Пароход «Мюирон»

Бартоло. Мы не во Франции, где женщины всегда оказываются правы.

Бомарше «Севильский цирюльник»

На летном поле аэродрома поблизости от Марселя приземлялся аэроплан. Тарахтение мотора «фармана» сменилось, наконец, мирным жужжанием насекомых. Грегсон, едва живой, весь зеленый и мокрый от липкого холодного пота, почти вывалился из кабины и покачиваясь на дрожащих ногах побрел к встречавшей его машине. Первый перелет – до предместья Парижа он перенес сравнительно неплохо, но последовавший второй – до Марселя – совершенно выбил его из седла. Англичанин, конечно, никогда не может заболеть морской болезнью, но воздушной, как оказалось, – может вполне!

Молодой рыжеусый и веснушчатый шофер-англичанин подхватил саквояж и усадил прибывшего в черный «рено». Проехали мимо ворот, которые охраняли грозные усатые жандармы, но документов и виз никто не спросил. Шофер повез Грегсона в город, не докучая пустыми разговорами. Мимо мелькали прованские деревни, больше похожие на городки с черепичными крышами, зеленели первые виноградные лозы и оливы. Попетляв в оживленной суете Марселя, подъехали к универсальному магазину. Грегсон там подобрал себе гардероб, чемодан и необходимые мелочи, расплатившись заботливо положенными в его саквояж франками. Благодаря стройной фигуре, новая одежда сидела на нем весьма неплохо. Лишь придирчивый или очень опытный взгляд заметил бы, что она куплена в магазине готового платья, а не сшита на заказ. Услужливый чернявый продавец в восторге зажмурил глаза и только поцеловал кончики своих пальцев. Восхитительно!

После универмага Грегсон внезапно ощутил голод. Очень захотелось поужинать в местной таверне и заказать буайбес с местным белым вином, но этого не позволил непреклонный шофер, торопивший к отплытию парохода. Сразу поехали к порту.

На тесной, загроможденной набережной аппетитно пахло жареной рыбой, морской водой и водорослями. Шофер, подхватив вещи, проводил Грегсона до причала, где был пришвартован и уже дымил трубами белоснежный пароход «Мюирон». Там шофер без лишних слов вручил Грегсону билет первого класса до Александрии: «Мюирон», в отличие от большинства других рейсов, отходил из марсельской гавани поздним вечером. Шофер коротко пожелал семь футов под килем и оставил Грегсона в одиночестве.

Уже почти стемнело. Грегсон взбежал по трапу и ощутил легкое покачивание палубы под ногами. Он бросил прощальный взгляд на набережную, на портовый маяк, на уютные городские огни, на копошащихся возле борта чаек и, не дожидаясь финального пароходного гудка, в сопровождении улыбающегося стюарда направился в свою каюту. Там он по достоинству оценил чистоту, уют и прохладу белоснежной каюты, вид, открывающийся из иллюминатора, надраенную до солнечного блеска латунь, красное дерево и мягкость малиновой кожи меблировки. Грегсон удовлетворенно кивнул и выдал щедрые чаевые стюарду. Потом он запер дверь, закинул саквояж на полку, сунул браунинг под подушку, разделся, упал в койку и проспал без сновидений до самого утра.

Утром он проснулся от стука судовых двигателей, который отдавался в мозгу, словно заклинание: «Тут, а не там! Тут, а не там! Тут, а не там…».

Грегсон стряхнул с себя наведенный морок. Каюта слегка вибрировала от работы ходовых машин. Яркий свет проникал сквозь иллюминатор. Снаружи доносились пронзительные крики чаек. Какое блаженство! Впереди ещё целых три дня оплаченного сладостного ничегонеделания! Грегсон снова провалился в сон, из которого вывел звонок – сигнал к первому завтраку. Пусть идут к черту! Грегсон прикрыл глаза и снова погрузился в полудрему, но спустя всего несколько минут в дверь каюты настойчиво постучал стюард и любезно пригласил забывчивого пассажира пожаловать к завтраку. Великая честь: лично за ним специально прислали человека. Пожалуй, все-таки стоит пойти.

