Глава 3

В подземелье без солнечного света время потерялось, и организм подростка быстро подстроился под местный график жизни. Спал, когда все, ел также и работал вместе с Карманом над проектом «ба-бах» – так в шутку назвал их занятие мальчишка. Карман одобрил. О ежедневных тренировках Калин тоже не забывал. Даже если бы и захотел забыть, Нушик бы ему просто не позволил. Он гонял мальчишку сильнее, чем прежде. Почему, Калин лишь гадал. Причин на то могло быть много, но задавать вопросы он пока не хотел. В первый день тренировок вокруг них собрался поглазеть практически весь клан, а на второй несколько мальчишек и даже один взрослый хуман попросились в ученики, но Нушик им отказал.

– Нет, – уперся он, глядя из-под своих косматых бровей на подростка, когда тот, улучив момент одиночества, попытался уговорить принять тех, кто просился. – Ничему я их за несколько дней не научу, только нервы зря попорчу. Да и не положено. Лаки осерчает.

– Будто ему дело есть, – фыркнул Калин. – Он как сюда попал, так не просыхает. – Вон, глянь, – взглядом указал в сторону самой крайней палатки, где у небольшого костерка сидели двое. – День только начался, а он уже с кружкой в руках. Сегодня, может, ребята придут, а этот и лыка не вяжет. Еще немного, и сам светиться начнет, как хуман. Да и вообще, Лаки тут столько пьет много и курит, капут просто. Раньше не замечал за ним подобного поведения, – Калин раздраженно пнул ногой лежащую на полу уже давно сухую кость.

Нушик тяжело вздохнул, и плечи его при этом опустились, согнув спину колесом. В раз стал понурый и словно постарел немного.

– Ай, ну его, – махнул он рукой. – Ты, мелкий, много чего не знаешь… Пусть пьет. Это он так горе свое переживает. В очередной раз у разбитого корыта остался.

– А схроны? Разве заначек нету? Да в жизни не поверю, чтобы такой прожеванный старикан, как Лаки, и заначек на черный день не оставил.

Нушик скосил удивленный и в то же время хитрый взгляд на мальчика. Слегка улыбнулся одним краем губ.

– Ты, Калин, как вернулся из «Лабиринта», так вообще тебя не понять стало. Раньше чего странного если и ляпнешь, то редко, а сейчас постоянно слова новые и неизвестные. Да и натурой ты слегка поменялся. Не разберу, в чем, но иной стал, чувствую, – внимательно глянув в глаза мальчишки, он протянул раскрытую ладонь к его голове и, добродушно улыбнувшись, растрепал кудри. – Хороший ты паренек, но странный.

Давно нестриженые черные волнистые волосы торчали в разные стороны и часто мешали, спадая на глаза, а теперь, взъерошенные, и вовсе стали похожи на птичье гнездо. Калин дунул вверх, согнав вновь упавшую на глаза прядку, и, потерев кулаком нос, коротко вздохнул.

– Это у меня из-за того, что я, когда спал, думал, что другой жизнью живу. Оттуда и слова эти прицепились. Ничего, пройдет, – кивнул он, как бы подтверждая свои слова. – Скоро вновь прежним стану. Слушай, а что это за дружок у шефа нашего появился? И чего у них общего, не понимаю? Ты видал, какой он красавчик? Страшнее, кажись, только Карман и то потому, что он на мертвяка похож. А этот… челюсть сбоку, зубы на второй ряд заходят, нарост на лбу и глаза ядовито-желтые. Брр, – передернулся всем телом. – Он мне даже приснился раз. Капец просто. Так и не уснул потом.

Нушик усмехнулся.

– Ты и не уснул? Да ни в жизнь не поверю. Брешешь как дышишь, – он смотрел на мальчика с ироничным выражением на лице и слегка качал головой.

И тут «зазвучала» песня. Говорившие обернулись на звук. Двое собутыльников – Лаки и его товарищ – сидя в обнимку и раскачиваясь из стороны в сторону, горланили во всю глотку песнь про шторм и бравого моряка.

