Накануне вечером, оставленная дождём в своей комнате, Катя терпела непрекращающийся зов матери. Новое увлечение вязать крючком отвлекало от многого и призвано было раскрасить её жизнь. Кружок в лето не работал, в школе оставили целые мешки разной пряжи, недовязанных кусков и полезных для ремесла вещей. Один мешок и коробку к нему руководительница кружка отдала Кате насовсем и девочка теперь по картинкам и схемам пыталась себе что-нибудь связать. Принесённое прятала от матери под кроватью, опасаясь, что та может забрать, увидев что-то годное навынос. «Что тебе?» – ответила раздраженно Катя, не желая продолжения материных приставаний.

– Доченька, отправь меня куда-нибудь, – прозвучало тут же стонущим голосом, уговаривающе, прижалобно, от чего делалось совсем противно.

– В каком смысле «отправь»?

– Надоела я тебе. Я себе надоела. Никакой пользы от меня. Я не хочу жить. Ты скоро вырастишь, бросишь меня. – минуту обе молчали. – Куда я потом? Кому я буду нужна? – затянула она прихныкивая.

– Так ты о себе печёшься! Отправляйся куда хочешь!

– Нет, доча, не кричи на меня. Помоги мне. Я тебе не буду мешать.

– Как ты мне надоела! – резко закончила Катя и запнула свою работу обратно под койку. Она была сильно недовольна получавшимся рисунком, дорожки плясали, разбивая ряды, к тому же на целую вещь одинаковых нитей не хватало, а что делать из кусков она ещё не сообразила.

– Вот и я говорю. Отправь! Отправь! И не помру никак… – мать принялась за старую песню.

Через некоторое время, послышались поскуливания, переходящие в дурное, воющее пение. Катя расплакалась. «О, Боже!» – не выдержав, она выскочила на улицу.

На дворе было уже темно. Девочка стояла долго, совсем без мыслей, глядя в темноту. Озябнув, она вернулась обратно в дом. В комнате матери было тихо. Катюша легла в свою кровать, но так и не уснула. Навертевшись и устав от слез, она сидела, обняв колени и ждала утра.

Еле уловимый посторонний шум с улицы заставил прийти в себя и прислушаться. На улице, с обратной стороны дома Катя услышала шаги, которые приблизившись к стене, затихли. Быстро соскочив с кровати, набросив кофточку, она, стараясь вести себя как можно тише, пробралась в переднюю. Намокшая ночнушка неприятным холодком прижимались к телу. Девочка боялась пошевелиться. Через щели дощатых стен в ещё почти ночную темноту веранды проглядывался синеватый дымок раннего утра. Кто-то затаился за стенкой и не двигался.

Катя первая сделала несколько шагов и очутилась на крыльце. Человек не показывался. Оставались какие-то метра три! Сделать несколько шагов и – посмотреть! Почему он не выходит?

Неожиданно, напугав себя саму, Катя громко чихнула. Несколько секунд прошли в полной тишине. Затем она увидела выходящего к ней человека.

– Это… ты?! – почти шёпотом произнесла Катя. – Это ты…

Виктор сделал несколько размашистых движений, поставил букет с цветами на привычное место и, не глядя на Катю, скрылся за тем же углом.

***

Таившаяся в изгибах реки, уголках оврагов, ещё не выхваченная до конца из природы прохлада, столь долго собиравшаяся в сибирскую зиму, выстуженные после дождей ночи сбивали под утро не успевшую подняться влагу, наполняя заречные пейзажи рыхлыми туманами. Они не такие, как по осени, когда назревшие, сбитые едва ли уступают урожаю мелких ранеток, что так и кажется: подгибаются, насторожившись под их тяжестью, погрубевшие листья. Затягивает туман пейзажи, сколь дотянется, сколь время отпущено до просветляющих первых золотых лучей, освободительных для всякого взора…

Пришёлся этот непостоянный стряпной на такие утра, когда приходил Виктор, холодя его широкую, взмокшую от необычного труда спину. И не готов он оказался вылечить затеявшееся в душе, не понимая: что делать с этим чувством дальше.

