– Прости, но по-другому о нем не скажешь. Нравилась я ему. Вообще родители какие-то странные из них получились. И прежде были в семье дети, да только раз детдомовский мальчик сбежал и не вернулся. А все о них так хорошо отзывались. Да, я в деревне жила, деревенские они неплохие, но как тебе сказать, простые больно. А когда к ним мы, городские, пожаловали, очень радовались, вот, мол, с нами и свет придет, и водопровод подтянется. Еще какие блага. Верили всему… – она помолчала и продолжила: – Деревенским я тоже нравилась. А отец так натурально оторваться не мог. Сперва просто гладил, потом ласкал, потом, когда мне семь стукнуло, раздевать начал и купал. Вместе со мной в баньке запирался, писюн его заставлял намыливать и смотреть. Или вообще… – она будто выхаркнула ком, мешавший говорить, и продолжила: – А потом мою письку стал своей разрабатывать. Я молчала, ему нравилось, а я думала, так и положено, когда любят. Они сами так делали, не скрываясь. Только им неинтересно было, мать меня с отцом запрет и смотрит и сама себя гладит и ей тоже нравится.

– Мерзость какая, – не выдержал Тимофей.

– Вот именно. Извини за подробности, но сколько я ни просила отстать, сколько ни говорила, мне советовали молчать и слушаться. Я даже к соседям не ходила, хотя боялась себя, их, всего. Да что – как ты, так же всего боялась. Только зрячая. И все равно дура. Даже больше дура, раз все понимала, а сказать… потом убежала.

– И сюда прибежала? – Тимофей очень старался, чтоб подробности закончились, рассказанное Миной, вызывало дурноту. Хотелось рвоты, чтоб очиститься от сказанных слов. Только мозги так не прополощешь. Да и она, ей-то ведь с этим жить.

– Да, потому и прячусь. Тут обычным людям страшно жить, а мне в самый раз.

– Думаешь, разыскивают?

– Нет. Не знаю. Думаю… сюда точно не заглянут.

Он кивнул. И произнес:

– Можно я хоть руку твою… коснусь. Мне… то, что ты рассказала, мне как ножом по сердцу. Очень больно, страшно. Что я, вот ты да.

– Тебя убить хотели, уже все готово было.

– А тебя убивали по частям.

Оба помолчали. Затем неожиданно Тимофей почувствовал, как Мина взяла его запястье, прижала руку к себе. Он коснулся ее лица пальцами. И тут же извинился.

– Нет, ничего не говори. Ты так видишь, хотя б на меня посмотришь. Хочешь расскажу, какая я?

Он кивнул. Мина, не выпуская его руки, принялась описывать: русые волосы, высокая, последний раз, когда мерялась, ростом была метр двадцать. В классе считали, вырасту дылдой под метр восемьдесят. Лицо обычное, с конопушками, такими маленькими рыженькими, на шее пятнышко темное, говорят, от дедушки досталось. И на спине тоже пятнышко, но побольше. Показывать не стала, понятно, ни то, ни другое. Глаза серые, шея длинная, девчонки иногда Жирафой называли. Она их тогда колотила. В отличие от замкнутого в себе Тимофея, Мина умела и всегда была готова постоять за себя. Чуть что – лезла на рожон. Она и сейчас смеялась, когда рассказывала, что сделала с Пашкой, когда тот ей на стул кнопки подсыпал.

Тимофей слушал, улыбался, но в глубине души и болел за нее и завидовал ей. У него так не получилось бы, в драках он вечно отступал, всегда старался уйти от стычек. А она раз паренька, Сашку, от его недруга так защитила, что тот ее потом возненавидел. Первый класс, что еще сказать. Сам хотел отбиться, а она влезла.

Тимофей снова спросил, давно ли она здесь обретается, но Мина опять ушла от прямого ответа. Потом спохватилась, заболтались, надо ж суп варить. И верно сказала, время он, живущий в вечной ночи, и прежде ощущал довольно точно, а теперь и подавно, будто какое неведомое чувство проклюнулось. Мог уверенно сказать, который сейчас час, ощущая солнце, кружащее над миром. Ночью, нет, ночью все не так и не то, но стоило наступить утру, механизм в нем начинал отсчитывать часы и минуты с поразительной точностью. Вот сейчас отчетливо понимал, что время перевалило за три пополудни. Через полчаса Мина позвала его обедать. Он не сдержался.

