Глава 3

После обеда сестры и мать пошли в свои спальни, чтобы отдохнуть, пока не спадет на улице жар. Григорий навестил жену перед поездкой и чмокнул ее в теплую, примятую подушкой щеку.

– Гриша, ты когда вернешься? – сонным голосом спросила она.

– Точно не знаю, если будет поздно, то заночую в поле, в охотничьем домике. Ужинайте без меня.

– Ну, ты все-таки постарайся вернуться, – протяжно канючила она. – Я буду скучать.

– Чего вам с сестрицей скучать-то? Чай, развеселит она тебя. Она же у нас та еще хохотушка.

– Ты ее не любишь, дуся… Что плохого она тебе сделала?

– А чего мне ее любить? Пусть ее муж будущий любит. А я-то тут причем?

– А ты знаешь, у нашей Женечки есть уже жених, – радостно отозвалась Алевтина.

Григорий аж застыл, оправляя голенище изящного сапога.

– Жених? Не рано ли? Ей же еще год в институте учиться.

– Что ты, у них на курсе есть две девушки уже замужние. На занятия ездят из домов своих мужей.

– Развели богадельню! Никакой скромности.

– Ну, чего ты так? Папенька сказал, что только через год свадьбу им сыграет.

– А кто он таков?

– Ой, он очень богат. Отец его владеет кучей мануфактур в Самаре, Нижнем и Вологде. Еще где-то. Не помню точно. Что-то с тканями связано и кожей. И с продовольствием. Его зовут Леонидом. Ему уже двадцать три, но он не женат. Они познакомились с Женечкой на балу, в ее институте. Вернее, наши родители свели их вместе, ради знакомства. Наш папенька и отец Леонида – хорошие приятели и компаньоны. В сущности, все было определено еще с детства. Их еще в раннем детстве нарекли женихом и невестой. А тут они еще познакомились, и, к счастью, очень понравились друг другу. И он стал ездить к ней. Дарит дорогущие подарки, цветы. И внешне он необыкновенно хорош. И любит ее, похоже.

– Ну хватит, языком чесать, – громче обычного оборвал жену Григорий. – Чего ты тут сплетни бабские мне рассказываешь? Некогда мне тебя слушать.

– Ну, какие же это сплетни? – обиделась Алевтина. – Я правду говорю. Он Женечке пишет, знаешь, какие письма? Она мне давеча читала. Там все стихами.

– Довольно, я сказал, – лицо Григория покраснело.

Он схватил арапник и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Алевтина легла на спину, нижняя губа дрогнула, по щекам полились слезы.

* * *

Конюх приготовил ему одноместную коляску тильбюри^[3]. Несколько лет назад Зотов старший заказал ее в Лондоне. Эта роскошная легкая коляска, имеющая упругие листовые рессоры, грязезащитную панель, большие колеса, изящную подножку и крытый кожаный верх, не смотря на раритетность, была предметом острой зависти зажиточных уездных обывателей. Как, впрочем, и многое другое в богатом хозяйстве Зотовых. Зотовы никогда не жалели денег на предметы роскоши, но любили, чтобы все они были добротны и служили долгие года.

Орлик, сытый, породистый жеребец-трехлеток каурой масти, запряженный Павлом Никанорычем, поигрывал мускулами и прядал ушами. Хвост коня мерно взлетал возле лоснящихся боков, отгоняя мошек и комаров.

Григорий ловко вскочил на повозку и тронул поводья. Сначала он скакал медленно, но по мере того, как в его голове закипали мысли о Евгении Разумовой, этой низкорослой пигалице, институтке, он понукал коня на быструю езду.

«Жених у нее, сын миллионщика. Надо же! Как вас расперло! Ни кто попади! Стихи он ей пишет! Хлыщ!»

Орлик удивленно косился на хозяина. Конь редко видел Григория в таком настроении. А нынче хозяин гнал его почти во весь опор. Не разбирая дороги, рискуя перевернуться на кочках и ухабах, повозка Григория Зотова влетела на поле, где шел покос. Зотов младший потянул поводья и притормозил. Он ловко спрыгнул с подножки тильбюри и быстро пошел к косарям.

– Ну как, мужики, завтра управитесь?

– Должны, ваше благородие.