Грегсон надел купленный вчера легкий белый полотняный костюм, белую шляпу и парусиновые туфли. На палубе было прохладно, а на открытых местах, куда набегал поток воздуха от движения парохода, даже холодновато, но утепляться совсем не хотелось. Пароходный дым сносило к палубам третьего класса. На море стоял штиль, но кожу холодил набегающий поток воздуха, вызванный движением парохода. Бирюзовое море в далекой дымке сливалось с голубым небом. Над палубой с криками проносились чайки. Грегсон возблагодарил судьбу за неожиданно представившуюся возможность хоть ненадолго вырваться в благословенный средиземноморский рай из серого закопченного города, из бледно-зеленой Англии, напоминающей своими пейзажами вареный шпинат. Он еще долго стоял и дышал полной грудью, вглядываясь в горизонт, пока вдруг не вспомнил, что давно пропустил начало завтрака. Невежливо.

Завтрак для пассажиров первого класса был накрыт в отдельном небольшом зале, отделанном деревянными панелями и сверкающей золотом латунью. Метрдотель важно провел Грегсона к столу и представил опоздавшего сидевшим за столом пассажирам: путешествующий писатель, собирающий материал по египтологии. Затем представил ему по очереди остальных компаньонов.

Полковник Уотсон, американец с сухим загорелым лицом, пышными седыми усами и острым взглядом голубых глаз, одет почти в точности, как Грегсон. Только его шляпа, висевшая рядом на крючке, была более широкополой. Похоже, снял он ее, только садясь к столу. За столом полковник молчал, изредка иронично поглядывал на остальных, слегка улыбаясь своим мыслям.

Рядом с ним сидел его секретарь – мистер Аткинсон – высокий широкоплечий молодой человек, тоже обладающий цепким внимательным взглядом, и тоже одетый почти как полковник. Вынув изо рта жевательную резинку, он теперь так же энергично вместо нее перемалывал бекон, омлет и тосты.

Напротив – мадмуазель Зейнаб Саад – богатая египтянка с тонкими чертами лица, возвращающая со своей служанкой из Парижа. Белое закрытое просторное платье скрывало фигуру, а белый платок полностью скрывал волосы. Служанка, одетая в черное, как и следовало ожидать, не села за общий стол, но, несмотря на настойчивое предложение стюарда, столовую не покинула, а, скромно притулившись в углу, как предмет мебели, тихонько наблюдала за происходящим.

Преподобный Джон Ромни – в черном костюме с галстуком, похожий на гробовщика, с супругой Сарой, тоже черной, как ворона, направлялись в Судан для миссионерской деятельности. Оба худые, с рубленными чертами лица, они сидели молча, выпрямив спины, словно проглотили аршин, и старательно пережевывали омлет. Челюсти у обоих двигались из стороны в сторону, как у пасущихся овец.

Два молодых француза – Гастон Лепонт и Морис Верт, представленные как археолог и поэт, тоже жевали молча. Казалось, они были чем-то расстроены. Грегсона удивила здесь эта парочка: что такой публике делать в первом классе?

Общий разговор за столом не клеился. Если бы не редкие просьбы передать соль, можно было подумать, что здесь собрались глухонемые.

– А что вас так заинтересовало в египтологии, мистер Грегсон? – вдруг нарушил общее молчание полковник Уотсон, отодвинув тарелку.

Грегсон отметил про себя, что не услышал американского акцента, и улыбнулся в ответ:

– То же, что и всю остальную публику: тайны!

– Копаться в чужих тайнах опасно. Погибший на днях лорд Карнарвон – тому пример. Не следовало бы ему вскрывать гробницу фараона.

– Но публика любит чужие тайны и даже готова платить, чтобы их узнать. С этого и живут журналисты и газетчики, – подхватил Грегсон. – А также писатели.

– И шпионы, – вдруг заметил секретарь, бросив на Грегсона оценивающий взгляд. Полковник вскользь искоса взглянул на своего секретаря и легонько похлопал его по руке. Потом, в упор глядя на Грегсона, заметил:

– Да, люди любопытны, как мартышки, и очень любят лезть не в свои дела.

– Проклятие фараонов постигнет их за это, и кара не замедлит пасть на дерзкие головы, – вдруг подключился к беседе поэт. – Зачем невежественные люди, словно мотыльки на огонь, лезут в то, что им понять не дано?!

– Глупости! – громко заявила мадмуазель Саад. – Не существует никакого проклятия фараонов. Это все суеверие и чепуха.

