Мне хотелось добавить еще пару реплик, куда более едких и колких, но холодный рассудок и глубочайшая дань уважения к человеку, сидящему передо мной, дали прямой приказ речевому аппарату закрыть рот и не усугублять свое и без того шаткое положение. К тому же, я прекрасно знала, что словесный прессинг его не трогал ничуть. С непоколебимой ясностью он мог выслушивать брань, перепалки, угрозы, прикрывать глаза от интенсивных слюно-извержений разъяренного собеседника, и не выдавать на лице ни единой эмоции, чтоб потом одним жестом без всяких предупреждений заставить обидчика в корне поменять свое мнение. «Всегда интереснее и правильнее заставить человека рассуждать рационально», – была его излюбленная фраза в подобных случаях. Оно и немудрено, – искусство вести переговоры он перенял у самого Али. И мне доводилось лицезреть Вениамина в разных его состояниях, некоторые из которых славились своей беспощадностью, силой и форменной изобретательностью, более известные как особый почерк в определенных кругах. Не до каждого доводилось его доводить. И сейчас этот человек сидит напротив, откинувшись на спинку стула и смотрит куда перед собой. Смотрит с ярко выраженной агрессией. Губы чуть разомкнуты, глаза широко раскрыты, цветом серого стекла вместо привычных янтарно-зеленых. А я буквально физически ощущаю, как начинаю краснеть, отчего все сильнее сжимаю ручку кофейной чашки, так, что белеют костяшки пальцев. Напряжение заметно нарастало. С каждой минутой. И причем не только межличностное. Будто вторя разряженному атмосферному давлению, вечернее небо за его спиной вмиг заволокло тучами. Не прошло и минуты, как на руку ему упала тяжелая теплая капля. Он одарил ее цепким непродолжительным взглядом, затем встал, отодвинув от себя стул, чинно обошел вокруг стола и, не проронив ни слова, взял меня под руку и повел внутрь заведения. Едва мы поднялись по ступенькам, как с неба хлынул настоящий поток. Дождь с шумом падал на шаткие столики и навесные клумбы цветов, грохотал по натянутому тенту, гасил свечи в лампионах. Он буквально разрезал тяжелыми прямыми нитями пространство, сквозь которое очертания домов, расположенных напротив, расплывались, словно смотришь на них сквозь залитое водой стекло витрины магазина. Мы же стояли не за стеклом, а почти у самого входа по-прежнему под руку и внимали запах дождя, недвижный, раскаленный воздух, остро смешанный с запахом тела, духов и влажных волос.

Боковым зрением я заметила, как Веня в пол оборота изучает мое лицо. Бесконечно чужое и близкое, как он когда-то выразился, всегда неизменное и всегда новое. Он блуждал взглядом по каскаду волос, частично касающихся его плеча, дотрагивался до кожи, наверняка отмечая про себя ее несовершенства и огрехи в потерявшем под конец дня всю свою свежесть макияже. Он всегда был внимателен к мелочам. Ни одна деталь, ни один элемент не могли ускользнуть от него, когда речь заходила о его интересе. Только так можно сохранять контроль и самообладание. Хотя бы на какое-то время… Ведь он знал, полагаю, куда более прекрасные, более умные и чистые лица, но и знал также, что нет на земле другого лица, которое обладало бы над ним такой властью. Но разве не он сам наделил его ею?

Я перенесла вес с ноги на ногу и, затаив дыхание, чуть потянула покоящуюся ладонь на сгибе его руки. Он сразу же уловил попытку моего движения и будто стремясь сохранить нечто зыбкое и ускользающее, сильно сдавил локоть. Я взглянула на него исподлобья. На его небрежно причесанных волосах играли резкие блики света.

– Ты мне руку сломаешь, – заговорила я, повернув голову так, что почти касалась носом его шеи чуть выше воротника.

– Главное, чтоб жизнь не сломал, – ответил он, опустив голову чуть ниже дозволенной точки субординации.

– Осмелишься? – усмехнулась я, обдавая его шею порцией горячего дыхания. – Уж кто только ни пытался!

– Кто бы там ни пытался, – я пытаться и не собираюсь, – парировал он с присущей категоричностью.

– Предупреждаю, на мне красная помада!

