…Она лежала на темно-ржавом листе железа, на парапете, а я стоял и трахал ее; в мои ноги больно впивались края этих ржавых листов. Трусы она носила в основном белые, и они меня как-то не возбуждали, признаюсь; как-то по-пионерски они выглядели. Но фигура, да, – занятия танцами сделали свое по сути неплохое, даже хорошее дело. – Фигура у нее была точеная. Почему вы скажите – «была»? – Я отвечу. – А она уехала, предварительно уйдя от меня, – надоело ей всё. И я надоел. Захотелось нового, новых чувств, ощущений. А потом, правда же, здорово совмещать материальное с полезным?! И приятное с полезным, то есть. А хули теряться? Она собралась уезжать, – у нее в планах было стопудово уехать с концами. Нахуя я ей нужен? Нихуя не нужен. Я был нужен только для исполнения ее мимолетных задач, на пути к цели; там к фотографу ее сводить знакомому, заплатить за нее, купить чего-то, еще чего-нибудь сделать. Она капризничала, а я терпел.

Один раз, когда я ее встретил после театрального банкета, пьяную, она набрала в рот минеральной воды, а потом весело выплеснула мне ее в лицо. Смачно так, с брызгами и звуком. Так захотелось в тот момент ее ебнуть по роже, по ее белому кукольному лицо, чтобы почувствовала, блядь, чтобы поняла что-то по жизни, что есть что-то серьезное и настоящее, что, блядь, есть честность, и что деньги в конце-концов тяжело зарабатывают честные люди, с невеселыми лицами, – такое что-то в мыслях завертелось в тот момент. Но я конечно сдержался, чтобы ее не ебнуть кулаком по морде, просто не знаю, как, но сдержался. Я улыбнулся и что-то сказал вроде того, что не стоит так делать и так себя вести. В таком духе что-то сказал. Она в ответ смеялась, и вела себя как самая настоящая тварь и сука. Как тварь. Но и такую ее, я любил тогда, и все прощал тут же, какой бы номер она мне не выкидывала.

Еще она, помню, говорила, что у нас сексуальная несовместимость, и была недовольна тем, что я недостаточно резко в нее вхожу. Ей нужно было резкости, она любила дрыгаться, – мне же этого не хотелось. – Куда еще резче? – говорил я. – И так сильно вполне… Специально меня третировала.

На улице был конец апреля… начало мая… конец мая. Полтора месяца мы весело проводили время на крыше. (Теперь там только твои влажные салфетки носит ветер, – не удержавшись, написал я ей как-то). Она была актриска. Русская красивая дура, мечтающая о большой жизни в столице. Внизу проносились машины, а из соседнего дома, из окна пялился скучный мудак какой-то, а из другого окна – старый дед. Мы никого не стеснялись. А что такого нам-то, влюбленным? Хотя, у меня есть такие знакомые, вроде того скучного мужика, которому не дают телки, и им приходится жить в своих извращенных фантазиях. Ведь те, кому не дают и становятся, наверное, уродами, у кого с этим делом не все в порядке… Но не ходят скучные мудаки в наше время по крышам. Они хотя бы не знают, как туда попасть на нее. По крышам шляются провинциальные поэты с провинциальными актрисками, мечтающими о большой карьере, конечно же, в первопрестольной…

Если идти трахаться на крышу, зайдя с первого подъезда, то вас будет видно с соседних домов, скорее всего. А если с последнего, где красуется наша, как бы сказали когда-то, непристойная надпись в стиле граффити, то видно с высотки, по улице Гагарина, в которой сейчас разместился корпус ебаного политеха. Кстати надпись служила (и еще послужит, если не закрасят) хорошим фоном для фотографий и стихов. Вот вам территория свободы. Крыши.

Я когда ходил устраиваться на работу в этот самый политех, то там имел честь общаться с одним гондоном, который разводил меня на деньги, вместо того, чтобы тупо принять на работу. Редкий мудила.

Стоя на чердаке, я снова задумался, что мы все так и не повзрослевшими подростками остались. Нам всем уже сильно за двадцать. А кому-то уже и тридцатник есть, и даже поболее. – Мы как подростки, сбежавшие от родителей, стоим холодным ноябрем, на чердаке крыши «№1» и собираемся дуть. Вернее, ребята мои собираются.

– Мы как классические «темные» личности стоим, выжидая. – Страшная дверь, дверь никуда, – говорит Дима.