– Ну, вот, – вздохнул Калин, – о чем я и говорил. И кстати, насчет глаз, ты знаешь, почему у многих хуман глаза светятся, а у некоторых даже кожа?

Ответом была лишь легкая снисходительная улыбка мужчины. Нушик молча на краткий миг положил свою широкую ладонь на плечо подростка, хмыкнул, видимо каким-то своим мыслям и, убрав руку, пошел в небольшой шатер, который им с Лаки любезно выделили местные.

– А потому, – продолжил мальчик, поспешивший следом, не дожидаясь слов товарища, – что они грибы, Люцики, повсюду пихают. Карман мне рассказал, что это есть основа их жизни. Добавляют Люцики в лекарства, курят, гонят алкоголь, а отработку пускают на удобрение для посадок, еще фонари из них делают. «Светляк» называется. Видал, может? Он как палочка, и если там лапку повернуть, впустить воздух внутрь, то трубка начинает ярко светиться. Классная штука, удобная.

– Это да, видал такой, у Гоблы, – нагнувшись Нушик откинул полог, служащий дверью, и вошел в жилище. – Для посадок чего? У них что, поля где-то?

– Да хрен его знает, – ответил Калин и по-хозяйски залез в котелок своим обеденным ножом. Выудил оттуда кус мяса и уселся прямо на пол, рядом с потухшим очагом. – Нет, скорее всего, огороды, – пробубнил он с набитым ртом. – Теплицы точно есть, мне Нара говорила, но туда меня не водили. Еще скотина и птица в хозяйстве имеются. Своими глазами не видел, но девчонка рассказывала, – доев первый кус мяса, потянулся за вторым. – Не, все же у тебя стряпня куда как лучше Кармановой. Ты же не против? – вопросительно глянул он на Нушика, понимая, что слегка борзеет.

Мужчина возился с топливом, нарезая его тонкими пластинами для розжига.

– Ешь, ешь, – пробубнил он, не глядя на Калина. – Хуманову стряпню и я есть не в силах, хотя раньше думал, что всеяден. Хорошая это штука, – имея в виду топливо, сказал, продолжая свое занятие. – Интересно, как они его делают. В походе бы сгодилось, когда дров нема. Горит долго, расхода мало и по весу легкий. Поговорю с Карманом, может, продаст немного.

– Угу, хорошая штука, и мне приглянулась. А еще про светляков нужно спросить и еще про кое-чего. Есть у меня идейка одна…

Судя по прищуренному взгляду, мальчишка явно задумал некую хитрость, и это не ускользнуло от молчаливого, но внимательного Нушика.

– Скотина, говоришь? Неужели плаксуньи тут у них, под землей живут?

– Не знаю, – пожал Калин плечами, – может, и живут. Молоко-то есть.

Немного помолчав, погруженный в свои мысли, Нушик спросил:

– А давай-ка чаю выпьем? – и повесил котелок с водой над разгорающимся огнем.

– Не, – зевнул мальчишка и почесал поясницу. – За еду спасибо, но мне к Карману надо.

– Чего вы там мастерите?

– Извини, Нушик, но тайна не моя, разглашать не имею права. Старика спросить надо, может, в том нет ничего секретного, по крайней мере, для тебя, – Калин поднялся, вытирая ножик кусочком ткани. Сунул его на место – в чехол у левого бедра. – Спасибо, вкусное мясо. А со стариком я сегодня поговорю. Действительно, чего я один там мозг надрываю, пусть и тебя припашет. Одна голова хорошо, а четыре – это уже Горыныч-мутант, – усмехнулся Калин и, отсалютовав другу, пошел по своим делам.