– Это опасно?

– Очень! – Прищурилась я, растягивая губы в улыбке. – Представляешь, один миг, и Всё может быть в помаде.

– Всё – всё?

– Абсолютно. Даже тот, кто рядом.

– Ты прямо, ангел – искуситель, – его губы снова тронула усмешка, а глаза смотрели так, будто собирались еще что-то добавить, но в последний момент передумали.

– Ангелам место на небесах, а здесь мы все друг друга стоим, – ответила я, целенаправленно упустив эту параллель из виду, и остановилась на нем внимательным взглядом. – Я не искушаю и не преследую. Я действую открыто, и те, кто следует со мной, как правило, делают это исключительно по своему выбору и свободной воле, нежели по моему убеждению.

"Убить тебя мало, тварь такую, с ангельским твоим личиком, томными золотистыми глазами, неуязвимую за броней своей красоты", – тут же дочитала я Венину недосказанность, но вместо этого услышала: – Искушать – значит быть произведением искусства. Изначально. С момента создания.

– И все что создано красивым, просто обязано уметь быстро ездить. – Продолжила я, чувствуя, как в нашем диалоге все меньше и меньше остается места уклончивости. – К тому же, если чья-то жизнь и начинается после 40-ка, в твоем случае это как минимум после 150-ти. Километров в час.

– Ты хочешь увидеть мою быстроту? – Он снова впился в меня взглядом. На лице, и во всей позе – наглое выражение оскорбленной невинности, безусловной правоты и негодования под приправой скользящей улыбки. Как если бы шахматист, который не стремится победить, а лишь наблюдает за реакцией партнера на очередной ход.

Я втянула голову в плечи, чуть заметно утвердительно закивала и довольно прищурилась. Как щурятся кошки, сытые и уверенные, что жертве не уйти от нее.

– Тогда не моргай.

Время сжимается не только при скорости, близкой к скорости света, но и при медленных движениях, находясь близко к предвкушению.

Подарив еще минуту сговорческому молчанию, мы вышли под дождь.

***

Дождь не прекратился под утро. Весь день он то затихал, то принимался заново вплоть до самого вечера. Машина медленно пробиралась по вечернему вялотекущему трафику. Тяжелое небо, силуэты новостроек спальных районов, размазанная влага на лобовом стекле под беспрерывно работающими дворниками, свистящий ремень гидроусилителя. Низкое давление сдавливало виски. Дождь барабанил по крыше, заглушая почти все остальные звуки. Почти. Вибрирующий телефон на пассажирском сидении вновь настойчиво дал о себе знать. Владелец небрежно отводит взгляд от дороги на раздражитель, протягивает руку, берет мобильник, задумчиво вертит в руках, глядя на вызывающий номер, затем выключает и убирает в карман.

Накануне утром один из таких настырных звонков в корне изменил весь ход его сегодняшних, а впоследствии и почти всех дальнейших действий, когда по давней его сугубо личной привычке досыпать в почти остывшей воде наполненной ванной, потягивая прямо из горлышка початую бутылку классического мужского солодового напитка, где-то в пятом часу нового дня раздался раздирающий звук его мобильного телефона из кармана брюк сброшенных здесь же, возле ванны. Его опьяненный больше от усталости мозг заставил все же нашел в себе силы заставить обмякшее тело высунуться из ванны и дотянуть руку до места пиликанья. Мокрая ладонь, влажное ухо, сухой голос на другом конце связи. Еще минута внимания, очерченная пустым взглядом перед собой, и телефон с силой летит в стену напротив, да так, что на ней остается вмятина, затем отскакивает на пол, у него гаснет дисплей, но микрофон почему-то еще работает. Последующие несколько минут уходят у него на самоидентификацию в пространстве и он обнаруживает, наконец, что лежит уже в остывшей воде, в вылезает из ванны, закутывается в полотенце и начинает стучать зубами. И не столько от холода, сколько от страха. В затуманенном сознании он бредет в комнату, открывает платяной шкаф и начинает выкидывать оттуда пиджаки, рубашки и галстуки. Затем возвращается в ванную, кидает оттуда на пол в кучу вещей бритву, пену для бритья, дезодорант, зубную пасту, щетку, и туалетную воду (последняя попадает мимо и разбивается). Его колотит так, что он не замечает произошедшего и, переступая босыми влажными стопами через осколки плотного стекла, снова заходит в комнату и начинает бесцельно бродить по ней. Так проходит еще полчаса. Постепенно круги по комнате начинают сужаться. Накативший мандраж отступать. Резко захотелось чего-то теплого. Он выходит на кухню, включает кофеварку и идет одеться, где долго и упорно всматривается в содержимое платяного шкафа. Где-то на улице слышно, как урчит двигатель заведенной машины. Ранний город начинал свое пробуждение. Помедлив еще с минуту, он надевает брюки, рубашку и синий твидовый пиджак и прежде, чем окончательно покинуть комнату цепляется взглядом за зеркало. В нем он увидит свое лицо. Несколько часов назад он точно так же стоял здесь – напротив. За это время умер человек. Что тут особенного? Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже нет ничего особенного. И даже в том, что этот самый человек продолжал еще дышать и двигаться, будучи застреленным тридцатисекундным сообщением телефонного звонка.

