Проблема конвертации энергии из одной формы в другую была поднята во фрейдизме. Эта энергия обозначается в нем с помощью термина «либидо». З. Фрейд описывал ее в терминах сексуальности, которая понималась им предельно широко и могла проявляться во всех сферах деятельности человека. Либидо – не имеющая содержания энергия, питающая все формы деятельности, это стремление, направленное на получение удовольствия, не сводимое к сексу, в широком смысле это жажда жизни вообще, понимаемой как снятие напряжения, возбуждения через разрядку. Поэтому категория либидо применима не только к сексуальности как таковой, но и к политике, искусству, труду и т. д. Описание либидо в терминах сексуальности, пусть и трактуемой максимально широко, часто ведет к предельной вульгаризации классического фрейдизма и к сведению либидо к простому сексуальному влечению. З. Фрейд не так прост, как кажется при поверхностном чтении. Именно в таком упрощенном виде категория либидо включена в язык современной сексологии и сексопатологии, откуда перекочевала в обыденный лексикон образованной публики.

Карл Густав Юнг, соратник З. Фрейда, старался прояснить смысл либидо, очищая его от вводящей в заблуждение абсолютизации сексуальности, характерной для З. Фрейда. Он понимал под либидо всю психическую энергию, порождающую желание и принимающую самые разнообразные формы, одной из которых является сексуальность. Это энергия, толкающая ко всем видам деятельности [Юнг, 1995]. Либидо у Юнга схоже с категорией воли у Артура Шопенгауэра и Фридриха Ницше или «жизненного порыва» (неукротимого стремления к действию, к творчеству) у Анри Бергсона. Например, Ф. Ницше понимал под «волей к власти» стремление к достижениям и реализации амбиций в разных сферах жизни [Ницше, 1995]. Такое понимание универсальной энергии вызывает ассоциации с более древними категориями «ци» в системе цигун и «праны» в йоге. Исходя из этой логики, можно утверждать, что формирование интимных пар не является единственным каналом выхода энергии. Это лишь один из возможных вариантов.

Процесс превращения сексуальной энергии в деятельность, далекую от удовлетворения сексуальных потребностей, З. Фрейд определял как «сублимацию». В этом случае происходит «отказ от сексуальных целей, известная десексуализация» [Фрейд, 1989: 434–435]. Иначе говоря, энергия сексуального влечения может превращаться в энергию творчества или волю к власти и славе. Или, если выйти за рамки сугубо фрейдистской логики, то можно сказать, что физиологическая и психическая энергия человека может выливаться в самые разнообразные формы. И это частично объясняет одиночество как жизненную стратегию или вынужденное временное положение.

Одной из причин добровольного отказа от стремления к созданию интимной пары является асексуальность, понимаемая как новый вариант сексуальной ориентации наряду с гетеро-, гомо- и бисексуальностью [Chasin, 2019]. Как показал опрос в Великобритании, 1 % респондентов ответили, что никогда и ни к кому не чувствовали никакого сексуального влечения [Bogaert, 2004].

Культурное принуждение. На всех этапах человеческой истории и во всех культурах индивидуальная сексуальная потребность приобретала форму осознанной социальной целесообразности: люди, занимаясь сексом, не только решают личную гедонистическую проблему, но и обеспечивают воспроизводство своего рода, группы, нации, населения государства. Таким образом, смысл сексуальных отношений выходит из частной сферы в публичную, становится социальным. Это порождает механизмы социокультурного принуждения: устанавливается норма, предполагающая, что «нормальный» человек формирует пару с перспективой создания семьи и рождения детей. Политики и чиновники озабочены сексуальностью, рационализируемой в терминах «решения демографической проблемы» [Гурко, 2013; Печерская, 2013], а старшее поколение ждет внуков [Шадрина, 2014: 145–168]. Одиночество либо стигматизируется в терминах социальной неудачливости («бедняга», «не везет», «не может найти пару» и т. п.), либо патологизируется как медицинское или моральное отклонение («у него/нее что-то не в порядке»).

Как показывают опросы населения, большинство россиян поддерживают мнение о необходимости создания семьи и регистрации отношений (78 % в 2017 году и 77 % в 2019 году), особенно люди старше 60 лет (84 %). Еще 11 % опрошенных придерживаются почти той же позиции, но не считают регистрацию брака обязательным условием создания семьи^[8].