– Старайтесь, я вам к концу работы и водки дам, и угощений принесу, – пообещал Григорий. – Бабам скажите, чтобы старались.

Против обыкновения, Зотов не подошел к стогам, на которых работали женщины. Ему не хотелось ни с кем шутить или просто разговаривать. Несколько баб, отовравшись от работы, с удивлением смотрели вслед молодому хозяину. Их белые головы в платках, завязанных от солнца по самые глаза, прощально мелькнули вдалеке, а колеса повозки уже несли его по пыльной дороге все дальше. Григорий гнал Орлика, а взгляд пытался ухватить на лету хоть одно дерево или ветку. Казалось, что по обеим сторонам от ездока, навстречу ему, летит живая зеленая масса. Сосны, ели, березки, опережая друг друга, бежали навстречу. Спустя четверть часа, деревья пошли реже, показались огромные луга возле села Николаевское. Григорий потянул поводья и повел коня тише. Орлик радостно фыркал. Они повернули на луг.

– Загнал я тебя, дружище. Весь вспотел ты, поди, – рука Григория потрогала бока, плечи и круп коня. – Ну, ничего. На Горевое сегодня не поедем. Тут переночуем. Я распрягу тебя, и ты отдохнешь. А сам пойду к бабам на стога.

– Мужики, кузнец к вам приезжал? – спросил у косарей Григорий.

Трое крайних перестали косить и повернули головы к хозяину.

– Приезжал, наточил. Благодарствуем, барин, – отвечал за всех высокий, мосластый мужик в длинной линялой рубахе и колпаке из войлока. По лицу мужика обильно струился пот.

– Когда управитесь?

– Дня через два, не раньше.

– Ну, добро. Хорошо хоть вёдро стоит. Трава сухая. А то зарядят дожди, так все сгниет.

– Нет, погодка нынче славная. Нам, барин, надоть еще на своих наделах косить. Молимся, чтобы краснопогодье еще с недельку-то постояло.

– Ну, дай бог. Постоит, братцы. Всем хорошо заплачу, еще и водки поставлю.

– Водки-то само собой, но только опосля работы, – хмуро возразил крепкий и молодой крестьянин в синей рубахе, со светлым и прямым взглядом. – Ты нам, барин, водки раньше времени не покупай. Дай, дело сделать. А то наш брат такой – налижется от дармовщинки, и весь покос проворонит. А потом плакать вместе со скотиной зимой будет.

– Что вы, мужики, я же потом. После покоса.

– Иван Ильич знает ужо нашего брата, о водке даже не сулится, – не смущаясь, продолжил молодой мужик. – Не соблазняй и ты нас, твое блахородие.

Григорию стало досадно, от того, что наглый молодой мужик вздумал его поучать и сравнивать с отцом. Ему хотелось сказать какую-нибудь дерзость в ответ, но совесть не позволила – доводы крестьянина показались ему весьма разумными. Да и отец бы при случае отругал его за подобное доброхотство. Оконфуженный он отошел от косарей и пошел к стогам, стоящим у противоположного конца поля. Обошел стог со стороны леса и упал в него головой. Вокруг никого не было, все бабы ворошили сено на другом конце поля. В небе носились ласточки и стрижи. Пролетело и два беркута. Солнце уже клонилось к закату, и не казалось таким ярким. Надо бы распрячь жеребца, вспомнил Зотов. Но вставать совсем не хотелось. Он перевернулся на живот и посмотрел на косарей.

«Поучать меня вздумал, – раздраженно подумал он о молодом крестьянине. – Отец поучает, жена рот открывает, где ее не просят. Еще эта, пигалица черноглазая, смотрит с вызовом. Никто меня не боится. Совсем все страх потеряли. А этим, сермяжным, тоже волю дали. Сорок лет прошло с отмены, и сразу все осмелели. Смотрят борзо, того и гляди, от злости в темном лесу прирежут. Говорят, что в городах это племя совсем всякий стыд потеряло. Против царя-батюшки псы безродные стали головы поднимать. Отец говорил, что листовки по улицам разбрасывают, бомбы взрывают. И этот смотрит нахально – водка хозяйская, видите ли, ему плоха. Такие, как он, и мутят воду, да к революциям взывают. Стеньки Разины, твою мать! В города лезут, к народовольцам всяким».