Перед выходом он окидывает взглядом прихожую и еще раз смотрится в зеркало в попытке внушить себе, что абсолютно спокоен. По неопытности могло казаться, что так оно и есть, все осталось на своих местах, но, с другой стороны, изменения произошли не с окружающими предметами, а в нем самом. Смутное ощущение тревоги прочно поселилось у него где-то в области солнечного сплетения, и прежде всего от понимания того, что в этот дом он уже никогда не вернется.

Мужчине не так много нужно для того, чтобы жить. Особенно, когда жизнь так беспокойна. В таком случае вообще нет смысла привыкать к каким-либо вещам, – ведь всякий раз их приходилось бы бросать или брать с собой, а ты каждую минуту должен быть готов сорваться с места. Потому и живешь один. А если вся жизнь в пути, ничто не должно удерживать тебя, ничто не должно волновать. Разве что сущая безделица в качестве талисмана. Но ничего больше. Не поэтому ли он до сих пор носил на правой руке узкий черный браслет из мягкой кожи – одна из тех побрякушек, на которые люди падки в молодости, когда еще способны баловать себя роскошью сентиментальности.

Вся его сентиментальность сводилась лишь к этому аксессуару, изрядно потрёпанному и обшарпанному, опоясавшему его запястье еще с тех самых пор, когда он являлся исполнительным звеном партнерства. Спустя пару месяцев после того, как он подписал одним осенним чуть более погожим, чем сегодняшний, днем договор о принятии в членство и крепко пожал узкую холодную ладонь одной совсем юной еще тогда особе, на его руке появилась эта безделушка. Как сейчас он помнил момент, когда гудящим будничным вечером в преддверие надвигающейся зимы в сдавливающих стенах переговорной, когда конференц-залы давно опустели, а время хорошо перевалило за полночь, он принял из ее щуплых рук подарочную коробку и, не отрываясь, смотрел в уставшее лицо. Лицо, заслонившее ему в тот момент весь мир. Головка ящерицы, чуть склоненная к левому плечу, огромные глаза на тонких чертах, гибкость и жесткость во всех линиях и жестах этого почти бесплотного совершенства. Он видел, что кожа у нее на лбу шелушится под сухостью пудры, а помада на верхней губе немного размазана, но невольно ловил себя на мысли, насколько эти мелочные детали гармонируют в ее образе. Он вглядывался в нее и понимал, что только его слабость к изяществу может найти в них так много таинственного.

– Вам не нравится? – тихо спросила она, за секунду перехватив его уходящий в размышления взгляд. Лицо ее при этом было спокойным, на нем не осталось ни тени легкого волнения, которое он заметил вначале.

– Нравится, – ответил он и крепко сжал ее холодную ладонь.

