?

Еще не знал слова «победа» – продолжение жизни, «после беды»…

…А сегодня под окном одинокий алый тюльпан – капля отцовой крови, девятого-то мая.

…Запах смолы и пыльной пакли в бревенчатом подъезде.

Темный силуэт солнечного входного проема спрашивает: «Дома?»