– Дай мне тебя обнять, хозяюшка, за твои труды.

– Прекрати, гостюшко-горюшко. Ты ведь как щепка худой, тебя кормили через раз?

Он кивнул. Так и было, последние месяцы отец перестал заботиться о сыне, хорошо, если Тимофей ел раз в день, а бывало, что вот как в свой последний раз – так и вовсе сутки ничего в рот не брал. Только гематоген и яблоки, что Мина из ночи принесла.

– Я не знала. Тогда понимаю, почему у тебя от всякой ерунды слеза течет. Нет, я не… просто не думала, что тебя еще и голодом морили.

– Отец напивался и забывал. Или не хотел. Он всегда говорил, у нас денег очень мало, да и то пропивал все.

Мина удивилась:

– Как же мало? Вон, в карманах шесть тысяч нашли, до сих пор тратим, а ведь это он просто положил. И еще на карточке сколько-то должно быть. Ой, давай я схожу – у аптеки, тут в двух остановках автобуса, банкомат есть. Он, может, без камеры, да и потом, я ж не буду брать. Тем более, если там мало или ничего. И платок повяжу, будто старушка старая.

Она оставила Тимофея перебирать падалицу, почище – мыть, побитую – за окно, и сама умчалась. От дома до шоссе, с которого свернул в последний раз отцов «шевроле», эдак минуть десять быстрого хода. Если автобусы ходят, как и везде меж поселками, ждать прибытия транспорта придется долго. Мальчуган положил ей полтора часа на путешествие, попросив еще гематогена купить, это лакомство у него теперь прочно ассоциировалось с хозяйкой заброшенного дома. Но Мина успела куда быстрее, видимо, расписание у нее имелось. Или повезло, но через полчаса, едва он закончил со вторым ведром, и собирался разложить вымытые чистые и не слишком битые яблоки на столе, для просушки, калитка скрипнула. Девчушка ворвалась в дом, остановилась подле Тимофея.

– Ну, ты говори. Семьдесят тыщ у него на счету. Богатеи. Да на такие деньги можно год жить и то останется. Можно антрациту на три зимы купить, можно… да вообще новый дом купить, правда больше денег не останется, но это ж сколько у него скопилось. А тебя в черном теле держал, за каждую копейку давился. С ума сойти. И да, я тебе три плитки купила еще. Нет, я не снимала ничего, это на остаток. В универсаме сниму, там народу больше, внимания не обращают. И потом, все говорят, будто там с карточек денег не воруют. Вот и снимем, или лучше вообще будем ей пока расплачиваться, я слышала, если это особенная карта, на нее обратно деньги падают, с каждой покупки. Не знаю, брешут ли, но может и такое быть. Я попробую. Ты не против?

Он мотнул головой, наоборот, если это такая карточка, будет здорово, коли так.

Мина почему-то замолчала. Тимофей почувствовал, как она стала проверять яблоки, заметила, как он хорошо отобрал, вот хозяйственный мужчина ей попался.

– Что-то не так? – не выдержал мальчуган.

– Да нет, все так. Просто… – и снова не стала договаривать. Похмыкала и попросила собрать яблоки, уже просохли. Либо посушим, либо джем сварим. Правда, она варить не умела, но посушить – почему нет. Потом компот сделать можно.

Снова вздохнула. Не выдержала:

– Я знаешь, я… подумала, как ты тут зимой-то выдержишь. Холодно, тошно, никуда не выйти, коли все завалит. Да еще и крышу надо покрыть, худая.

– Мина, мы же вместе, справимся.

– Ты уверен? – нерешительно спросила она. Тимофей кивнул, резко, аж в шее хрустнуло. Она выдохнула.

– Тогда с твоими деньгами… заживем. Но ты все равно скажи…

– Не скажу. Я с тобой останусь. Не представляю, как ты тут жила.

– Не очень, – честно призналась девчушка. – Но будет лучше. Я не сомневаюсь. И ты не сомневайся, раз уж остаться решил.