Она не сопротивлялась. Просто кивнула. А он еще долго не отпускал ее руку в знак немой благодарности. Много с тех пор еще предстояло рукопожатий, властных, покорных, доминирующих, резких подавляющих и длительных располагающих. Многое еще было подписано, расторгнуто, сделано и не сделано этой рукой с той поры, много жестов брошено обдуманных и не очень, многое создано и на многое опущено, неизменной все это время оставалась лишь узкая кожаная вещица. И этой же рукой он потянулся сейчас к джостику увеличения громкости на магнитоле, ловя себя на мысли, что ни разу с того момента не ощущал свои ладони столь же сухими и горячими. Даже в тот день, когда произошел надлом и, вся операция повлекла за собой необратимые и вполне закономерные последствия, где главная новость заключалась в том, что в недалеком будущем пара ведущих голов сможет образовать на основе компании свои собственные филиалы. Разделяй и властвуй? Едва ли… Страви, рассорь и истребляй поодиночке. Тот самый случай, когда вся суть любой мощной конструкции проверяется преданностью ее самого слабого звена. Действия с самого начала развивались тогда в прикладном ключе. Помимо общего сбора информации задачи ставились определенному кругу лиц и преимущественно конкурентам, как в политике, так и в бизнесе. Слежка, прослушка, вербовка приближенных к телу личностей, – три года подготовительных работ, чтоб спровоцировать надлом и семь оперативных месяцев по ее завершению. Логистика, стратегия, и абсолютно холодных расчет на пути к цели убрать с арены одного единственного человека. Но это был не личный выпад. Это была деловая мера. Плата за власть, которую он держал в руках. За уважение. За влияние. Ведь если бы организация продолжила и дальше развиваться с прежним успехом, она разрослась бы подобно раковой опухоли. Ровно с той же прогрессией, с которой она разрасталась в нем самом. Медленно и верно. Изо дня в день. В абсолютно осознанном ожидании, что непременно настанет момент, когда солнце снизится над его головой, в воздухе запляшут белые мухи, а в грудь будто засадят кувалду. Станет совсем нечем дышать, но он, все же, успеет закрыть глаза перед тем, как ткнется лицом в землю…

Проникнуться бы той верой в себя. Суметь до последнего вздоха выстоять на сцене жизни в костюме безупречного покроя и строго в тон ему деталями туалета со словами: «Добрый вечер, дамы и господа! Добрый вечер, дорогие партнеры». И невзирая ни на какие сложности, даже на необратимое прогрессирующее заболевание находить в себе силы быть ровней, и не жить по правилам, установленными другими. Идешь сквозь ад, – иди, не останавливайся, но непременно сохраняй свою цель, свое известное могущество. Ведь того, кто беззащитен, общество не защищает. Защищают разве что приближенные лица, сплоченная команда и своевременные процедуры по восстановлению. Однако с резким обострением болезни влияние и возможности заместителя резко возросли; едва только Фамулов стал отходить от дел, Арина Владимировна по праву иерархии мгновенно хватала в руки, оставшиеся без присмотра скипетр и державу. Больше всего, после того, как абсолютно состояться финансово (как страшный сон вспоминала она мусорские стены и форму убогого кроя), г-жа Кривощекова стремилась к влиятельности, – властолюбие заменяло у него почти все остальные пороки, уступая разве что патологической ревности и подозрительности. Достаточно было хоть мало–мальски представлять из себя личность, иметь свое мнение, методы, чувство вкуса и стиля, чтоб навсегда заработать для себя статус никчемности в партнерстве, и недюжинную моральную выносливость, чтоб противостоять этим нескончаемым нападкам и прессингу. Что ни говори, но можно вытащить женщину из ментовской среды, ментовку из женщины, увы, не вытравишь. И судьба мужчины во многом зависит от женщины, которая рядом с ним, причем неважно в личной жизни или в деловой. Она может либо поднять его до небес, либо уничтожить. Только такая, которая по-настоящему обладает женственными чертами характера, знает, что прекрасна и создает ощущение редкой наполненности повсюду, где бы ни появлялась, способна сделать мужчину мягче, способна сделать его слабее, а затем уже сама решить, что из этого с ним сотворить. Этим она и страшна. Но куда страшнее та, которая совершенно осознанно выбирает себе путь горделивости, своенравия и абсолютной чувственности. У таких даже улыбка на губах жестокая, если присмотреться в профиль. Потому что вся суть ее души – лицемерие, где давно уже нет места любви без сладострастия и дружбе без личного интереса. Единственные к кому она еще способна чувствовать неподдельную трепетность, это малодушные и юродивые существа, потому как, через заботу о них, она холит и лелеет свою собственною неполноценность. Именно при таком раскладе, полагаю, операция и возымела столь точный и пошаговый эффект. Ведь любое дело обречено на успех, если есть человек с необходимым набором качеств, способный быстро, правильно, а главное, беспрекословно выполнять все задания и поручения. К тому же, если некоторые войны и разыгрываются из-за женщины, то почему бы не быть той самой женщиной. С единственной, разве что поправочкой, – на любую роковую женщину всегда найдется та, что по моложе…

