– А я не говорил, что это вранье. Но деревенские жители легковерны и болтливы. Послушать их, так и ослы умеют летать…

– Не знаю, верят ли они в летающих ишаков, но в нынешние времена случаются и более странные вещи. Например, некоторые ослы разговаривают…

– И кроме этого – истошно орут и брыкаются.

«Ловко я на сей раз нашелся», – подумал отец Аменгуал. «Так ему и надо! Что он о себе воображает? Осел – он и есть осел!» – сказал про себя отец Феррандо. Оба молчали, словно выжидая, кто первый начнет атаку. Они бы долго так стояли, если бы в коридоре не послышались голоса. Это были хронист Анжелат и племянник наместника короля капитан Себастья Палоу, который надзирал за строительством бастиона Святого Петра. Никто не сказал бы, глядя на его приземистую фигуру, что он не только человек деятельный, но и большой любитель словесности, хотя и не такой, как хронист.

Отец Аменгуал вышел, чтобы встретить их, стараясь скрыть то раздраженное состояние, в которое его привел разговор с отцом Феррандо. С самым радушным видом монах провел гостей в келью, в глубине которой служка уже расставил пять стульев для участников тертулии. Отец Салвадор Феррандо, чтобы ни в чем не уступать отцу Висенту Аменгуалу и продемонстрировать свое над ним превосходство, приветствовал вновь пришедших с улыбкой святого.

– Отец Аменгуал, так же, как и я, или, лучше сказать, особенно я, ибо я более невежественен, чем отец Аменгуал, мы оба рады приветствовать вас, сеньоры. Общение с вами столь поучительно для нас, особенно для меня, когда каждый понедельник вы одариваете нас своей ученостью… Благодаря вам мы узнаем столько нового…

– Отец Феррандо, – прервал его хронист, язвительно усмехнувшись, – не преувеличивайте! Вы ведь тоже не монахи-затворники…

– Да я вовсе не имел это в виду, мессир Анжелат! – воскликнул иезуит, почувствовав на себе острый, словно сталь, взгляд соперника. – Но все-таки есть большая разница: живешь ты в миру или, как отец Аменгуал и я, – вдали от житейских дел.

Отец Аменгуал ничего не сказал на это и предложил гостям рассаживаться, после чего попросил брата-привратника, сопровождавшего их, привести в келью сеньора судебного следователя по делам конфискованного святой инквизицией имущества, как только тот придет. И еще передать брату Жауме, чтобы принес куартос в шоколадной глазури^[68], которые каждый понедельник им присылают монахини-клариски^[69] и которыми отец Аменгуал имел удовольствие потчевать завсегдатаев тертулии.

Хронист Анжелат, не только визгливо смеющийся, но имеющий привычку беспричинно разражаться хохотом и издавать такой звук, словно тарелка разбилась о каменный пол, очень оживился – впрочем, как и всегда – при упоминании об излюбленном лакомстве: «Куартос сестер-кларисок – лучшие на острове!» Вкус их столь изыскан, что он отметил его в «Истории Майорки». Книга сия, которую он заканчивал писать на кастильском наречии, должна была стать трудом всей его жизни. «La isla de Mallorca, – начиналась она, – excede en hermosura a cuantas en el Mediterraneo emergen de las aguas. La variedad de sus tierras, la altura de sus montes, que casi pujan con las nubes, y la extension que configura el llano, asi como sus bosques y tierras de regadio, hacen de ella un microcosmos en el cual la Divina Providencia derramo su generosa mano…»^[70]

Это incipit^[71] было зачитано недавно на тертулии и имело большой успех, особенно – у племянника наместника короля, который подобрал рифмы к своей дециме^[72], дабы та украсила начало книги его друга вместе со стихами иных местных талантов. Среди прочих там были и сочинения досточтимого отца Аменгуала, который, предпочитая не торопиться, уже приступил к наброскам.

