– Справедливость тут не при чем, – спокойно ответил Лысый. – Я думаю о безопасности, и сейчас это правильный шаг.

– Мои родители с ума сойдут, если я не вернусь домой.

– Не сойдут. У тебя ведь сестренка имеется, будет, на кого переключить свое внимание. И заботу.

– А что будет со мной? – без всякой надежды поинтересовался я.

– Ты поможешь своей стране, – ответил Лысый. Без всякого пафоса и патриотизма. И чуть тише добавил: – А возможно, и всему миру.

Глава 2. Интернат

На окнах не было решеток. Да и зачем они нужны, если бежать все равно некуда? Прямо за игровой площадкой возле корпуса располагалась набережная, а дальше острые грани камней и вода, исчезающая в пелене густого тумана. Он, кстати, здесь находился круглогодично – и зимой, и летом. Впрочем, настоящей зимы я здесь никогда и не видел, только осенние заморозки – в некоторые дни лужи покрывались ледяной коркой, и никакого снега. Может быть, поэтому тут не принято отмечать Новый год. Да и зачем это делать? Все равно время в интернате текло медленно и однообразно, а иногда и вовсе замирало, по крайней мере, у меня складывалось такое впечатление. В такие дни не было учебных часов или очередных обследований, и я, словно водомерка, застывшая на водной поверхности, пытался удержать равновесие, чтобы не сойти с ума.

Но было тут и нечто положительное, например дружба. Ведь несчастье, как принято считать, сплачивало. И, пускай у каждого из нас своя история, мы все были объедены одним словом – «узники». И этого никак не изменить.

– Как себя чувствуешь? – поинтересовался у меня Тимка, самый юный в нашем блоке.

Его привезли недавно, и он очень сильно скучал по папе и маме. Пару раз даже порывался прыгнуть с пирса. Но мы отговорили. И даже приняли его в нашу группу ЗЗ, означающую «Злобные затворники». Да, тут все мысли были связаны исключительно с ограничением свободы.

– Вроде ничего, только голова немного трещит, – ответил я.

– Янка говорила, что такое бывает. Но быстро проходит.

– Ага, пока снова не закроешь глаза.

Тимку пробила нервная дрожь. Воспитатель предупреждала нас, что он самый ранимый и восприимчивый на первом потоке. И строго-настрого запретила нам пугать его раньше времени. Мы дружно покивали, будто китайские болванчики, а вечером выложили ему все как есть. И про материализовавшихся ничего скрывать не стали, он ведь тоже с ними столкнется. Рано или поздно это происходило с каждым из нас. И наверняка испугается. Все боятся! Так пусть уж лучше узнает от нас, чем решит, будто сошел с ума.

Новобранец нам, конечно же, не поверил. Я и сам поступил так же в первый день пребывания в интернате. Но наступила шестая ночь, и для Тимки все изменилось, потому что пришли те, кто жил в Горьком мире. А способствовали этому специальные процедуры, которые проводили нам местные врачи.

Мы называли это электрофорезом. И хотя я понимал, что это нечто другое, но продолжал использовать именно этот термин, потому как врачи, нянечки, медбратья и прочий персонал упорно пытались убедить нас в том, что действовали нам во благо. И, как только мы закончим цикл процедур, ночные кошмары уйдут навсегда. Но с каждым сеансом становилось только хуже. Мы хотели им верить. Только обман становился все более очевидным: нам не собирались помогать, а лишь использовали в качестве подопытных кроликов. И в какой-то момент эксперимент принес первые ужасные плоды.

***

В кабинете очень сильно пахло лекарством: резким, отталкивающим, вызывающим рвотные позывы.

Николай Генрихович наградил меня строгим взглядом.

– Как ваши дела, тридцать восьмой? – спросил он, сдвинув очки на нос и уставившись на меня подслеповатым взглядом.

Он всегда ко всем обращался подобным образом – на «вы», даже к совсем еще маленькому Тимке.

– Спасибо, все хорошо.

– Как спалось?

– Во второй половине хорошо, а в первой не сомкнул глаз, – честно признался я.

– Вот как, и в чем же причина? – врач тут же проявил живой интерес.

Меня всегда удивляло отношение персонала к тому, что происходило в блоке в ночное время. Мы пытались жаловаться, возмущаться, просить помощи, но взрослые лишь делали удивленные лица и разводили руками, называя наши видения последствиями слабой детской психики. При этом всегда внимательно выслушивали и записывали наши страхи и галлюцинации в мельчайших подробностях.