Григорий откинулся на спину и закрыл глаза. Дрема мгновенно окутала голову, унося вразлет обидные и беспокойные мысли. Ему вновь приснилась голая Женька с распахнутыми в стороны руками. Во сне он тянулся к ней всем своим существом, пытаясь обнять ее смуглые плечи, а она… она снова хохотала, отмахиваясь от него руками.

Рядом упало что-то мягкое и увесистое, Григорий вздрогнул и проснулся. Желтый сатиновый сарафан обтянул полное бедро. Запахло женским потом, печеным луком, медом и молоком. Рядом с ним, привалившись долгим и пышным телом, лежала Ольга, смазливая, фигуристая и полногрудая баба из ближайшего села. Григорий довольно часто спал с ней, когда бывал на этих полях. Она всегда была охоча до его ласк и чрезвычайно темпераментна, как любовница. Но отчего-то именно сейчас в нем не возникло прежней радости и знакомого желания при виде ее соблазнительного тела под сатиновым сарафаном.

– Здравствуй Гришенька, миленок мой ненаглядный, – прошептала она, склонившись к его виску. – Что так долго не было тебя, родимый? Истосковалась я по тебе. Сил нет, как соскучилась. Все-то выглядывала я твою повозку. Все глазоньки просмотрела. Степан чуть косой меня не порезал, стояла словно столб, на дорогу глядючи.

– Так уж и ждала? – недоверчиво, но с улыбкой, спросил ее Григорий.

– Ждала, любый мой. Уж и бабы-то надо мной смеются. Знают, как я сохну-то по тебе. Говорят, что дура.

– Почему дура? – продолжал улыбаться Григорий.

– Потому и дура, что люблю не ровню, а барина, – женщина опустилась ниже и неловко чмокнула Григория в руку.

– Ну, чего ты, глупая? – оконфузился Григорий, но руки не отнял.

– Глупая, Гришенька, знаю. Вокруг тебя все больше барышни красивые ходют. А я из простых. Крестьянского роду, – она отпрянула и села. Глаза с обидой смотрели вдаль.

– Ты больно-то не прибедняйся. Сама знаешь, что хороша… – он легонько потянул ее за руку.

– Ой, Гриша… – она шмыгнула носом и отвернулась.

– А что муж твой?

– Он и рад бы, да я гоню его от себя, – возразила Ольга. – Ты же сам все знаешь. Зачем спрашиваешь?

– Как так? Родного мужа? – с притворством продолжал Зотов.

– Пьет он еще шибче, – пожаловалась она. – И на работу ходить перестал. Свекор его ругает, а толку? Иной раз и сам бражничает вместе с ним. А мой, когда выпивши, совсем слаб по мужской части. Но зло на мне срывает. Колотит меня, будто я виновна в его болезни. Он, говорят, когда мальчонкой-то был, зимой в лесу потерялся. Насилу живым нашли. Вот, видно, тогда и заморозил все свое хозяйство. Потому у нас и деток нет. А я так родить хочу… Может, от тебя бог даст.

– Ты чего удумала? – он нежно взял ее за подбородок.

– Неужто тебе жалко, Гриша? Родила бы мальчика. Пусть бы бегал, рос. А как вырос, я бы ему всю правду рассказала, кто его отец на самом деле. Он уважал бы тебя.

– А ничего, что муж твой рыжий, а я с черными волосами? А ну, как родится чернявый? Что мужу-то скажешь?

– Ой, Гриша, да мне все едино. Семь бед – один ответ. Меня свекры заели – чего, мол, не рожаешь? «Пустоцветом» кличут. А как им сказать, что не во мне дело? Скажу если, муж совсем меня прибьет. Так и маюсь. Обиды сношу, слезы глотаю, – она помолчала, кусая ровными зубами травинку. – Говорят, что жена у тебя скоро родит, вот бы и мне так…

– Дуры вы, бабы, – усмехнулся Григорий и потянул Ольгу за светлый рукав блузки.

Женщина упала под него, словно подкошенная. Голубые глаза смотрели ласково, с неподдельной любовью. Григорий навалился сверху и поцеловал Ольгу в губы долгим и нежным поцелуем.

– Останешься на ночь? – с придыханием спросила она.

– Знаешь же, что останусь, – отвечал он, чуть отстранившись. – Видишь, скоро закат. Приходи сегодня в охотничий домик, я там буду ночевать. Найдешь дорогу?