Несколько раз Катя после встречи с Виктором находила букеты на своём пороге. Они теперь не заносились в дом и сваливались матерью на землю. Девушка старалась не обращать на это внимания, обозлённая открывшимся ответом на так мучивший её вопрос. Всё найденное было выброшено на помойку.

Разве понимал Виктор, следуя вскрывшей его тайну надуманной обязанности приносить цветы девочке, как глубоко затащил его этот туман, что кроме безнадежности и нарастающей глупости всего положения, ничего другого не можно ожидать? Ничего он не мог такого думать, как ребёнок, любя и отдавая – просто так, он продолжал свою жизнь, первый раз ощутив в ней кого-то ещё… Свыкаясь с новым состоянием, он конечно ждал чего-то, но и не старался определяться как он будет поступать в случае принятия Катериной его ухаживаний или отказа от них.

Виктор шагнул интуитивно, неумело, чистой волей бескорыстной души в сторону, совсем ему незнакомую, пугающую своей непонятностью и непостижимой потребностью в этой маленькой прекрасной девушке. Задурманивали ночи его глаза, ставшие вдруг такими долгими, закутали пресной пеленой голову, что потерял он ход времени, похудел, приобрёл выцветший болезненный вид.

И где ж ему было заметить в таком состоянии, что смеются над ним другие, передразнивают, а некоторые, глупые и непредсказуемые, таскают к порогу Катиного дома кусты цветов, надёрганные с корнями по чужим клумбам, найдя в этом забаву и щекоча в своём незрелом рассудке безумные, преступные идеи, не боясь быть услышанными в пьяных своих выкриках…

***

Просыпаясь, всякий счастливый видит свет.

День скидывает весь ночной дурман, выгоняет из души хворь, боль, сомнения всякие, старается так, что может не сохранить в карманах своих ни щепотки живой земли. Выметит за своё белое время неустойчивое, погремит звоном битого хрусталя и, смеясь, постепенно начнёт портиться: поникая, ослабляясь в собственных тенях, и воскрешая после – к новой ночи (вот где парадокс) саморучно умерщвлённое. Тогда и происходит торжество личной правды. Перед временем сна: вот оно – что было настоящим, о чём может и стоит думать, как о единственно правильном…

Зазвенит перед сном мысль, кажущаяся единственно верной, как открытие, прозрачная и во всём понятная. И кажется непоколебимой её истинность в такие минуты.

Вдохновляется взор на вещи хрупкими крыльями ночи и дурманит сколько вздумается, пока идёт её время. Здесь место слезам и тоске. Вот где оно – о чём трясётся переживаньями душа и покоя не даёт. Вот где зло и зависть прочая. Вот они, собственно, люди (перед сном в своих эмоциональных отчётах). А что будет после? За вздохом – выдох, а между ними тишина и суть наша.

Души с их сегодня, с их настоящей вечностью – вдыхают легкие – и живёт тем день, отрезвляясь таким живительным напитком искренности, охваченный откровением, а к луне возвращает отобранное не по справедливости…

Такие минуты надо доверять словам. Тогда любовь способна сказать, что она – любовь, если кто-то сам ещё до той поры слеп оставался и не понял всего.

5

Уберег Господь Виктора от многих тяжестей.

Не решил Витя ещё подойти к Кате. А день за днём закатывал его всего, как каток по свежему асфальту в ровную, нудящую струну. И всё оказалось способным играть на той струне: что ветер, шебаршащий листвой, что люди вокруг, к которым Виктор был всегда безразличен, спрашивая не заболел ли тот, что и сам думать стал про себя – болен.

Сдвинул Виктор с кухни стол со стулом в комнату, выходящей окнами на дорогу, и сидел часами, ожидая, когда покажется Катя. К помутневшим глазам липло голубое небо, едва отражаясь точками кружащих над Волочихой коршунов: кто выше, тот сытней.