Я подкладываю под нее, под дверь брусок железки, но она все равно сильно скрипит на ветру. В этом году очень рано началась зима, прямо в начале ноября, и нам приходится внюхиваться, думать, – а вообще попросту жить в своем городе, где стоит непонятное безвременье, если ты в нем родился и задерживаешься в нем, пересиживаешь, ничего не меняя. Это заметно только тем, кто в нем родился, и чувствует свою привязку к нему. Большинство из нас до сих пор безработные. Неустроенные. У всех почти есть высшее образование, а у меня теперь и ученая степень имеется, но хули толку от всего этого?! Приходит Виталик, с деньгами, и мы идем в кулинарию пить коньяк. Первый коньяк с пятью звездами на борту почти закончился. Мы возьмем его с собой, в кулинарию, и будем по-советски подливать его в стаканчики, незаметно, когда будем распивать другой.

ДЖУЛЬЕТТЫ МОЕЙ ЭПОХИ

Они хорошие и приличные девочки. С хорошими манерами. В меру безалаберны, в меру ответственны. Хороши собой, интересны, даже добры. Как я порой жалею, что не поживу и не проживу все их перипетии, и уж явно, скорее всего, не буду со многими лично, никогда не буду знаком.  Они родились и росли с детства добрыми мечтами. Таланты у них точно есть. А то, что красивы, интересны и хороши собой – это точно. И я влюблен в них, в наших девочек. Во всех. У нас лучшие девочки на земле.

Подростковый возраст им говорил свое, детский – свое. Потом вот, юность. Дальше еще лет пять-семь и зрелость. И все, к сожалению, вроде бы и прошло. Все, что могло быть и случиться. Она готовилась, ждала, возбуждалась – и вот прошло. Дальше будет только повтор событий; а точнее бесчисленные попытки повтора. Но сначала было девичье равенство (да, скажу так – равенство). Они пошли в актрисы. Смелый выбор, но они знали что пройдут. И вот этот возраст – 17-20 лет. Сейчас должно случиться, произойти. Но всегда лето меняет осень и так далее по всем временам года. Год прожит. Студенткой она играет в основном в массовке. Это отлично. Парни хотят тебя, и более взрослые мужчины, скрывая от своих осточертевших жен, тоже хотят. Меня всегда интересовало: счастлива ли она? Есть ли у тебя это чувство полной эйфории? У меня было. Хоть и была это местная наша студия, но после спектакля я мечтал только о следующем спектакле. Я хотел следующий раз опять и опять. И девочка у меня была. Она меня целовала в коридоре. А я в гриме, костюме новогоднем, страшный такой весь стоял.  Я сохранил это чувство навсегда. Да, иногда жалею, что не пошел дальше, а остался с тем, с чем остался. Но я живу так, поверь мне, читатель, как будто я на этой самой главной вершине уже когда-то был (а я искренне считаю так, что да, именно был). А как у тебя? Песня «La Luna» тревожит дух и разум? И ты впервые осознанно отдавалась уже по-взрослому, не как мелкая, да? Роль дали одной. Джульетту. Потом другой, если повезло. Да и каждая получила роль. Но дальше больше – и уходит юность. Спешишь из служебного входа на улицу прожить. Стать взрослой по-настоящему. Глаза блестят. Иду мимо, встречаемся взглядом. Всё понимаю, иду своей дорогой. Ты – своей. А может, давай вместе, а? Вдруг это – я? Я ведь тоже… Ну ты же знаешь… Я же рассказывал тебе. И всё тогда будет. И «La Luna» заиграет для обоих. Станет радостно и все, наконец, понятно.  Такое редко бывает. Ты скоро вырастешь, и даже это тебя волновать перестанет. Страсти и иллюзии исчезнут. То, из-за чего ты просыпалась ночью и думала. Выйдешь, может замуж, но не за того, кого представляла на сцене, да и вообще – не за того. Разведешься. Выйдешь еще раз зачем-то, на этот раз уж точно «за кого надо, и следовало бы с самого сначала выйти».

Желаю, чтобы все равно все было удачно. Вдруг мы опять встречаемся когда-то, в какой-то другой жизни, или времени, и останавливаемся. Теперь я счастлив.

МИКРОРАЙОН

Он называл наше детство за 27-м домом «тропой смертного Гуки». Мы как всегда играли, бегали. Мы все детство пробегали с ним. И дружили как братья. Мы любили друг друга.