Себастья Палоу завидовал легкости пера Бартомеу Анжелата, которой ему, сколь бы настойчиво он ни призывал муз, недоставало. Ни одна строчка не давалась ему без усилий. «La seca ubre del ordenado pecho»^[73] – написал он как-то, имея в виду свои собственные муки творчества. Подходящие слова становились негодными в его стихах, покуда он пытался выжать хоть каплю вдохновения. Так что поэтические потуги племянника наместника короля увенчивались, как правило, творениями бледными, кособокими, безжизненными. К тому же, прежде чем сочинить их, он вынашивал их столь же долго, сколько зреет плод во чреве женщины, а посему процесс этот также сопровождался осложнениями и встрясками. Не то чтобы Себастья Палоу был глупее хрониста Анжелата – самого популярного местного таланта, кроме прочего, автора двух комедий, а также двух поэтических сборников, один из коих был благосклонно принят при дворе и снискал похвалу такого искусного поэта, как Кальдерон. Но, по правде сказать, ему следовало бы прислушаться к словам дяди-наместника о том, что он не приуготовлен Богом к литературному поприщу, а посему ему надо перестать изводить себя постоянным сравнением с Анжелатом. И, хотя раньше дядя ругал племянника за неуместное пристрастие к этим литературным сборищам в монастыре – единственном месте города, где интересовались поэзией, – и советовал всерьез озаботиться военной карьерой, в которой, без сомнения, его ожидала бóльшая удача, теперь он не возражал против маленькой слабости Себастья и всячески поощрял общение с этой компанией. Племянник все еще по привычке обращал дядино внимание на то, что lo cortes no quita valiente^[74] и что Гарсиласо де ла Вега^[75] – с которым, как считалось, они состояли в дальнем родстве, а потому почитали его как предка и в смысле генеалогическом, и в военном, и в литературном, – утверждал, что в руки можно tomando ora la espada ora la pluma^[76], а стало быть, и ему сие не зазорно. «Выбрось ты эту дурь из головы, племянничек! – обрывал наместник короля. – Уж больно от твоего пера попахивает адвокатишками, судьями да попами. Что уместно для старых дев, не подходит для настоящих мужчин. Коли нужно намарать стишки какой-нибудь даме – пиши, благо так делают все. Женщин не волнует высокая поэзия, и, кажется, дурные стихи впечатляют их даже больше».

Себастья Палоу, хронист Анжелат и оба монаха учтиво поднялись со стульев, когда в келью вошел следователь по делам конфиската в сопровождении послушника, несущего поднос с легкой закуской, который он поставил на рабочий стол отца Аменгуала. Ученый иезуит освободил для него место, сдвинув в сторону бумаги с жизнеописанием достопочтенной сестры Нореты Каналс, которые собирался сегодня представить на суд участников тертулии. Он хотел попросить их сочинить и для его труда несколько стихов-посвящений, хотя благочестивые книги в них и не нуждаются.

У следователя по делам конфиската, преподобного каноника^[77] кафедрального собора Жауме Льябреса, как и у хрониста Анжелата, вкусовые сосочки были сверхразвиты, а рот, казалось, был напрямую соединен с утробой. Остальные члены тертулии говорили, что для этих двоих самое интересное в собраниях по понедельникам – именно куартос с шоколадом, особенно если их подавали, как сегодня, вместе с бисквитами с вареньем из терна, который могли приготовить лишь богоугодные руки сестер-клариссок.

Судебный следователь, отдуваясь и пыхтя после подъема по лестнице, поприветствовал всех присутствующих. Каноник чувствовал себя словно рыба, выброшенная на сушу, еще и потому, что в этот час все добрые христиане – то бишь члены курии – вкушали послеобеденный отдых: не столько, правда, по необходимости, сколько по обыкновению. Каноник пришел из дома, но до этого побывал и в соборе, и на обеде во дворце^[78]. Поэтому принес много новостей – самых свежих и достоверных, только что выпорхнувших, можно сказать, из уст его преосвященства епископа Майоркского.

– Что интересного рассказал вам сеньор епископ? – немедленно спросил его гостеприимный хозяин кельи, одновременно предлагая участникам тертулии отведать куартос и бисквиты.

– Ну, если сразу о главном, то он, как и сеньор инквизитор, получил выговор от Верховного трибунала Арагона.

– Да неужели? – заинтересованно воскликнул отец Феррандо, даже не обратив внимания, что копирует своего недруга.