Вокруг индивида формируется сеть социальных ожиданий относительно того, что он «нормальный», что его жизнь сложится хорошо, что он найдет свою «половинку» и т. д. Если он об этом «забывает», ему обязательно напомнят и даже постараются помочь. Тот, кто не соответствует социальным ожиданиям, испытывает выталкивающую энергию маргинализации. И хотя сегодня либерализация нравов ослабляет такое общественное принуждение, говорить, что оно ушло в прошлое, по-прежнему нет оснований.

Таким образом, процесс формирования пары имеет двойственный характер. С одной стороны, индивиды разбиваются по парам, проявляя свою движимую сексуальностью свободную волю, которая перерастает в процесс социального воспроизводства – общественных форм и населения (членов рода, социальной группы, социального института). С другой стороны, свободная воля находится под мощным давлением культуры и социальных ожиданий окружающих, принуждающих к активному и свободному участию в воспроизводстве существующих типов социальных отношений. В этом случае свобода принимает иллюзорную форму: индивид делает свободный выбор, опираясь на воспитанные в нем ценностные ориентации и усвоенные нормы культуры.

Оптимальная организация повседневности. Люди объединяются в разного рода группы, коллективы и сообщества для решения самых разнообразных рутинных и стратегических проблем. Интимная пара – один из вариантов такой кооперации. Многие повседневные проблемы проще решать вдвоем: гулять, веселиться, ходить в кино, снимать жилье, организовывать питание и т. д. Суть этой житейской мудрости четко схвачена в песне, не теряющей актуальности многие годы:

 
Поздно мы с тобой поняли,
Что вдвоем вдвойне веселей
Даже проплывать по небу,
А не то, что жить на земле.
 

(Ольга Фокина)

Макро- и микроподходы

Понимание социальной структуры как закономерности общественного развития характерно для методологического коллективизма, или холизма (Э. Дюркгейм, поздний Т. Парсонс и Луи Альтюссер). Этот подход жестко отделяет социологию от психологии, представляя социальную структуру как нечто совершенно свободное от субъектности индивидов, «она действует механически поверх их голов» [Porpora, 1998: 339].

Микросоциологические концепции, в свою очередь, обычно выводили за скобки социальную реальность макроуровня как нечто незначимое.

Очевидные издержки двух крайних подходов породили интегративный тренд, или поворот к экзистенциальной повседневности [Штомпка, 2009; Ильин, 2016б], снимающий противопоставление макро- и микроуровней. С одной стороны, индивиды живут в контексте культуры, государственного регулирования, а их индивидуальные статусы определяются принадлежностью к большим группам – нациям, этносам, классам, профессиональным и религиозным сообществам и т. д. С другой стороны, элементы социальной структуры макроуровня (государство, церковь, рынок, социальные группы и т. д.) становятся социальной реальностью только при условии вольного или вынужденного принятия индивидами их статусных предписаний. Иначе говоря, социальные роли исполняются индивидами, которые не могут выйти за пределы влияния тела и психики.

Интимная пара представляет собой социальную единицу микроуровня, логика формирования, воспроизводства и распада которой определяется как отношениями двух индивидов и их непосредственного окружения, так и общим социальным и культурным контекстом, задающим и навязывающим образцы поведения (например, через массовую культуру, отражающую и распространяющую формы «современных» отношений, состояние экономики страны, ситуацию на рынке труда, международную обстановку, режим мобильности и т. д.).

Исследование интимной пары как социальной единицы может опираться и на теорию структурации Энтони Гидденса [Гидденс, 2003]. Социальная структура и действующие индивиды представляют собой не противоположные полюса, а взаимозависимые стороны одних и тех же процессов. Социальная структура существует в виде конфигураций социальных процессов, осуществляемых индивидами, воспринимающими, интерпретирующими и использующими правила и ресурсы. С одной стороны, социальная структура формирует поведение людей, а с другой – она возможна только в виде конфигурации их деятельности. Правила превращаются в поступки и практики, только будучи принятыми индивидами в качестве руководства к действию и усвоенными в качестве личных убеждений и склонностей. Без этого мораль и практическая нравственность развиваются самостоятельными путями.