Последующие дни они провели в работе по хозяйству. Удивительно, но сколь же приятно было оказаться полезным Мине, Тимофей давно не ощущал такого чувства нужности, иногда работая через не могу, – так старался показать себя. Мина нашла стекла, доски, вторые рамы, принесла годную черепицу с соседних развалюх. Тимофей ее усилиями поднявшийся на крышу, наловчившись, латал дыры, даже не представляя, как выглядит со стороны – сидя почти на водостоке. Но доски выдержали, много он не весил, даже для своего возраста, хотя хозяйка и кормила его буквально через не могу. Очень хотелось вернуть гостя, ставшего таким желанным в норму.

Потом они занялись внутренней отделкой помещений: девчушка набрала фактурных тканей, явно сказать невозможно, покупала она их или брала из собственных запасов, найденных в доме. Изредка сообщала, что уезжает, а пока хозяйки не было, гость отрабатывал свое проживание, очень желая быть нужным, быть мужчиной уже – без всяких скидок на немощь, от которой открещивался, не желая признавать ее силу. А потому старался делать еще больше, пока Мины не было дома. Иногда не слишком верно и правильно, тогда, Тимофей понимал это, Мина тихонько переделывала его работу. Он не обижался, взяв за правило перепроверять на слух и наощупь.

От штор в махоньком своем закуте он отказался.

– Люблю, когда солнце греет лицо. Так приятно.

– А ты его все равно не видишь? Все так же черно?

Он кивал, не видя, но понимая, как искажается лицо девчушки. Улыбался, странно подбадривая ее, мол, и не такое бывает. Тогда Мина делала самое приятное – гладила волосы. Тимофей замирал, чувствуя это прикосновение, щурился, верно, походя на кота Ваську, которого соседка тоже ласкала, а он, не даваясь никому другому, позволял почесывать ему пузо, и шею, и за ушами. И вид у кота был такой же хмельно-дурацкий, как верно, в такие мгновения у Тимофея. Мина не зря его гладила, он, непривычный к ласке, всегда старался, и продлить удовольствие, и ответить тем же. Да только маленькая хозяйка не давалась. Кажется, вот ее руки, вот она сама, только коснись. Но пальцы всякий раз нащупывали пустоту. Мина боялась соприкосновения даже от него. Или не хотела будоражить прошлое? – кто ж знает.

А затем пошли дожди. Середина августа неожиданно оказалась стылой до дрожи в пальцах. Тимофей здорово подрал ветровку, в которой и отправился в недолгий путь к топи. Конечно, у Мины нашлось, чем ее заменить, пусть и размер не совпадал, но все же, гостю требовалась новая одежда, да и ботинки тоже не помешали бы. Вот только хозяйка, долго молчавшая и наконец, высказавшаяся по поводу похода в магазин, напрочь отказалась брать с собой того, кто все это должен мерить и выбирать.

– Но я не буду обузой, – искренне возмутился он перспективой оказаться в стороне и потом заставлять Мину бегать взад-вперед, если на него что-то не налезет или окажется слишком просторным.

– Дело не в этом, – она снова замолчала. Последние дни разговоров у них получалось все меньше. Как только пошли дожди и похолодало, Мина будто перешла в режим сохранения энергии: меньше говорила, пребывая вроде бы и тут, но и где-то в своих мыслях, видимо, очень далеко – не то в прошлом, не то в будущем. И замечания делала довольно странные: после того, как крыша была закончена, заметила коротко – хорошо, что успели, будто предчувствуя грядущее похолодание. Но речь явно шла явно не о них.

– А в чем тогда?

– Во мне.

– Ну, раз так, тем более, – принялся наседать Тимофей, ощущая, что голос хозяйки доносится откуда-то совсем близко, но сколько ни подсаживался на диване, где она и спала и отдыхала в размышлениях, не мог ее ощутить. Даже краешек сорочки, который она носила. – Что тебе гонять туда-сюда, я ж должен все сам проверить.

– На замену две недели дают, – невыразительно ответила Мина. Голос переместился – и как она умудряется так ходить по дому, что ни одна доска не скрипнет? – в сотый раз подумалось ему. – Не в этом дело. Просто я ослабла. Днем уже не смогу пойти, а вечером… мне кажется, странно это все будет.

– Ты заболела? – он почувствовал слабое прикосновение к волосам. – А в чем дело? Что ты недоговариваешь?

– Да много чего. Ты ведь почти меня не знаешь. Да и потом… – и опять замолчала. Это становилось невыносимым, Тимофей попытался найти Мину, вскочив с дивана и шаря руками по зале, но опять напрасно. Она будто играла в непонятную игру. Ускользала от каждого движения.