– Ночью я принимал гостей, – осторожно сказал я.

Именно так нам надлежало называть те кошмары, что наступали с приходом сумерек.

– Голоса? Или визуальное явление?

– Материализация, – честно ответил я и ощутил, как по спине пробежал холодок. Не знаю, чего я боялся больше: того, что сегодняшний ночью визит повторится, или последствий нового медицинского исследования.

Николай Генрихович снял очки, отложил их в сторону и, глубоко вздохнув, покинул свое место. Обошел стул, на котором я сидел, и, оказавшись у меня за спиной, тихо сказал:

– Поздравляю вас, Дмитрий Хворостов, вы наконец-то стали пионером.

Я вздрогнул. Тяжелые руки врача легли мне на плечи. Он склонился надо мной и тихо шепнул на ухо:

– Имя?

– Он сказал, у него их много, слишком много, – дрожащим голосом произнес я.

– Но какое-то из них он все-таки назвал? – уточнил врач. – И не вздумай мне врать: иначе контакт не происходит. Нежить обязана назвать имя.

Закрыв глаза, я попытался вспомнить вчерашний кошмар. Врач меня гипнотизировал, заставляя подчиняться приказам. Вот так, одним словом. Как по щелчку пальца.

Сильно стрекотали цикады, и ухал филин. Спал я теперь исключительно под одеялом, поэтому не видел того, что происходило за окном, а вот протяжный скрежет услышал сразу же. Одеяло само сползло мне на грудь, облизнув засохшие губы, я оглядел крохотную комнату: тумбочку, шкаф, письменный стол с лампой – никого. А потом на окне возник комар, следом еще один и еще… и я почувствовал, как у меня из груди вырвался жуткий хрипатый голос, словно нечто уже давно поселилось внутри и теперь с легкостью управляло мной.

– Курент. Запомни, так стоит ко мне обращаться. Так и никак иначе!

Отшатнувшись, врач уставился на меня безумным взглядом.

– Ты слышал? Курент. Повтори!

Николай Генрихович задрожал, замотал головой, пытаясь повторить произнесенное мной имя, но не смог. Его губы безвольно шевелились, схватившись за сердце, он медленно повалился на пол.

Я продолжал спокойно сидеть: мое восковое лицо дернулось, а губы расползлись в стороны, изобразив злобный оскал. Неведомый кукловод с легкостью управлял мной, словно тряпичной куклой. Но какая-та часть меня все еще пыталась сопротивляться, и на глазах в знак того, что я еще жив, возникли извилистые струйки слез.

***

Ребята слушали меня, затаив дыхание. Даже Тимка, который редко мог усидеть на месте, не шелохнулся и не произнес ни слова. Я рассказал все, как было, утаив лишь одну важную деталь – чужой голос, назвавший свое имя.

– А ты уверен, что Генрихович умер? Может быть, просто его вольтануло? – уточнила Янка. Она была самая старшая из нас и, как мне казалось, отличалась скептическим отношением ко всему происходящему. Даже ночные визиты она называла последствием больной фантазии и всячески коверкала медицинские термины, которыми нас пичкал здешний персонал.

– Не знаю, – пожал я плечами. – Но увозили его на каталке. А меня тут же отвели к Поддубному.

– Тебя допрашивал начальник безопасности? – поразился Макс.

Я кивнул и затих.

Безопасность в нашем интернате была на высочайшем уровне. Короткостриженые ребята в темно-синих спецовках круглосуточно патрулировали этажи, иногда просто замирая где-то в темном углу и наблюдая за подопечными. Один из наших, по-моему, это был Никита-чудик, назвал их дементорами. И, надо заметить, не зря, потому что, если мы хулиганили и дерзили персоналу, они изымали зачинщика из блока, уводя того в сектор «О», где проводили процедуру наказания. Вот почему мой разговор с Поддубным ребята восприняли с живым интересом.

– Он тебя бил?

– Макал в таз?

– Угрожал?

Вопросы посыпались на меня настоящим градом. Но в ответ я лишь пожал плечами, продолжив молчать, как партизан. Врать-то я не умел, но кто мешал мне просто промолчать?