Формирование пары как экзистенциальная ситуация

Если жизненный мир индивидов, выполняющий функции социальной навигации, строится на религиозных принципах, то проектирование пары – достаточно простая задача: Всевышний как главный дизайнер все уже спроектировал, остается только суметь построить отношения по Его плану. А если «Бог умер», как констатировал Ф. Ницше? Из этого следует вывод в виде крылатого выражения, синтезирующего логику романа Федора Достоевского «Братья Карамазовы»: «Если Бога нет, то все дозволено». Этот вывод не обязательно трактовать как конец морали. Он означает лишь то, что мораль в этом случае является продуктом человеческой деятельности, и в ее обосновании нет смысла ссылаться на авторитет Творца. А отсюда вполне логично вытекает принцип, сформулированный Жан-Полем Сартром: человек обречен быть свободным, делать свободный выбор и нести ответственность за него [Сартр, 1989: 327].

Индивиды создают пары, свободно выбирая приемлемые формы интимного сосуществования и неся бремя ответственности за неудачный выбор партнера или своего поведения по отношению к нему. Однако, очистив свою систему социальной навигации от аксиомы Бога, индивиды не могут столь же легко освободиться от глаз соседей по обществу, которых часто раздражает, что чей-то свободный выбор не соответствует их вкусу. Изгнание из рая не является исключительно Божественной прерогативой.

Последствия раздражения для конкретной пары пропорциональны власти того, кто недоволен чужим свободным выбором. Это может быть власть родителей, друзей, коллег, начальства, церкви или государства. В результате свободный выбор делается в рамках доступных возможностей и с учетом ограничений, от которых никак не избавиться. Индивиды в любом случае несут бремя ответственности за принятые ими решения, а ссылки на обстоятельства не уменьшают драматизм последствий, а лишь являются фигурой самооправдания.

Что бы с человеком ни происходило, он пытается найти в этом смысл. Поиск последнего, как показал Виктор Франкл, осмысливший опыт выживания в концлагере [Франкл, 1990], не в природном любопытстве, а в том, что видение смысла облегчает страдания. Стремление к его поиску является врожденной мотивационной тенденцией.

Смысл – это обнаружение логических связей и зависимостей, включающих конкретную ситуацию в более обширный проект. Люди, способные размышлять о своей жизни, рассматривают собственную биографию как часть масштабного проекта, который выходит за скобки, обрамляющие годы жизни. У глубоко верующих это может быть служение Богу, позволяющее надеяться на райскую загробную жизнь. В такой проект порою включается семейная жизнь как сакральное жертвоприношение, подавление греховных позывов плоти и т. п. У неверующих это может быть служение родине, нации, партии и т. д., дающее силы на самопожертвование. Более скромный вариант – включение своей индивидуальной жизни в семейный проект (например, смыслом жизни становится служение супругу и детям, строительство родового гнезда). В крайней форме самая невыносимая семейная жизнь превращается в жертвоприношение во имя семьи и детей.

В. Франкл, с одной стороны, считал стремление к поиску смысла врожденным, а с другой – отмечал экзистенциальный вакуум как ситуацию, в которой человек не осознает смысла своей жизни. Большинство людей, видимо, не склонны к размышлениям в масштабных терминах смысла жизни («Зачем я живу?»). Потребности практики обслуживаются здравым смыслом, который не нуждается в таких философских категориях. Экзистенциальный вакуум порождается не только тем, что ищущий человек не может найти смысл своей жизни, но и тем, что он это и не пытается сделать.

В повседневной жизни гораздо важнее умение находить смысл в масштабе ограниченных во времени ситуаций. Он состоит, во-первых, в способе включения конкретной ситуации в сеть других ситуаций («то, что я делаю сейчас, позволит мне завтра получить…»); во-вторых, в подчинении данной ситуации каким-то принципиально важным ценностям. Череда локальных ситуативных смыслов может выстраиваться в логически упорядоченный тренд – ретроспективно его можно определить как смысл жизни, о котором индивид и не думал.

Неформализованная интимная пара – это ситуация, требующая поиска ее смысла (например, «зачем мы вместе?»). Наиболее распространенные смыслы можно разбить на две категории: (1) смысл интимной пары состоит в подготовке к заключению брака и началу семейной жизни; (2) ее смысл сводится к гедонистическому проекту, локализованному во времени и пространстве, он находится здесь и сейчас и подчиняется простой логике: вдвоем сейчас приятнее, чем порознь. Смыслы, приписываемые интимной паре как проекту, в существенной мере определяют конфигурацию отношений в ней. В. Франкл считал, что наслаждение не может быть смыслом жизни, так как оно является внутренним состоянием субъекта. Однако жизнь показывает, что иные ориентиры могут и не просматриваться.