Мы бегали, я ловил его…

Но раньше деревьев, зелени было больше. Лето было. Можно было прятаться. Ловить воздух вечера: листва и влага. А днем: раскаленный воздух железобетона и пыль.

А, по сути, нам все равно было.

Подъезд, песочница, двор, – все из бетона.

Новостройка; да, на тот момент новостройка…

Почему, «смертного Гуки?» – спрашиваю. – «Не знаю. Ну, просто смертного Гуки», – отвечал. И даже, я полагаю, тут фильм про всяких индейцев ни причем.

А потом перестали общаться. Выросли.

А в школе Андрей сказал: «Одна пуля на двоих». Он тоже любил типа поэтично выражаться. Мы тогда «охотились» за «сусликами», двумя девчонками, так мы их ласково называли, за то, что они были маленького роста. Мы вместе стояли на посту №1.

Сейчас эти «суслики» взрослые тетки. И следа не осталось от их былого. Обе завели детей и мужей.

Зато когда я уединялся, то представлял одну из них. Ну, вы поняли, о чем я.

В журнале было сказано, что наши в городе… Да, так и написано в рубрике: «Наши в городе».

Хорошо, блядь, сказано. Оптимистично. Я поверил. Тоже давно это было. В прошлой жизни.

А в спортивном фото-журнале за 1989-й год было сказано: «Но нет нам финиша, есть новый старт». Советский журнал. Мне его тетя подарила, когда умер дядя. Журнал так и пахнет до сих пор его крепкими сигаретами.

А еще был когда-то колхоз «Красный Партизан»… Это я читал.

И был такой случай… Рассказывать не буду.

Святая душа на костылях.

Бледная немощь.

И всё, – сказал Генка, – тут нам и шабаш – поймают! Я улыбнулся.

Такое время было: время тушить свет и сливать воду, как говорится. И это самое «как говорится» – самое глупое выражение, какое есть.

Андрей выразился: «Юбилей смерти». Мы сидели у меня дома. И метили в музыканты.

Вовчик высказался: «Ханыга».

И вот, мы всего лишь запутавшиеся мальчишки.

Кто-то вспомнил мотоциклистов из мультфильма.

А кто-то закричал: «Остановитесь, христиане!»

– Ха, действительно, ему сам черт не брат!

– Бабка старая с мешком похуярила пешком, – сказал злой Лёшка.

– Ты, Петёк, на баяне херачишь? – спросил Кирилл.

– Херачу! – Петёк повеселел. Раздобрел.

– А гантели тягаешь?

– Тягаю! – Петёк расплылся совсем. Но нужно было готовиться к экзамену.

Влад сказал: «Да я все положил в талмуды и забыл».

Он ходил в синей теплой куртке. И любил спать на уроке. А когда учительница его будила – он хамил.

Мы сидели с ним рядом в те серые зимне-весенние дни, и я почему-то об этом приятно так вспоминаю. С теплотой.

А один говорил так: «Слово за словом, хуем по столу!»

Мы смеялись. Он был старше, и мудрее.

Вообще, живи так, как будто бы сегодняшний день последний…

Сережа тупо шутил. Да и Андрей шутит не лучше. У нас полстраны шутит однообразно. Шутят так, как шутят в юмористических передачах.

Влад просыпался, шарил рукой в темноте будто:

– О, сигареты! О, спички! – Живем!

За окнами был нескончаемый февраль. Время – около двенадцати ноль-ноль.

Все собирают деньги, и ты сам говоришь – и два рубля сверху.

– Ни хера, – сказал Херасов.

Саша придумал персонажей: Шнапс-Капитана и Хер-Майора.

Андрей снова придумал названье: «Мертвый марш».

Влад пошел бы в библиотеку воровать книги. А Андрей – технику.

Так, первый у нас приходит Лесбиянов, – шептались девочки.

– А затем Роллингстоунсов, – это я добавил, но уже позже. Я рядом стоял и все слышал. Одной из девочек я очень нравился.

На 8-ом этаже, где жил Костик, была надпись: «Костик – Лапусик».

Тайные вредители мы с Андреем.

Он гадкий подельник. Был им.

Что, опять подлоктями загорал, – спросил все тот же Андрей.

Займись же делом, наконец: хуй, гвозди – у кассы.

– Мы были начальниками задних парт. – Чего-чего? – Ничего…

– Мне не до девчонок, мне учиться надо, – говорил Кирилл, – я же гимназист.