– Неужто нет? – с радостью ответила она.

– А что, тебе здесь и любиться больше не с кем? Неужто мужиков мало?

– Как я могу с кем-то любиться, ежели в думах один ты? Да и с кем тут?

– Ну, как же? Вон, молодой, в синей рубахе. Чем не хорош? Высок, красив и говорит смело. А?

– Ты это о Федоре Красникове?

– Его Федором зовут?

– Да. Так тут его Аленка с нами работает. Она за него любой бабе глаза выцарапает. Да и не люб он мне вовсе. Гриша, я тебя одного ведь люблю. Больше жизни.

– Попроси распрячь Орлика. Скажи, чтобы пить сразу не давали. Часа через два, не раньше. Я приду потом и проверю.

– Чичас, Гришенька. Я скажу тогда Матвею. Он с радостью. Он страсть, как обожает твоих жеребчиков. И право дело, они такие же пригожие, как и их хозяин.

Григорий рассмеялся, красиво запрокинув черноволосую голову.

– Иди уж, непутевая. Твоими устами бы мед пить. И принеси вечером поесть чего-нибудь и вина.

Он сунул ей в потную ладошку смятые деньги.

* * *

Охотничий домик господ Зотовых находился чуть вдалеке от заливных лугов села Николаевское, в лесистой части, недалеко от берега Оки. Это был одноэтажный основательный сруб из толстых просмоленных дубовых бревен. Торцовый фасад был обращен в сторону реки. Небольшие окна украшали резные наличники. Массивные ступени крытого крыльца вели в широкие сени. А из сеней дверь открывалась в большую комнату. От нее расходились двери в две другие комнаты, служившие спальнями. Охотничий домик нечасто использовался по назначению. Когда Зотов старший баловался охотой, то останавливался здесь со своими гостями, чтобы согреться чаем, закусить и выпить вина. Хранились здесь и ружья с патронами, под замком, в старом сундуке. Домик этот всегда запирался от случайных гостей. Вокруг него шел высокий забор, за который никому не было хода. Последний раз Григорий останавливался в нем пару недель назад.

Зотов отворил тяжелые ворота и зашел во двор. Легко поднялся по ступеням крыльца и увесистым ключом открыл дубовую дверь. Дверь легонько скрипнула. В доме стоял полумрак, и было невыносимо душно. Пахло так, как часто пахнет в бане. Это был запах горячего дерева. Зотов прошел в чистую горницу и распахнул окна. Лесной воздух ворвался в духоту комнат. Зотов с наслаждением стянул сапоги и снял влажные портянки. Босые ноги ощутили сухой жар нагретых половиц.

Он сходил за водой и разжег самовар. А после попил чаю. На лес опускались сумерки. Кровавое солнце катилось к закату.

«Что-то долго Ольга не идет, – подумал он. – А вдруг муж ее поколотил и в доме запер?»

Он не испытывал большой страсти к этой женщине. Все его страсти к ней улеглись еще год тому назад. Но тот факт, что этой ночью ему, возможно, придется спать одному, заставил его немного понервничать. Григорий не любил ночевать в одиночку в охотничьем домике.

За окнами давно стемнело, из леса потянуло сырой прохладой. Григорий прикрыл окна и разжег небольшую печурку. Огонь уютно потрескивал, с жадностью занимаясь над сухими поленьями. А Зотов все думал о несносной свояченице. Его сердце томилось от тоски и острого желания, бросить все и прямо среди ночи помчаться домой. А там, таясь от всех, хоть в замочную скважину смотреть на нее. Смотреть и думать о том, чем она пахнет вблизи, о том, какая у нее мягкая кожа. И эти губы, вечно растянутые в улыбке.

«За что мне это наказание? – с досадой думал он. – Жил спокойно, не тужил».

От злости он выругался матом и швырнул со стола медную кружку. Кружка улетела со звоном в темный угол. И одновременно с этим он услыхал едва слышный стук.

«Должно быть это Ольга», – подумал он и пошел открывать.

Укрывшись с головой в старый клетчатый платок, на пороге стояла Ольга. В ее руках была тяжелая корзина, накрытая белой тряпкой.

– Что так долго? – недовольно пробурчал он. – Я уже проголодался.