Могли бы говорить, птицы рассказали б не мало интересного. Летающие люди вдохновляются небом. И, думается, больше всего видом на землю сверху, эйфорией полёта и ощущениями освобождения от того, что там, внизу. Встряхнувшись от ворсистой пыли повседневной пряжи проблем и суеты, опасаясь втянуть в ноздри противную лохматую сыпь, люди поднимаются, утопая в свежести и ощущении дорогой свободы. Каждую минуту грудь занимает у огромного неба кусочек этой живительной простоты, выдыхая даденное, точнее возвращая – обещаниями, самое первое из которых – жить.

Но что внизу, что наверху – человек остается прорабом груды задач построения всё новых владений и владений, и этими планами давно засорил многие головы, даже тех, кто поднялся в небо. Перетащил туда на борту свой хлам и таскает его из одного конца земли на другой. Такой вот получается мусороворот.

Волочиха редко услышит в своём небе гул самолётов. Не легли над теми местами регулярные рейсы.

…Выше всего государственные флаги развивались на козырьке Волочихинского «колхоза». Нужное начальство раньше всегда сидело там и люди, в связи происходящими переменами поначалу не сразу определились: как теперь будет называться это место. Появились новые для слуха слова «муниципальная» или «сельская администрация», которая, кстати, теперь была в другом месте, куда перенесли и сменившийся видом и содержанием государственный флаг. По отношению же к этому зданию всех устроило привычное – «колхоз», о чём и договариваться не надо было.

Колхоз занимал два этажа из силикатного кирпича, вперемешку с красным, протянутым полосками, не претендующими на какое-либо изящество – с многочисленными окнами и широкими ступенями. Находился на большой территории, отгороженной крашеной сеткой рабицей, закреплённой в рамки из металлических уголков. Повсюду были разбиты клумбы, палисадники, аллеи берёз, елей, сирени.

Прямо к крыльцу, пронизывая административный комплекс, вела асфальтированная дорожка метров в семьдесят длинной. Должно быть, по задумке архитекторов, путь к главному входу предназначался для больших и важных делегаций, которые могли идти одной шеренгой не менее чем из восьми человек, чувствуя локоть и не мешая друг другу, или проезжать на автомобиле, для чего со стороны въезда были сконструированы двустворчатые ворота и проложен отдельный подъездной путь.

Прямо у входа в здание церемонную дорожку пересекала поперёк и чуть наискось другая полоска, заметно уже главной, но тоже огороженная беленными бордюрами, проложенная для трудящихся, бегающих по штабам коллективного труда. Так подумать: почему поперёк, а не продольно, не рядом? Но рядом – как это? Это и бессмысленно, и неправильно. Что значит продольно? Никакой конкуренции в этом смысле. Гениальная простота вещей, вкладываемых в сознание, заключена в разделении, распределении, в тех самых «сверчках и шестках». Поперёк – значит все на виду. И весь процесс как на ладони. Дорожка поменьше была насыщена движениями рабочего класса, жилка, соединяющая ткани и органы одной системы.

Правее от «колхоза» находился мемориал с именами погибших во время Великой Отечественной, Вечный огонь и самый главный и высокий памятник (всего было в селе их пять). Солдат, опустивший ППШ, и женщина-крестьянка, снявшая шаль, держали знамя, пристально вглядываясь в даль, в будущее, на пути которого, сразу за асфальтированной улицей, стояла двухэтажная школа.

Архитектурное исполнение учебного заведения в лучших традициях повторяло букву «П», ножки которой были увешаны дополнительными корпусами, несимметричными и неравномерно развитыми крыльями: левое одноэтажное занималось начальными классами, а правое (на вырост) состояло из спортзала и просторной школьной столовой.

Кирпичная птица отказывалась смотреть прямо в лицо главенствующему в строительном ансамбле, стояла к нему боком и парадным своим входом уставилась на реку. Она сейчас уже высиживала тех, кому трудно будет задуматься, и кто не повторит больше путь по той самой второстепенной и наиболее оживленной дорожке к «колхозу».

Сразу за школой, внутри также аккуратно отгороженной территории, не меньше трех гектаров, находился стадион и дендросад, поглотивший коллекционной растительностью другой памятник: возбужденные красноармейцы, набившись вокруг «Максима», показывали руками на заросли, за которыми оказывалась встроенная школьная библиотека и открывались огромные окна спортзала.

