Сиколо поднял свой дирижабль на правильную высоту. В результате мы получили новую интерпретацию фигуры Нобиле, выступающую за пределы всякой агиографии, без риторики, но и без прямолинейности. По сути, у него получился человек своего времени, того идеологического века, что обусловил и подчинил Нобиле, в тот момент, когда сам герой полагал, что это он своей независимой натурой подчиняет его и побеждает.

Неслучайно автор назвал главу, посвященную двадцатилетию между 1923 и 1943 годами, «Фашист». Умберто Нобиле – фашист, но в каком смысле? Разумеется, он не член боевой фашистской организации, не состоит в рядах чернорубашечников, освященной и милитаризованной опоры новой политики фашизма. Но, с другой стороны, он пропитывается ценностями, нормами и мифами фашистской идеологии, особым образом отождествляя себя с фигурой дуче. Мифами, которые все двадцать лет оставались незыблемыми. Даже в самые мрачные моменты уныния и изгнания.

Мужественный и смелый, героический и отважный, презирающий опасности рискованных операций, полностью соответствующий этой идеологии, Нобиле знал, как пользоваться своим успехом – козырем в ожесточенном столкновении группировок авиации. Это обеспечило ему блестящую карьеру, еще больше врагов и завистников, но зато и почетное место в фашистском пантеоне.

Когда я представлял предыдущие книги Сиколо, главной темой которых были «достижения радиосвязи», уже тогда, как автор, он выходил за рамки этой конкретной темы. Помню, я настаивал, что нужно связать эти исследования с какой-нибудь интересной биографией, которой пока нет в многочисленной агиографии. И мне очень приятно, что мои настоятельные рекомендации сыграли роль в написании этой книги и что она представляет собой этап в исторических исследованиях данной темы.

Сиколо показывает личность Бальбо в перспективе. Нобиле постепенно низводит его до уровня своего личного врага.

На самом деле, речь идёт о более глубоком и романтичном противостоянии самолета и дирижабля, к которому можно добавить недоверие политика (Итало Бальбо) к индивидуализму молодого генерала, создавшего из этого недоверия доказательство враждебного отношения фашизма и собственной близости к антифашизму.

Однако нет никаких сомнений, что полет «Италии» в 1928 году был целиком итальянским проектом и целиком фашистским. На бортах дирижабля был отчетливо виден знак ликторской фасции. А также потому, что все научные, технологические и материально-технические обязательства взял на себя, прежде всего, морской флот. В случае успеха это могло бы стать триумфом фашизма в беспрецедентной воздушно-морской синергии во имя величия Родины. В случае неудачи считалось, что партия не заплатит за это слишком высокую цену.

Сиколо убедительно показывает, что ожесточенная политическая конфронтация между Нобиле и его недоброжелателями, продолжавшаяся вплоть до падения фашизма, основывалась на особенностях характера, личной вражде, доходившей порой до клеветы, основанной на лжи и безнравственности. Лишь после 1943 года он наденет на себя новое политическое одеяние, чтобы мантией антифашизма прикрыть свою прежнюю приверженность фашизму. Однако фигуру Нобиле полностью прикрыть этой мантией не удастся: слишком сильно он был склонен к оппортунизму. В отличие от прямолинейного поведения тех же Муссолини и Бальбо, а в момент катастрофы – итальянского морского флота и капитана Романья.

Мне удалось найти еще одно доказательство этой приверженности фашизму, остановив свой собственный историографический дирижабль над территорией Советской России, где Нобиле прожил с 1932 по 1936 год. Исследуя этот пласт, становится очевидным стремление Нобиле в новой роли советского строителя дирижаблей отстоять свою честь и профессиональное достоинство.

Как я однажды сказал^[8], Россия воплощает в глазах Нобиле место, страну, где он мог попытаться найти следы пропавших при крушении «Италии» товарищей, вновь ощутить вкус рискованных предприятий, удовлетворить свою мечту опять очутиться на Севере, в вечном холоде среди бескрайних льдов. И, самое главное, в этой стране он мог бы подтвердить свои профессиональные способности и обеспечить будущее дирижаблей. Италия не только не удерживала его, но, похоже, в лице главы правительства с благосклонностью отнеслась к отъезду столь обременительного человека, хотя могла бы потребовать с него возмещения убытков. Все же озлобление против Нобиле не дошло до того, чтобы запретить ему свободно жить в другом месте. Это та же логика, на которой строились отношения Муссолини и Нобиле. Первый и пальцем не пошевелил, чтобы не воспрепятствовать краху покорителя Северного полюса, ни в период между 1929 и 1933 годом, когда министром был Бальбо, ни позже, когда он сам возглавил министерство авиации, назначив Бальбо губернатором Ливии. Однако, в отличие от Бальбо, он всегда давал согласие на запросы Нобиле, не затрагивающие высшие политические интересы и институционный баланс режима. Нобиле же, вплоть до падения фашизма, так и не порвал привилегированные отношения с дуче, основанные на искренней преданности и убеждении в том, что, по сути, все деяния Муссолини были обусловлены государственным разумом, в надежде, что рано или поздно история и дуче докажут его правоту.