Говорила она по-английски с сильным французским акцентом.

– Вы атеистка? – насмешливо изрек преподобный. – Я не ожидал такого от мусульманской женщины. Я думал, уж они-то должны знать свое подобающее место.

Мадмуазель Саад смерила его презрительным взглядом:

– Я современная образованная женщина, воспитанная на арабской и на мировой французской культуре. А ваши нелепые проповеди устарели уже на несколько веков, если не тысячелетий. И я очень сомневаюсь, что суданские негры сильно в них нуждаются.

Преподобный покраснел, вытянул над столом руку в сторону мадмуазель Саад и гневно произнес нараспев:

– «Женщина безрассудная, шумливая, глупая и ничего не знающая садится у дверей дома своего на стуле, на возвышенных местах города, чтобы звать проходящих дорогою, идущих прямо своими путями: «Кто глуп, обратись сюда».

Жена преподобного расплылась в улыбке и скрипучим голосом прокаркала:

– Книга Притчей Соломоновых, глава 9, стихи с 13 по 16.

Они с мужем переглянулись, довольные своей победой.

– Почитает женщин только благородный, а унижает их – только подлец! – заметил на это Грегсон и поймал удивленный и благодарный взгляд мадмуазель Саад. Тогда он улыбнулся в ответ и, уже обращаясь к ней, добавил:

– «Если вы богобоязненны, то не проявляйте нежности в речах, дабы не возжелал вас тот, чье сердце поражено недугом».

– Книга Пророка, сура аль-Ахзаб, – объявила мадмуазель Саад и неожиданно для всех весело захлопала в ладоши.

Уже красное лицо преподобного еще больше налилось кровью. Грегсону показалось, что того сейчас хватит удар. Затянувшуюся зловещую тишину прервал смех полковника:

– Мне представляется, что вам, преподобный, незачем ехать для проповеди к далеким суданским неграм: у вас и здесь непочатый край работы среди заблудших душ.

– По мнению Монтеня женщины не виноваты в том, что порою отказываются подчиняться правилам поведения, установленным для них обществом, – ведь эти правила сочинили мужчины, и притом безо всякого участия женщин, – изрек археолог по-французски и тут же перевел эту фразу для остальных.

Преподобный с женой переглянулись, молча встали, с шумом отодвинули свои стулья и, пожелав остальным приятного аппетита, вышли из-за стола и покинули столовую. Без этих двоих напряжение за столом спало, и беседа пошла веселее: каждый немного рассказал о себе и о целях своего путешествия.

Оказалось, что мадмуазель Саад изучала в Париже медицину. Она рассказала, что собирается у себя на родине работать гинекологом, акушеркой или педиатром. Хотя она и очарована Бульмишем и обожает французскую литературу, сейчас ей срочно следует возвратиться домой по семейным делам.

Археолог Гастон Лепонт поведал, что едет в краткую командировку для подготовки своей диссертации, чтобы на месте изучать древние надписи на египетских памятниках.

Морис Верт не смог внятно объяснить, что ему нужно в Египте, а только туманно намекал на нечто непознанное и таинственное, недоступное взгляду профана.

Грегсон заметил, что только полковник Уотсон ничего до сих пор не сказал о цели своего путешествия в Египет и задал ему прямой вопрос.

– Как говорил один мой друг, – улыбнулся в пышные усы полковник, – "я на месяц отправился в эту "землю лотосов", чтобы, предаваясь безделью, подумать в тишине…"

Тут же он сменил тему разговора, обратившись к единственной за столом даме:

– Мадмуазель Саад, вы сказали, что не верите в проклятие фараонов?

– Совершенно не верю! – решительно заявила девушка.

– Как вы, в таком случае объясните странную смерть лорда Карнарвона?

– Никак, – по-галльски безразлично пожала плечами та, – чтобы объяснить его смерть, нужно посмотреть анамнез, произвести вскрытие и уже тогда поставить окончательный диагноз. Тогда никаких поводов для чудес мы не найдем.

– Но странные обстоятельства болезни и быстрой смерти! В газетах пишут, что его в гробнице укусило спавшее там несколько тысяч лет какое-то ядовитое насекомое.