До строительства школы, надо понимать, друг на друга смотрели цементно-бронзовые представители двух эпох, плотно вжавшиеся в короткий и жестокий тридцатилетний период своего прошлого. Видимо чего-то смущаясь, школа упрямилась смотреть в ту или в другую сторону, отдав многочисленные окна ходу солнца, то и дело заливающего их оттенками краснеющих своих закатов и рассветов.

За спиной колхозной администрации было уютно, низкоросло, одноэтажно. Там, по правую руку, стоял довольно приличный, но старый детский сад. До начала больших перемен – по левую руку – вырастили новый и так как планы соответствовали одному из громких лозунгов «выше» и не должны были ограничиваться имеющимся рядом образцом – вытянули два этажа, вместимостью не менее ста мест. В нём поначалу даже заложили бассейн, который после, по непонятным местному населению причинам, был замурован.

Другое здание, примерно на пятьдесят койко-мест, располагалось напротив нового детсада и называлось давно уже участковой больницей. Дом этот поставили здесь ещё задолго до всего вышеупомянутого и предназначили служить помещичьей усадьбой. Пожалуй, это был шестой памятник, чьи исторические доказательства прав на место в летописи села писались кровельной лепниной, арками, дугами, старинной крепкой отделкой и необъяснимой угрюмостью, которая лишь усиливалась тем, что грустило всё это ниже всех других – в ландшафтном, не задобренном твёрдым современным покрытием, перекосе.

Вся картина архитектурных особенной центра Волочихи не станет полной, если не упомянуть о презентующихся двух других объектах: деловом центре, о котором уже что-то известно, и трёхэтажном импозантном Дворце культуры.

Улица с левой стороны колхозной администрации горбатилась тем самым разграбливаемым объектом под торговлю и страдала провалом в асфальтовом покрытии, похожем на открытый рот, завалить который отважились лет через пять после его образования. Дыра год от года вырастала; развалины становились всё ниже; безмолвный этот крик прекратился примерно тогда, когда останки мёртвого строения покрылись травой и лишь местами напоминали о себе ненужными никому монолитными кусками из ломанного красного кирпича и бетона.

Торговый центр изначально тоже был двухэтажным с большими стеклянными витражами, просторным залом, площадкой для летнего кафе на самой крыше и гостиничными номерами. «ТЦ» так и не дождался торжественного открытия; его долгие похороны начались со звона бьющихся стёкол, стоявших нетронутыми целых два года после завершения стройки.

Правая, северо-западная сторона от администрации была освоена центральной площадью.

Украшением и гордостью, венцом благополучия, некогда достигнутого силами трудящихся и личными связями бывшего председателя богатого колхоза, являлся – Дворец культуры! Своим появлением он сместил ось притяжения всякого внимания, избытка времени. Дворец ковал новые брачные союзы в мраморно-зеркальных залах, отобрав эту функцию от уютного и вполне ещё функционировавшего по всем правилам старого зала бракосочетаний.

Новый Дворец культуры никак не мог называться «Домом». Он принимал у себя гастроли союзных филармоний, растил районную сборную по хоккею, создав все современные условия с разделёнными душевыми кабинами в своих подвальных помещениях и приложив к себе новую хоккейную коробку как раз со стороны полностью укомплектованного физкультурно-оздоровительного комплекса.

Дворец почётным вторым этажом вознёс на высоту ярко светящих уличных фонарей большую сельскую библиотеку, оставив её открытой миру сплошной стеклянной стеной и торжествуя невообразимым пополнением-и-пополнением книжного фонда.

Дворцу было по силам вмещать и нарождать вокально-инструментальные ансамбли, дивя сверкающими линиями новых электро-барабанно-струнно-духовых инструментов, пестрить роскошными костюмами, расцветать досугово-кружковой работой.

Сердцем этого чудесного создания считался кинозал с широким экраном и мягкими креслами, обшитыми красным бархатом. Его просторная сцена была влюблена в завезённое световое оборудование, крутящийся пол, полуавтоматические механизмы поднятия роскошного занавеса, мечтающие покорять своего зрителя.