В Москве в конце февраля 1933 года Нобиле неожиданно заболел. Аппендицит перерастает в перитонит, с операцией опаздывают, он близок к смерти. Известие об этом вместе с различными некрологами появляется в американских и европейских газетах^[9]. В самом деле, его состояние настолько ухудшилось, что по просьбе Нобиле, адресованной послу Аттолико, к его изголовью призвали монсеньора Ниво, представителя апостольской церкви в Москве, и тот исполнил религиозные таинства. Аттолико сообщает также Министерству иностранных дел о тяжелом состоянии Нобиле и передает текст телеграммы от Нобиле к Муссолини: «Если Богу будет угодна моя смерть, последняя моя мысль о моей семье, моей Родине и о Вас. Вам доверяю самое ценное, что у меня есть – жену и дочь»^[10]. Однако неожиданно Нобиле возвращается к жизни…

Поддержу утверждение Сиколо, что, несмотря на конфликты, Нобиле, хотя и в меньшей степени, все же испытывал уважение и выражал солидарность и по отношению к Бальбо. Например, о трансатлантическом круизе Бальбо летом 1933 года он пишет: «Разумеется, лично я не могу испытывать сильную нежность по отношению к Бальбо, но по случаю его отъезда от всего сердца желаю ему успеха и рад, что до сих пор все шло как надо. Надо быть вдали от родины, чтобы ощущать гордость за смелые и прекрасные предприятия, подобные этому»^[11].

О смерти жены Карлотты Нобиле пишет Муссолини, сообщая ему «с глубокой, всегдашней преданностью» о постигшем его «огромном горе»^[12]. Получив от дочери Марии новость о неизбежной войне с Эфиопией, Нобиле пишет: «Если бы я смог как-то участвовать в этой вероятной войне (и я бы с радостью это сделал), это был бы прекрасный повод все бросить. Поговори об этом с генералом Морисом»^[13]. Он желает вернуться в фашистские ряды, о чем сообщает самому Муссолини в письме от 22 июля. За этим следует просьба принять его, потому что «в такую минуту как эта, я как всегда жду Ваших приказаний», чтобы отправиться «туда, где будет рискованнее и ответственнее всего»^[14]. После возвращения Нобиле в Италию в 1937 году неизвестный информатор сообщает, что «генерала Нобиле видели гуляющим по Риму с фашистским значком в петлице»^[15].

В период между двумя войнами мы знаем частые случаи, когда интеллигенция легко переходила от фашистского тоталитаризма к сталинскому или симпатизировала тому и другому. «Тоталитарное соблазнение» пронизывало тогдашнюю Европу, залечивая «рану современности», очаровывая властью и правителями, ее воплощавшими^[16]. Образец такого соблазнения – Эмиль Людвиг, гражданин мира, великий рассказчик, с углом зрения в 360 градусов. «Охотник за людьми»^[17], на какой бы авансцене эти самые настоящие люди ни появлялись, чувствительный ко всему новому, рожденному в результате кризиса старого мира. У Муссолини он взял интервью, фундаментальное для понимания мыслей дуче^[18], Сталина назвал единственным диктатором, которому он бы доверил собственных детей^[19].

Пограничным случаем, но стоящим внутри этой схемы, является биография Умберто Нобиле. В его жизненной драме это «тоталитарное соблазнение» принимает форму стремления к личному геройству. Это выражение высшей коллективной сущности и в фашизме, и в большевизме. В обоих случаях отождествление с мифом о власти и с тем, кто ее воплощает, является абсолютным, даже если ему приходится иметь дело с тяжелой и нередко враждебной реальностью. Исповедание веры Нобиле в сталинизм, служившее оправданием его связей с коммунистом Тольятти, приводит к тому, что он почти с нежностью объясняет сталинские чистки как простую уборку в доме, а Сталина видит в образе старательной хозяйки. Все это документально показывает Сиколо.

Таким образом, эта книга представляет собой единое целое, состоящее из множества аспектов.

Это и анализ важного этапа эпического конфликта между дирижаблем и самолетом, об исходе которого догадывались многие, например Кроко^[20]. Но все же один из них, тот, что «легче воздуха», имел преимущество автономности полета, которым не обладал другой, поэтому на тот момент он был единственным подходящим средством для полета на полюс и обратно. Эта и беспрецедентная и убедительная реконструкция спасения потерпевших из «красной палатки» советским ледоколом «Красин». Здесь представлены документы о расходах, понесенных итальянским правительством, и разоблачена клевета о том, что Италия якобы бросила шестерых потерпевших, пропавших вместе с корпусом дирижабля, а также миф о щедрости со стороны Советского Союза и правда о героизме советских людей, ставших, между прочим, жертвами сталинских чисток.

И, наконец, труд Сиколо – это своеобразная реконструкция истории о том, как рождается, чем питается и как бесконтрольно эволюционирует «случай», общественное национальное и международное событие, вокруг которого вращаются многочисленные и разнообразные интересы: политические, издательские, инженерные, культурные, а также личные. Потребовалось столько внутренней силы, чтобы сделать повествование живым, а ведь многое уже кануло в Лету. В книге изображены события почти вековой давности, сменилось, как минимум, два режима. К тому же, спорами, ложью, доводами и контрдоводами намеренно затемнялась природа самого явления, как справедливо пишет Сиколо: «…необыкновенной операции в истории двадцатого века: от истории исследований до истории радиосвязи, от истории журналистики до истории полета».