– Обычная утка газетчиков, – снова презрительно пожала плечами мадмуазель Саад, – все знают, что насекомые не живут по несколько тысяч лет. Я сама бывала в Луксоре и, насколько я знаю, там вообще нет никаких особенно ядовитых насекомых.

– Может быть, обычный малярийный комар? – наудачу кинул реплику Грегсон.

– В тех местах, как я помню, нет даже малярийных комаров. Кроме того, от малярии обычно не умирают за один месяц.

– Разумеется, история с насекомым – это утка, – заявил Лепонт. – Я читал, что лорд Карнарвон просто случайно порезался во время бритья и умер от заражения крови.

– Как мы видим, причина вполне естественная, – улыбнулась мадмуазель Саад.

– Мы ничего не видим! – встрял в разговор доселе молчавший Верт. – Мы не видим истинных причин, тех, которые приводят к видимым. Что навеяло заразу или что нанесло яд на лезвие бритвы? Что подтолкнуло руку лорда, чтобы та вонзила отравленное железо в собственную плоть? Невидимые нити проклятия оплели нечестивых, прикоснувшихся к тайне без должного благоговения, и дернули эту руку, словно руку марионетки!

– В таком случае, наверняка это была рука завистника, например, археолога, трудившегося без результата всю жизнь, позавидовавшего необоснованному успеху дилетанта, сделавшего открытие века, – задумчиво проговорил Лепонт.

– Вы, должно быть, судите по себе, мсье Лепонт, – улыбнулся полковник.

– В ту минуту, когда лорд Карнарвон испустил дух, во всем Каире внезапно погас электрический свет, и город погрузился во тьму египетскую! – провозгласил Верт. – Что это, по-вашему? Совпадение? Нет, это очевидный Знак, явленый нам с Той Стороны!

– Я полагаю, это обычный вымысел репортеров, – заметил Аткинсон. – Им надо было как-то приукрасить сцену, чтобы развлечь и заинтриговать читателей. Потом все стали переписывать удачную выдумку друг у друга, так что концов теперь уже не найти.

– У русских это называется «kluqua», то есть, «клюква», – рассмеялся Лепонт, – выдуманная красивая неправдоподобная подробность, пикантная ягодка, которая разрослась в пышную пальму арабского традиционного преувеличения.

– А что, если истинной причиной смерти лорда стала любовь? – вновь встрял Верт.

– Лорду Карнарвону было уже 57 лет, – вскользь заметил Аткинсон, – и он, по слухам, уже так неплохо повеселился в молодости, что ему давно бы пора было и угомониться.

– Я читал в газете, – пояснил свою мысль Верт, – что лорд Карнарвон встал на пути любви своей дочери – леди Эвелины – к мистеру Говарду Картеру – археологу, который открыл гробницу Тутанхамона. По этому поводу граф сильно поссорился и с Картером, и со своей дочерью.

– В таком случае, перед нами редкий случай геронтофилии, – фыркнул Аткинсон, – мистеру Картеру самому сейчас около пятидесяти, а дочь графа еще даже не вполне совершеннолетняя. И с чего бы между ними возникли такие африканские страсти?

– Отчего же? Присутствие молодой женщины и преклонный возраст – вот отчего у стариков заходит ум за разум, не так ли мистер Грегсон? – лукаво взглянула на Грегсона мадмуазель Саад.

– Отчего вы спрашиваете про стариков у меня, – удивился Грегсон.

– Просто хотела узнать, согласны ли вы с Фигаро, слова которого я сейчас процитировала? Я обожаю «Севильского цирюльника»! И «Женитьбу Фигаро» тоже! А вы любите Бомарше?

– Право, не знаю, что вам сказать, – недоуменно пожал плечами Грегсон.

– Любовь возникает в любом возрасте, в самых неожиданных обстоятельствах и у самых разных людей! – пафосно провозгласил Верт. – Люди часто гибнут из-за несчастной и, главным образом, из-за запретной любви! Может быть, чья-нибудь запретная любовь и повлекла за собой смерть графа Карнарвона?

Грегсон снова поймал на себе лукавый взгляд мадмуазель Саад и смущенно отвел глаза. Тут археолог встал из-за стола и провозгласил:

– Дама и господа, благодарю вас за приятное общество. Не лучше ли продолжить ли нашу приятную беседу на палубе?