Еще мы были шахматистами-затейниками с Андреем. Наш послужной список игры составляли: спектакль в школе, плотина ГЭС (на запретной зоне), ТЮЗ.

Максим не знал, желал ли он вечером легкого досуга, или нет.

Вот ты каналья, вот ты гангрена! – ругался Владислав известно на кого…

И все возрадовались, играя в карты.

– Молится, или больной, – подумал Иван. Он известный революционер.

– Дамы с вещами, на выход, – распорядился Андрей в троллейбусе.

Иринка собирает свои хулиганские цитаты.

– А что, мне с вами нельзя? – спросила девочка.

– Нет, конечно! – ответил пьяный вдребезги Лебедев.

– Так, Костик, бери себе! Сабе. Бери, – сказал дядя Сережа, его отец. Мы играли в карты на пляже. Сергея мы звали Сорогой.

Дядя Сережа до сих пор ходит в куртке, в той, что носил еще и в 1996-ом году.

Одного мужика мы обычно обзывали бородатым ослом, равно как и лысым чертом.

Психически нездоровый Саша кричал:

– А ничего не было! Не считается! Ца! А никто ничего не видел! А кто докажет!? А так немцы делали!

Тетя Таня искала первого августа две тысячи второго года сына:

– А где Костик?

– А вон, «четверка» белая стоит.

– А что он там делает?

Мы засмеялись.

Саша носил кличку «Би-Би». Его все знали. Абсолютно все. Его отец умер от водки. Саша и без того был неполноценным, а потом вообще обострилось.

– Милый мальчик мой! – называл он Димку, когда играли в футбол за церковью.

Баба Маша сказала:

– Книга интересная. А я красивая.

– О, какой голосок, слыхал?! А! Слыхал, как он крикнул-то? – торжествовала женщина в маршрутке.

– А у меня сумку спиздили недавно, – сказала бабка на весь салон авто.

– Как же вы живете? – спросил пассажир.

– Водку пью, анашу курю, с проститутками развлекаюсь! – приколол водитель незадачливого пассажира.

– Вы бы хоть до шести считать бы научились!

– Да мы и больше научились, да считать нечего, – сказал дед.

Сидим, сидим. Саша сказал: «Эх, ма!»

И опять сидим, сидим…

Два урока подряд мы с Владом убивали время. И не раз. Часто так бывало.

А потом весна началась. А еще зимой в меня влюбилась Анжела. Я ее поцеловал при всех на столе, уложив ее на стол. А она поцарапала мне шею когтями.

Андрей хотел написать некролог. Ему вернее даже только слово одно понравилось само: «некролог». Ничего писать он не собирался.

Слава Г. часто возражал:

– Я не пойму, когда кончится вся эта пидерсия!?

Мы играли в «менеджер». Саше не понравилось, что кто-то ворует.

Артем обратил на себя внимание воплем:

– Что на меня смотрим?! Танцевать буду!

Аня осторожно предположила: «Ну что, всё? Сейчас трахаться будем?»

Дело повисло в воздухе.

А я подумал, что каждый из присутствующих хотел бы.

Но я не помню уже: какая Аня именно это сказала. Я и саму Аню не помню.

Карточный зачинщик я в новогодней сказке. Как давно это было… Картежная банда. Ну, просто шайка заядлых картежников.

– Ну, дурындас!

– Улыбаешься, как клоун в балагане! – я люблю советскую литературу.

Кондрашевич сменил фамилию на Игнатюк-Касьянченко.

«И я стою, и ржу идиотом» – хорошая цитата.

Несуразицу несешь, матросик.

Артем под Маяковского читал стих: Я знаю! Верю! Буду! Надо!

Артем бодро ходил по коридору.

А Кондрашевич снова сменил фамилию на Сокольников-Крупскую.

Люблю тебя, а за что не знаю, что-то в тебе есть! – зверел Артем.

У него бугристая кожа крокодила.

Еще я сказал Диане, что у нее мужа будут звать Авдий, а Артем сказал, что даже не Авдий, а Авгий. А я добавил: Авгий Диогенович. В итоге дурло обиделось. Мы ее звали дурлом.

Артем, ты аист, – говорил я.

Артем, ты луговой волк, – говорил другой.

Кирилл грустно сказал, когда мы в последний раз в жизни прогуливали математику, последние дни доучивались: «Скоро кончится наша иерархия».

Стало грустно. А ведь за эти годы Кирилл стал почти великим пиитом…