Интимность и социальное закрытие

Любая группа предполагает наличие механизмов социального закрытия. Они могут быть жесткими или очень мягкими (в последнем случае говорят об открытости группы), но они присутствуют в любом случае. Разные типы групп используют различные механизмы. Неформальные интимные пары в этом отношении отличаются большим своеобразием.

Интимность порождает как открытость, так и закрытость. С одной стороны, режим интимности, обращенный вовнутрь, предполагает открытость, откровенность, доступность, взаимные права и т. д. С другой стороны, интимность означает режим закрытости границ пары вовне. Для посторонних пара закрыта: на ее границе вместо откровенности на первый план выходит цензура, а телесная доступность сменяется недоступностью. Этот режим контролирует потоки информации, стиль общения, телесное взаимодействие. Через режим интимности/закрытия формируется граница между «Мы» и «Они».

Интимность многослойна и многогранна.

Во-первых, это интеллектуальная интимность. С другим можно обменяться идеями, информацией, выводами, рассчитывая на понимание и будучи уверенным, что «это останется между нами». Конфиденциальность – это интеллектуальная интимность.

Во-вторых, это духовная интимность, предполагающая общность ценностных ориентаций. Он и Она исходят из общих принципов (моральных, религиозных), имеют схожие представления о счастье (желанном будущем, критериях оценки настоящего) и т. д.

Упомянутые выше два типа интимности воспроизводятся через практики общения. Наличие такой интимности констатируется в обыденной речи с помощью фраз: «нам есть о чем поговорить», «мы понимаем друг друга с полуслова», «мы говорим на одном языке», «у нас нет друг от друга секретов». В интимной паре постепенно формируется свой «диалект», с помощью которого, говоря словами Питера Бергера и Томаса Лукмана, мир и постигается, и производится [Бергер, Лукман, 1995: 249]. Этот «диалект» включает не только набор специфических слов или значений, понятных лишь двоим, но и арсенал непроговариваемого, «само собой разумеющегося». При большом опыте использования такого «диалекта» формируется общение в форме совместного молчания, которое не тяготит и не отчуждает.

В-третьих, речь можно вести и о телесной интимности, предполагающей эксклюзивные права на тела друг друга как на объекты эротических практик. В крайних случаях эти права порождают ассоциации с собственностью.

В идеальном варианте все типы интимности в паре совпадают: с партнером можно и душевно поговорить, и заняться сексом. Однако в реальности такое совпадение случается не всегда. И тогда происходит расщепление интимности, при котором тот или иной ее тип выводится за границы данной пары. Например, Он и Она получают взаимное удовлетворение от секса, но полноценное общение не получается, что создает вероятность возникновения режима недостающей интимности с другими людьми.

Норберт Элиас [Элиас, 2001] отмечал, что в ходе цивилизационного процесса эротическая интимность постепенно ограничивается частной сферой и в конечном счете оказывается за сценой. Тщательно скрываемая от посторонних глаз спальня стала единственным пространством для телесной интимности. Оказавшись на публике, эротическая интимность вызывает чувства смущения и стыда.

Сакрализация и десакрализация интимности

Стремление к сакрализации сексуальной интимности имеет универсальный характер: им в той или иной степени пронизана вся письменная история человечества. О дописьменной истории в данном случае лучше не говорить, так как гипотезы относительно духовной жизни едва ли возможно проверить. Сакрализация осуществляется в моральных и религиозных терминах, которые часто переплетаются.

Из множества телесных практик эротические и сексуальные выделяются в морали в особую категорию, наделяемую сакральным и символическим смыслами. Поцелуй и секс оказываются не просто техниками получения удовольствия: они становятся символами, смысл которых находится далеко от логики телесности, организованной вокруг простого принципа поиска удовольствия и минимизации дискомфорта. В традиционных обществах за нарушение сакральных границ супружеской интимности наказывали самым жестоким образом вплоть до смертной казни, приравнивая это «преступление» к осквернению святынь и предательству своего государства.

Фридрих Энгельс [Энгельс, 1961] показал, что за сакрализацией сексуальной верности стоят вполне рациональные аргументы: нарушение супружеской верности чревато воспитанием чужого ребенка, которому будет передано наследство. Таким образом, сакральный принцип верности обеспечивал передачу наследства биологическим детям главы семейства. В условиях отсутствия противозачаточных средств корреляция супружеской неверности и такой перспективы была очень высока. Причем этот риск распространялся и на добрачные отношения. Кроме того, вне брачного контекста для женщин был огромный риск перспективы получения позорного в традиционном обществе статуса матери-одиночки.