А ребята продолжали спрашивать, перебивая друг друга. Я глупо улыбался, кидая дежурные фразы: слишком сильно испугался, даже не знаю, он что-то говорил, но особо ничего не помню…

Это продолжалось до тех пор, пока Янка, которую все считали бесспорным лидером, сухо произнесла:

– Оставьте его в покое. Все равно из этого дундука ничего не вытянешь.

Ребята к ней прислушались и начали потихоньку расходиться, оставив меня наедине с самим собой и воспоминаниями о недавнем разговоре с Поддубным…

Кабинет был темным, поскольку единственное окно скрывали плотные серые жалюзи. Меня усадили за длинный Т-образный стол и дали воды в пластиковом стаканчике. Но я лишь виновато опустил голову и молча отказался.

– Рассказывай, – спокойно произнес Поддубный.

Сидя за столом, он казался мне настоящей горой. Двухметровый гигант с аккуратной бородой и длинными волосами, зачесанными назад.

– А как себя чувствует Николай Генрихович? Он жив?

– Пока да.

Безопасник сложил пальцы в замок и сдержанно предупредил:

– Не трать мое время. Дважды я просить не намерен.

Я кивнул и осторожно начал говорить. Все было словно в бреду, мой голос тихо повторял вопросы врача, мои ответы, а когда дело дошло до имени беса, я запнулся и замолчал.

– Простите, дальше не могу. Язык не поворачивается.

– Боишься? – поинтересовался Поддубный.

Я кивнул.

– Почему?

– Ночной гость… раньше я просто слышал голоса, а тут увидел его в живую. Мне сказали, что я первый, у кого это получилось.

Безопасник нахмурился, кивнул, вроде как сочувственно. А потом поставил на середину стола маленький серебристый диктофон и включил кнопку воспроизведения.

Сначала было слышно лишь непонятное шуршание, но вскоре раздался вполне разборчивый голос Николая Генриховича. Он буднично просил назвать меня имя. Потом возникла пауза, и заговорил я. Осторожно подбирая слова, пытался поделиться своими чувствами. Но кому они были нужны?

Вновь пауза.

Я стиснул зубы. Сейчас назову имя беса. Это страшное, скрипучее имя, от которого на зубах ощущался песок и металлический привкус крови.

Пауза затянулась.

Взволнованный голос обратился с повторной просьбой раскрыть личину ночного гостя.

Вот-вот, секунда, и мой голос изменится до неузнаваемости.

Я ждал, но ничего не происходило.

Поддубный буквально пожирал меня взглядом. А я ощутил, как футболка прилипла к спине, и пришлось смахнуть со лба выступивший пот.

– Сейчас будет самое интересное, – предупредил меня безопасник.

И тут я похолодел, а причиной тому стал голос, который вырвался из крохотного динамика. Мой собственный голос. Никакого низкого, жуткого тембра – обычный детский фальцет.

– Умри! Старая тварь! Тварь! Ненавижу всех вас!

Никакого постороннего присутствия или тяжелого дыхания ночного визитера. Потом раздался оглушающий визг и удар то ли от того, что врач упал на пол, то ли от того, что кто-то ударил его по голове.

Получается, что это я отвечал Николаю Генриховичу. Я, а не кто-то другой. Никаких демонов, бесов и прочей чертовщины! Но откуда тогда взялся кошмарный кукловод, что скрывался во мне? Или это больное воображение сыграло со мной злую шутку? Неужели я просто сошел с ума?!

Меня сковал жгучий страх. И сердце забарабанило в груди, гулко отозвавшись в висках и кончиках пальцев.

А потом раздался последний, самый главный вопрос:

– Кто надоумил тебя напасть на врача? Отвечай, твареныш!

И тяжелый кулак со всего маха опустился на широкий деревянный стол. Я вздрогнул и закрыл лицо руками.

***

В дверь тихо постучали, и в проеме возникла Янка.

– Можно войти?

Я положил журнал «Юный техник» на прикроватную тумбочку и кивнул девушке на стул. Интересно, что ей понадобилось от меня?

– Чего читаешь? – поинтересовалась Янка.

– Старую подшивку, – я бросил недовольный взгляд на стопку журналов «Костер», «Юный техник», «Юный натуралист». И главное, все они были датированы восемьдесят шестым годом. – Я их уже все до дыр зачитал.

– И как? Есть что интересное?

– Ну про космонавтику, полеты на Марс.

– А как совершить побег, там не написано? – весело подмигнула Янка.

– Шутишь?