Нушик покачал головой и, с грустью глядя в след мальчику, медленно опустился на стопку брикетов местного топлива, безвольно свесив руки, положенные на колени. В последнее время его все чаще и чаще обуревало дурное настроение. Тоска и щемящее чувство тревоги рвали, давили душу. Если бы он мог напиться так же, как Лаки, то с удовольствием бы сделал это, но его не брал ни хмель, ни дурман. То, что он не такой, как все, Нушик почувствовал еще в раннем детстве, когда, будучи в трехлетнем возрасте, мог поднять вес, равный собственному, а вскоре и того больше. Гораздо больше. Тогда он не понимал, почему за то, что он пытался помогать старшим: принести воды, поднять бревно при постройке дома или другую тяжелую вещь подать – отец крепко ругался и даже порол, без конца поговаривая: «Не высовывайся! Будь как все!» Будучи ребенком, он сильно обижался на родителя. А мать его жалела. Обнимала и плакала.

Лет в пять Нушик обнаружил, что может бегать быстрее других детей, поймать брошенный камень на лету. Ловкий, сильный, быстрый и вообще всегда и во всем был первый, за что тоже ему вечно влетало от отца, пока в один из вечеров родители не рассказали ему про проклятых людей и про кардиналов. Шестилетний мальчуган, естественно, и так уже знал про них – друзья рассказывали всякие небылицы да страшилки, но то, что он и есть проклятый, для ребенка стало великим шоком, а после и горем. Нушик замкнулся в себе, стал угрюм, молчалив, перестал играть с другими детьми, а все больше проводил времени с родителями, в частности, с отцом. Соседи шептались, шушукались, пускали различные домыслы-сплетни, что сильно сказалось и на матери. Другие женщины сторонились ее, не звали на посиделки, не приглашали на празднования. После рассказа Гоблы про детей глотов, отданных на усыновление глотам, уже живущим среди людей, либо наоборот, в подземелье, если младенцы рождались с явными отличиями от норм, в памяти Нушика всплыл давно позабытый случай. Однажды, когда ему было лет девять, мать сильно поправилась, буквально за осень, и совсем перестала показываться во двор, а отец врал всем соседям, что она уехала к родне, и ему приказал врать, если кто допытываться станет. Так и врал, а потом, среди ночи, проснулся от шума и увидел… как мать мучается от жутких болей, а отец хлопочет вокруг. В ту ночь Нушик стал свидетелем таинства рождения.

Мать вскрикнула, и запищал младенец.

– Покажи. Покажи мне его, – попросила она тогда надрывным от слабости голосом.

Отец отрицательно покачал головой, кутая ребенка в кусок ткани. Мать, прикрыв ладонью рот, издала протяжный стон, долгий, на одной ноте, полный душевной боли.

– Дай мне его, пожалуйста, – давясь слезами, еще раз попросила она мужа.

Потом они плакали вместе, а ближе к утру отец взял этого ребенка и ушел. Выйдя утром на крыльцо, Нушик обнаружил свой двор, весь заваленный снегом. Это был первый снег в эту зиму, но так обильно, как в тот год, в самом начале зимы, он никогда еще не выпадал.

Отца не было почти две недели. Мать за это время сильно исхудала и спустя несколько дней после памятной ночи якобы вернулась от родни. Нушик не подал виду, что стал нечаянным свидетелем рождения. Родители тогда не заметили его пробуждения и думали, что старшему сыну неизвестно о появлении брата. Первые годы он часто думал о случившемся, но потом мысли те прошли, улеглись и надолго позабылись, потому что на их смену пришли другие, более трагичные. Мор, прошедший по его родным землям, прибрал почти всех жителей деревни и его мать с отцом в том числе. Схоронив родителей, двенадцатилетний подросток подпалил свою хату и ушел прочь, куда глаза глядят. Так он скитался долгие месяцы, пока не попал в портовый город, где и пристроился грузчиком.