– Не ищи, не найдешь, – и чуть помолчав, добавила: – Мне надо бы сразу сказать, или на другой день объяснить, чтоб ты сразу домой побежал, нет, чтоб… – новое молчание, – чтоб ушел. А теперь не могу, не хочу, чтоб ушел. Прости.

– За что?

– Я не говорила, а вот теперь скажу, и на этом все кончится.

– Ты что – ведьма?

– Почти.

– Мина, я ведь несерьезно. Эти байки про заброшенную деревню.

– Они правдивые. Ты думаешь, они на пустом месте, возникают? Ни фига. Их не выдумывают, их видят, чуют, переживают, а потом делятся. Вот потом уже врут и приукрашивают, кто как может. Но только потом, а сейчас я… я все же расскажу тебе, что случилось. А ты сам решай, что будешь делать, проклянешь меня и уйдешь или…, – голос стих. Тимофей долго ждал продолжения, но его все не случилось.

– Ты о чем уже?

– О себе, – нехотя произнесла она. – О тебе. Я же вижу, ты меня пытаешься поймать, будто кошка мышь.

– Я… мне очень хочется обнять тебя. Прости, если это…

– Это больно, да. Но больше оттого, что сейчас ты этого сделать не сможешь даже вечером. Я ослабла, – и тут же: – Понимаешь, я уже не та Мина, которую ты мог бы знать. Я изменилась. И да, я не ведьма, – она попыталась пошутить, но не вышло. Голос оставался смурным. Внутри нее что-то поломалось будто. Мина устало вздохнула.

– Даже не знаю, с чего и как начать. Боюсь, испугаю. Я ведь не просто так, я успела привязаться к тебе.

– Я тоже, Мина. Ты просто скажи…

– Ты думаешь, поймешь? Нет, не говори ничего. Я расскажу. Помнишь, я говорила про родителей, конечно, ты и обниматься лезешь не только потому, что не поймешь, где я или вдруг что-то ко мне ощутил. Из-за них, верно? Это ведь так нормально.

– Я не хотел тебя потревожить, но…

– Да, нормально. Вот только девочка, с которой ты говоришь, не выжила. Родители затюкали меня, я к селянам обращалась, они на меня глаза только таращили, к участковому ходила, тот тоже не верил. Мол, засранка, устраивает поклеп – хорошие люди, всегда на виду, всегда их в пример ставят. А она, приживалка, лишь бы подгадить. Наслушается радио или газет начитается и на тебе. Тогда в газетах о подобном много чего писали. Народ правда, не верил, думал, что со мной было, брехня все, сказки. А сказки они в другом. Я… я тогда, после одного раза, разругалась с ними, сказала, что все равно сбегу, что… да много чего. Отчим тогда решил запереть в погребе, а я вывернулась и убежала – на болота. И больше меня никто не видел.

Несколько минут оба молчали. Тимофей не знал, что ответить, как сказать, в голове уже ничего не складывалось, кроме одного – простого, незамысловатого вопроса, на который у него уже собрался в мыслях ответ. Требовалось лишь подтверждение.

– Так ты… ты здесь жила?

– В соседнем доме. Нет, не в том, откуда черепица, другом, я его сожгла напрочь потом. Чтоб ничего и никогда. Разве вещи кой-какие свои вытащила, а потом сожгла.

Она замолчала. Новое прикосновение к голове, едва ощутимое. Ветерок прогулялся. Тимофей оглянулся по сторонам, будто мог увидеть воплощение своего ощущения. Но слышал только шорох ветвей в палисаде.

– А родители?

– Вот странно, – безлико продолжила Мина. – Когда я утонула в болоте, я – не знаю, сколько времени прошло, – я вернулась. Будто меня туда, в яму эту, в бездну, не пускало что. Обида, горечь, ярость, да что угодно. Все вместе. Я вернулась, выбралась, пришла к дому. Меня не то, чтоб искали, но родители, когда увидели, испугались. Ах да, я ведь чистой была и не по земле шла, я не сразу это поняла, потом. Я научилась ходить по земле, мало кто меня увидит, кто я, ну а тогда я только…, я будто выпила их.

– Как это?

– Досуха. Они представились мне не людьми, а как будто живыми статуэтками, наполненными чем-то теплым, влажным, до чего я вдруг оказалась очень голодна. Я приблизилась вот так, вплотную, – голос зашептал в ухо, – как сейчас. Потом проникла внутрь и стала пить.