– Вот смотри, – девушка подхватила журнал «Костер», полистала его и открыла на нужной странице. – Вот, гляди: «БАРАБАН» – Боевая Армия Ребят-Активистов Борется, Агитирует, Находит. Смекаешь?

– Что смекаю? – сделал я глупое выражение лица.

– Надо бороться. И победить. И обрести свободу. Или хочешь сказать, что ты об этом никогда не думал?

– Думал, – честно признался я. – Но одно дело – думать, а другое – осуществить.

– Смелости не хватит?

– Скорее безбашенности, – и, заметив на лице Янки непонимание, попытался объяснить: – Нас сюда вместе с другом привезли, его Вадиком звали. Вот кто уже давно отсюда ноги сделал бы. Хотя может уже и сделал, кто его знает. Просто его в первый корпус определили, а меня во второй.

– Значит, у него близкий контакт был, а тебя лишь коснулся бесяк, – объяснила собеседница.

– Как это?

– А ты своего монстра как повстречал? – спросила Янка.

– Да я рассказывал, в лесу возле воинской части.

– Он тебя касался?

– Да я прямо сквозь него проехал, – попытался возмутиться я.

– Он тебя касался? – упрямо повторила вопрос Янка.

– Нет, не знаю.

– Вот и я о том же, – тут же успокоила подруга. – Тебя, значит, пронесло, а другу твоему досталось, по крайней мере, отметину ему точно поставили. Ничего такого не припомнишь?

Мои глаза расширились, когда в памяти возник ожог на руке у Вадика, что-то типа волдырей, которые оставляет борщевик. Я тогда еще подумал, что он без меня на гороховое поле гонял, – ну, а где еще он мог такое получить?

– Поэтому ты здесь, а он в карантинном блоке, – заметив мою реакцию, объяснила Янка.

– И когда его переведут к нам?

– Никогда. Ты не понял, карантин – это не временно, а навсегда.

– То есть как это навсегда? – не понял я.

Янка устало вздохнула и, поджав колени, сделала очень серьезный вид:

– Здесь не принято говорить на подобные темы, но все-таки скажи, как думаешь, для чего мы здесь?

Немного растерявшись, я хотел сказать, что не знаю, но вспомнил слова Лысого в момент прощания. Микроавтобус, на котором меня привезли в интернат, остановился возле главного корпуса. Мы вышли из машины и остановились прямо напротив входа. Здоровяк положил мне руку на плечо, развернул к себе и внимательно посмотрел в глаза.

– Ты останешься здесь. В начале будет очень трудно. Но усвой одно: это самое плохое место на Земле. Но главное – оно безопасное. В нынешних обстоятельствах это очень важно. Ты послужишь родине, стране, а страна позаботится о твоих родственниках. Рассказывай врачам все честно, без утайки. Мы должны знать, что за враг пожаловал к нам из Крайнего мира. Прощай.

Он протянул мне здоровенную мозолистую руку. И, хотя я всем сердцем ненавидел этого плечистого гиганта в темной куртке с белыми символами «ОНз», все-таки пожал ее…

– Он соврал тебе, – спокойно сказала Янка.

– Ты уверена?

Но вместо ответа она спросила:

– А с чего ты вообще решил доверять его словам? Уж лучше заключить совет с пискунами и попросить их помочь нам выбраться из этой тюрьмы.

– О каких еще пискунах ты говоришь? – осторожно произнес я, догадываясь, о ком идет речь.

Но вместо ответа Янка встала со стула, подошла ко мне и, осторожно взяв за руку, прошептала:

– Пойдем, покажу.

***

В кабинете начальника службы безопасности раздался тихий стук. Не дожидаясь ответа, посетитель открыл дверь и уверенным шагом направился к Т-образному столу. Поддубный недовольно надул щеки, но воздержался от всяческих реплик. Представители РАН с начала проекта обладали определенным статусом неприкасаемых. И, хотя военным это было не по душе – приказ есть приказ.

– Сергей Николаевич, у меня к вам весьма любопытный разговор, – протараторил заместитель руководителя проекта и, присев за стол, сложил перед собой руки, как примерный ученик.

– Слушаю вас, Соломон Андреевич, – сухо ответил безопасник.

Поправив очки с толстой оправой, ученый исподлобья уставился на маленький серебристый диктофон, лежавший посредине стола.

– Это то, о чем я думаю? – уточнил он.