Лаки он видел, еще когда тот был вполне здоров и полон сил. Бравый моряк по несколько раз в год заходил на своем судне к ним в порт и хорошо платил Нушику за работу, никогда не обманывал молчаливого нелюдимого подростка. Многие в порту ошибочно думали, что мальчик немой, и часто обижали, не заплатив или отобрав заработанное, называли обидными словами, но он боялся дать отпор, хоть и был гораздо сильнее многих. «Не высовывайся! Будь как все, сынок, иначе они узнают, что ты проклятый!» – намертво засели слова отца в памяти ребенка. Отовсюду его прогоняли, и даже местные бездомные отказались взять «немого» мальчишку в свое общество, но только не Лаки. Этот человек всегда широко, искренне улыбался, завидев паренька, и призывно махал, приглашая на борт. Часто угощал невиданной едой, привезенной из других стран, дарил одежду, а однажды даже нож подарил, сказав, что только рабы ходят безоружны, а он, Нушик, не раб. И однажды он пропал. Нушик сильно тосковал. Он с замиранием сердца всматривался в морскую даль, завидев там приближающийся корабль. Надеялся, что это идет судно капитана Лаки, но так и не дождался. А когда, спустя несколько лет, увидел угрюмого калеку в заношенных вещах и узнал в нем когда-то веселого моряка, то даже растерялся от удивления. На то время Нушик уже превратился из затравленного подростка в самодостаточного мужчину.

После того, последнего разговора с капитаном Лаки и его подарка, в парне словно появился когда-то сломленный стержень. Он вновь почувствовал себя ЧЕЛОВЕКОМ и научился давать отпор обидчикам, отстаивая свое, заработанное честным трудом. Буквально спустя год, паренек накопил достаточно денег и выкупил лачугу на окраине порта. Там по сей день и проживал. За эти годы он не завел семьи, друзей, не сменил работы и обходился малым, а все заработанные деньги за их ненужностью просто складывал в глиняный кувшинчик, и когда тот наполнялся доверху, закапывал его в погребе. Ставил на полку новый кувшинчик. Всегда молчаливый по натуре своей, сейчас же на самом деле утратил дар речи. Он смотрел на безногого калеку, просящего милостыню, и не мог выдавить из себя ни слова. Открыв и закрыв несколько раз рот, как рыба, он просто снял с пояса свой кошель и, даже не глянув в него, так и положил в руку нищему, после чего быстро отошел в сторону. Но уйти не смог. Встав так, чтобы не попадаться Лаки на глаза, Нушик наблюдал за бывшим моряком до тех пор, пока к нему не подошли местные поборщики с попрошаек – взять свой процент за сбор на их территории. Нушик быстрым шагом ринулся к «браткам», без лишних разговоров пихнул одного так, что тот пролетел метра три, прежде чем приземлился. Взял за грудки второго и швырнул туда же. А третий, подняв руки, показывая, что в них ничего нету, торопливо попятился назад, бормоча:

– Нушик, прости, мы не знали, что это твой бродяга. Прости, братишка.

Оказавшись достаточно далеко, тут же рванул прочь со всех ног.

Лаки сидел с невозмутимым выражением на лице и внимательно смотрел на своего спасителя.

– Нушик? – расплываясь все в той же искренней улыбке, узнал он бывшего бродяжку-сироту.

Тот кивнул.

О том, что Нушик проклятый, оказывается, Лаки догадывался еще тогда, когда подросток, пусть и плечистый, в одиночку работал за четверых взрослых. Позже Нушик и сам сознался, рассказав другу о своем проклятье. Тогда старый моряк начал обучать его различным боевым искусствам. Что-то объяснял сам, а что-то показывал на примере других бойцов, которых они нанимали или выкупали из рабства на деньги, скопившиеся у Нушика. Бизнес, внедренный Лаки на этой земле, рос и вскоре начал приносить свои доходы.

– Зачем ты меня учишь? – как-то поинтересовался Нушик у Лаки. – Ты ведь все равно запрещаешь мне участвовать в боях на деньги.

– Зачем строят высокие стены вокруг города, если все равно в них не живут? – ответил бывший моряк вопросом на вопрос.

– Для защиты, – кивнул Нушик, поняв задумку хитреца.