Тимофей вздрогнул, но больше от того, что ее слова зазвенели в его голове. И еще холодом обдало, стылой подбиравшейся осенью.

– Ты где, Мина? Ты…

– Я внутри тебя. Нет, просто показываю, чтоб понял, что это за существо с тобой живет. Не живет… существует, так правильно. Сперва отца выпила, потом мать. Потом на их вопли и визги прибежал дурак участковый. Увидел меня, трупы иссушенные, как эти, как мумии, натурально обделался. Не, я его не виню, он просто дурак, просто мерзость, а не в детстве медведем напуганный. Дважды или трижды ходила, а он меня, Пал Викторыч, домой спроваживал. Я его тоже выпила.

Голос удалялся тем дальше, чем дольше продолжался рассказ, под конец Тимофей едва слышал хозяйку. Будто уже не в доме она находилась, а где-то далеко, на улице, под мелким, нудным, стылым дождиком. Он вздохнул и снова попытался оглядеться, сам не понимая, для чего. Подошел к печке, заглянул за нее, наткнувшись на кровать с разгвазданными пружинами. Вернулся.

– Ты здесь? – Ответ едва донеся до его слуха. – Так это ты поэтому здесь осталась? Мина? Мина?

Он начал тревожно шарить по углам, заглянул в сени, выбежал на крыльцо и тут же вернулся. Ветер хлестнул в лицо первые осколки осени – сорванные с дерев желтеющие листья. Один прилип к щеке.

– Мина, постой, не уходи. Я ведь не могу без тебя.

– Я выведу тебя.

– Ты не поняла, я никуда не уйду, милая, милая, я… можно мне обнять тебя, наконец?

И снова тишина.

– Я и твоего отца тоже так вот выпила. А то что осталось – в топь.

– Я понял, Мина, не уходи. Будь здесь, я ведь, я… дай мне хоть руку свою. Пожалуйста. Больше ничего не прошу, я все понимаю, ты боишься, ты столько пережила, ты…. Я не могу уйти. Не хочу. Не буду. Пожалуйста, Мина… если ты меня слышишь.

Он сел на диван, съежился, холод неприятно прогулялся по телу, он вздрогнул, будто разом замерз, хотя в недавно топленой зале по-прежнему сохранялись остатки тепла. Они хорошо поработали над утеплением дома, а Мина еще и поставила вторые ставни – ветер больше не сквозил в законопаченные щели, а дождь не проникал в заделанные дыры.

– Мина, – прошептал он. И вдруг произнес, сам не ожидая: – Нам все равно надо за одеждой сходить, я ведь иначе зиму не переживу. Ты сколько оставила на карточке?

– Шестьдесят четыре тысячи, – голос немного ожил, и приближался. – На ботинки тебе хватит. А ты точно хочешь остаться?

– Ты самый близкий человек, который у меня есть.

– Я уже не человек, двадцать лет как.

– Значит я тоже не совсем человек, раз у меня самые близкие – это призраки.

– Всего-то один. – он почувствовал, как его пальцы сжала холодная, рука. И тут же отпустила. – Прости, больше не могу. Не хватает сил. Надо охотиться. Теперь ты понимаешь, почему в лесу никого не осталось.

– Даже призраку нужны силы, – он повертел головой, ориентируясь на голос. – Я здесь, тут, рядом. Прости, что только сейчас рассказала. Но я боялась, ты уйдешь.

– Не уйду, – решительно сказал он. – Это единственное место, где мне хорошо. И нисколько ты меня не испугала, напротив. Я еще у тебя много чего хотел спросить. Про то, как ты вообще…

Вопросов у Тимофея и в самом деле, оказалось очень много. Мина не на все решилась ответить, но гость почувствовал главное, на сердце у нее отлегло, наверное, хозяйка корила себя, что раньше не открылась. И усмехнулся, вот ведь, ничего не видит, а ее чувствует, будто через особый прибор, заглядывающий в самое нутро.

Мина в подробности не вдавалась, старалясь лишний раз не напугать, хотя и понимала, первый шок от сказанного прошел, Тимофей если и почуял холодок под ложечкой, то задавая вопросы, старался разобраться в их общих страхах. Чтоб уж больше не переживать.