Я как сейчас помню это ее лицо в день ее назначения на пост регионального директора. Уверенное и ясное, оно светилось тайным удовлетворением и каким-то едва уловимым торжеством. Его странное выражение в момент ее слов благодарности в адрес покидающей должность фигуры, даже во мне вызвало тогда чувство ужаса и заставило содрогнуться, точно от холода, хотя воздух в зале был почти раскаленный. Странно, думал я в тот момент, глядя на нее безотрывно. Насколько прекрасной может оставаться женщина даже в подлости. Но время быстро уносит благодарность, – еще быстрее, чем красоту.

Пришлось даже выработать в себе беспристрастную внешность, равнодушное, отчужденное поведение, и невнимательность, на время «царствования» королевы, ведь это так прекрасно принималось ею за неразвитость или глупость. Удивительно, как все же слепнут от столь долгожданной власти вчерашние лакеи. Тщеславие. Но мне всегда казалось, что это все же истинно мужская слабость. Хотя кого сейчас, собственно, удивишь, – известный факт: бывают и дяди, как тети, и тети, как дяди. И, важное, что «тети» растеряли в условиях современной эмансипации, это загадочность. А вместе с ней и непредсказуемость. Забавные получаются с них существа. Но к счастью, настоящая власть, как правило, дается лишь тем, кто умеет ею распоряжаться. Остальным же отводится лишь поиграть во всемогущего и всесильного манипулятора, и само утверждаться за чужой счет путем давления и запугивания. Зрелище удручающее, надо признаться. Особенно в женском исполнении. Особенно в исключительных целях собственной наживы. Особенно присыпанных увядшими лепестками лозунгов и систем мотиваций. Таким бюджеты нужны только для получения личных качественных удовольствий, а уж какие суммы и под какие предлоги просирать – второстепенный вопрос.

В человеке сидит крыса, думала я тогда, глядя на женщину в деловом костюме. В человеке сидит крыса, которую никогда не утопить… Она может лишь спрятаться на какое-то время, претерпевая унижения и стесняющие условия ради количества звезд на погонах. Но учуяв мясистый кусок и момент затишья, она снова выползает из норы сраскрасневшимися глазами налитыми ненавистью. И неоспоримым плюсом в подобных ситуациях становится, если эти глаза преувеличивает твои недостатки, а еще лучше, если недооценивают твои достоинства.

Игорь вывел свой «порше» из узкого переулка на бульвар. По неосмотрительности задел «мерседес» и оставил царапину на его левом крыле, но, не обратив на это никакого внимания, он утопил педаль газа. Машина шла с большой скоростью. Приятно, что она так послушна в его руках. Это хоть немного рассеивало то мрачное чувство, словно цементом застывшее в его груди. Резкие маневры в вялом потоке автомобилей. Потоки воды на лобовом стекле. Пульсация грохочущей тьмы из динамиков акустической системы, со всего размаху бьющие в барабанные перепонки. И пронзительный звонок будто сквозь пелену сознания… Снова звонок – и ночь. Сквозь исчезающий сон проступают побледневшие знакомые очертания жилых сооружений. Снова звонок…

Бросив машину, как попало на внутренней парковке отельного комплекса, он поднялся на этаж, и едва успел закрыть дверь, как его потрясла безудержная дрожь, что пришлось опуститься на табурет в прихожей, втянуть голову в судорожно сведенные плечи, стиснуть между колен сложенные ладони и, сгорбясь, покачиваться. Тепло комнаты бурой усталостью просачивалось в него. Набегали тени. Чужая комната. Ночь… А сквозь тишину с улицы доносился тихий стук, словно в комнату пыталось пробраться нечто серое, безутешное, бесформенное, нечто более печальное, чем сама печаль, – далекая барабанная дробь, монотонный стук дождя.