Дворец был настоящей визитной карточкой всего района на зависть всем, кто здесь не родился и не жил!

6

Тётя Лида, давно не навещавшая старшую сестру, приходила накануне осведомиться о родственниках и завела разговор о работе. Катя была, по мнению тётки, уже взрослая, пенсии матери не могло хватать, да как часто её приносили тоже было хорошо известно. В общем: лето, времени свободного много и решено было отправить девчонку поискать трудоустройства, чем та послушно занялась на следующий день.

Бестолковые походы из одного места в другое, из сельской администрации в колхоз ни к чему не привели. Катя наслушалась женских жалоб о задержках зарплат, о забастовках, выдаваемых в счёт зарплат товаров… Перед глазами стояла сумка с огромными бюстгальтерами, которыми рассчитались в районе на швейной фабрике и теперь этот товар расходился по деревням как новая тряпочная валюта; да ещё хлеб колхозный!

Катя знала, о каком хлебе идёт речь. Бывшую колхозную баню в прошлом году отдали каким-то людям, после чего в селе случился скандал на национальной почве. Булки отдавались под запись в долговой тетради, заметно уменьшившись в размерах и весе. Жители по щадящему прозвали этот хлеб «крошками» и вынуждены были брать, закрывая глаза на чудесную особенность: списывались в счёт того заметные куски от причитающейся зарплаты. Стрый фокус, который ещё разрастётся до размеров настоящего шоу, удивляющего своим размахом, наглостью и беспрецедентностью.

Посновав по разным дверям, Катюша направилась к собравшимся у главного перекрёстка людям.

В центре села было оживлённо с самого утра. Привезли всякого мелкого товара для сельских нужд, особенно народ интересовали калоши. Они лежали в мешках и больших клетчатых сумках. Когда их вываливали в коробку, все изумлялись. Эти бесформенные чёрные уродцы с красным нутром были мятые и настолько привыкшие к новой форме, что, казалось, никогда не примут изначальный привычный для глаз вид. Но всё равно это была та самая нужная резиновая обувь, к тому же очень недорогая, и сельчане стремились успеть взять. Лёгкое недоумение испытал и дед Ефрем, подъехавший прикупить пару на лето и в зиму запастись, чтоб потом самые огромные – «зимовки» – натянуть на валенки.

Пока он выбирал из общей свалки резину получше, Виктор, сидевший в его бричке, оставил изучать содержимое пакета, врученного ему дедом Ефремом за предстоящую работу, и глядел на подошедшую Катю. Рассчитавшись, дед Ефрем просунулся через толпу и лихо заскочил в тележку: «Бери вожжи, Витя, поехали! На пруд давай!», – и стал мять в стороны гнутую свою покупку.

Днём раньше дед Ефрем познакомился с новыми приезжими. Ими оказалась семья из Казахстана, занявшая один из корпусов бывшего пионерского лагеря. Поинтересовавшись, гостеприимства ради, судьбой и «ситуацией» в ближнем зарубежье, а также причинами приезда, профессиональной принадлежностью главы семьи и его супруги, детьми и планами на будущее, он наметил пару личных выводов.

Не менее всего занимали благожелательного старика условия заселения приезжих. «Это хорошо! Пригляд будет»: дед Ефрем узнал также, что здесь они на неопределенный срок, жить будут в аренду, что непременно хотят строить свой дом или, даст Бог, купят что-нибудь доброе, но для начала надо определиться с работой. Им уже до переезда обещали место в саду на поливе. Растениеводство при лагере поднималось несколько лет; давало урожай разной культурной ягоды, облепихи, яблок. Только орошалось нынче всё единственной оставшейся целой поливной системой, питающейся из искусственного пруда. Работа эта была сезонной, поэтому глава семьи думал устроиться на постоянную в фермерское хозяйство.

О создаваемом фермерском хозяйстве дед Ефрем слышал не первый раз, но нового про это дело приезжий ничего не рассказал.