– Понятия не имею, о чем вы сейчас думаете, – нахмурился Поддубный, пытаясь совладать с эмоциями.

Ему никогда не нравился этот чудаковатый представитель ученого корпуса. Не нравились его длинные волосы, противно прикрывающие залысину, дурацкие очки, а еще старомодный коричневый костюм с протертыми локтями. Со временем же антипатия переросла в откровенную ненависть. Любая мелочь, связанная с Соломонышем, вызывала у безопасника изжогу – кстати говоря, насчет клички: здесь тоже не обошлось без Поддубного.

– Я о записи беседы нашего подопечного с Николаем Генриховичем. Это она?

– Допустим, – безопасник сдвинул брови, подался вперед и расправил плечи. Настоящий великан по сравнению с щуплым ученым.

Соломону стоило бы поостеречься этого движения и вспомнить, в чьем кабинете находится, но он лишь демонстративно протер очки и, водрузив их обратно на широкий, словно лопата, нос, со всей уверенностью заявил:

– Я в курсе, что вы давали слушать эту запись мальчику. Неосмотрительный просчет с вашей стороны.

– Что?

– Я говорю, что вы допустили непростительную ошибку, – пояснил ученый.

Поддубный скрипнул зубами:

– Вы считаете, что вправе оценивать мои действия?

– Совершенно верно, – без тени сомнения заявил Соломон.

Сжав в руке диктофон, безопасник задумчиво покрутил его в руке и, прищурившись, злобно уставился на очкарика.

– Мы – военная организация, все действия которой регламентируются уставом. Вы с этим согласны?

Соломон кивнул, позволив собеседнику продолжить.

– И алгоритм решений строго прописан в пунктах данного документа. Каждый шаг, даже каждый вздох. Тут тоже, надеюсь, нет возражений?

– Никаких.

– Тогда на каком основании вы осмелились сделать мне соответствующее замечание? – развел руками Поддубный.

Ученый потянулся вперед и, указав на диктофон, попросил:

– Позволите?

От такой наглости безопасник пришел в ярость, неистово сжал коробочку, а потом резко ослабил хватку, потому как Соломон просто щелкнул на кнопку воспроизведения и убрал руку обратно.

Раздался приглушенный голос Николая Генриховича: врач говорил уравновешенно, четко проговаривая каждое слово. Потом послышался голос подопечного, числившегося у них под номером 38. Мальчик явно нервничал, глотал слова и постоянно заикался, отвечая на вопросы врача.

– Сейчас будет самый интересный момент, – предупредил безопасника Соломон.

– Я прослушал эту запись раз двадцать, – недовольно пробурчал Поддубный.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, и все-таки давайте дождемся кульминации, – предложил ученый.

Запись подошла к концу – сейчас подопечный выйдет из-под контроля и начнет оскорблять врача. Безопасник был готов повторить все слово в слово, но Соломон опять проявил сноровку и щелкнул на еще одну кнопку диктофона, замедлив скорость воспроизведения.

Голоса растянулись, сделались низкими, вязкими, словно в патоке, и Поддубный услышал чужака. Услышал и неуютно поежился – таким пустым, заутробным оказался третий участник беседы.

– Кто это? – удивленно уставился на диктофон безопасник.

– Цыц, тихо, слушайте, – пригрозил ему пальцем Соломон.

Поддубный прекрасно понимал назначение проекта, но ему легче было поверить во внезапную агрессию подопечного, чем в присутствие таинственного гостя.

Запись оборвалась внезапно, окончившись отчаянным юношеским криком. И тихим плачем.

Паузу нарушил закономерный вопрос.

– Чей это голос? – обратился к Соломону безопасник.

– А вы так и не догадались?

Поддубный растерянно округлил глаза, не зная, что и ответить. Ученый пожевал губами, вместо прямого ответа спросил:

– Вы когда-нибудь слышали выражение: «Бесы крутят»?

– Само собой, слышал.

– Так вот, в данном случае это самый оптимальный вариант описания того, что произошло с Николаем Генриховичем. – Немного помедлив, ученый извлек из кармана белого халата свернутую в трубу методичку и протянул ее безопаснику. – Настоятельно советую вам изучить на досуге.

Поддубный прочитал название «Разновидности комаров и их рацион питания в живой среде».

– Вы предлагаете мне заняться биологией? – недовольно поморщился безопасник.

– Диптерологией, – поправил его Соломон.

– Что?

– Наука о комарах называется «диптерология».