– Чистая правда! – ответил, усмехаясь, следователь. – Уже несколько недель они только и делают, что бранят трибунал Майорки за то, что он плохо следит за обращенными евреями и что мы не проявляем должного рвения в деле защиты нашей святой, вселенской и апостольской веры. Как вы можете догадаться, уважаемые, все это не слишком понравилось его преосвященству сеньору епископу и его высокопреподобию сеньору инквизитору.

– Его преосвященству было бы уместно продемонстрировать бóльшую озабоченность этой проблемой, – вмешался отец Феррандо, как только прожевал кусок булки, которая мешала ему говорить, – однако не все здесь, на Майорке, спят с открытыми глазами, многоуважаемый сеньор Льябрес. Я, со своей стороны, смиренно выполняю свой долг: вот уже много лет исповедую этих людишек из Сежеля и внимательно слежу за искренностью их католической веры, проверяя, не впали ли они обратно в жидовство. Вашему высокопреподобию известно, что я являюсь духовником одного из Кортесов – по прозвищу Шрам – и… если уж быть откровенным, сеньор Себастья, – прибавил он, обращаясь к капитану, который от неожиданности замер с занесенной над бисквитом большой ложкой варенья из терновых ягод, – так ваш дядя не слишком мне помог с этим заказом на дароносицу… Стало быть, как я уже говорил, я позаботился о том, чтобы этот Шрам, которого полагаю добрым христианином, в точности проинформировал меня о том переполохе, что произошел в еврейском квартале на прошлой неделе. И вышеозначенный ювелир принес мне документ, с которым я хотел бы сначала ознакомить вас, достопочтенный сеньор следователь, а потом уже отдать его высокопреподобию сеньору главному инквизитору.

Каноник Льябрес липкими руками взял сложенные вчетверо бумаги, которые иезуит вынул из кармана. Он аккуратно действовал кончиками пальцев, стараясь их не запачкать, и, не разворачивая, убрал. Ему совершенно не хотелось читать бумаги при всех, поскольку, как подозревал следователь, там было что скрывать. Хватит того, что иезуит, дабы пустить всем пыль в глаза, упомянул имя своего информатора. Вот уж никак нельзя было ожидать, что в столь деликатном деле, как это, отец Феррандо поведет себя столь неуклюже. «Видимо тут есть что-то, чего я не уловил», – переживал каноник, примериваясь, как бы половчее и не привлекая внимания хрониста, который тоже не дремал, ухватить последний куарто. Но Анжелат оказался проворнее: он цапнул его и целиком засунул за щеку, словно боялся, как бы следователь не вырвал кусок у него изо рта. Раздосадованный всем сразу – и выходкой хрониста, и оплошностью исповедника – его высокопреподобие Жауме Льябрес коротко заверил, что завтра же бумаги лягут на стол инквизитора.

– Естественно, – продолжал напирать отец Феррандо, который, казалось, не заметил, что следователю не нравится происходящее, – если сеньор инквизитор захочет меня видеть, я, само собой разумеется, в полном его распоряжении.

– Ваше усердие нас всех поистине восхищает! – произнес тут отец Аменгуал со столь откровенной издевкой, что ее просто нельзя было не заметить.

– Я видел Шрама только вчера, прямо после мессы, – сказал Анжелат, который уже прожевал захваченное лакомство, но вовсе не утолил голод, а потому смотрел на еще жующих сотрапезников с неприязнью. – Ювелир в весьма радостном расположении духа шел вместе с Габриелом Вальсом. К нему в сад, надо полагать…

– Ну, своей вонью они, должно быть, отравляли воздух, – пошутил следователь.

– Да нет, запах не от них. То есть не они его испускают. Так пахнет масло, на котором они готовят. Это запах каленого растительного масла. Евреи ведь не жарят на сале, как мы, – заметил хронист, глядя на Себастья Палоу, который кивком подтвердил верность сказанного.

Как и другие участники тертулии, племянник наместника короля воздал должное угощению, хотя и не столь усердно, как Анжелат и Льябрес. Больше даже, чем есть эти лакомства, ему нравилось представлять, как чистые и невинные монашки своими тонкими пальчиками готовят их – nieve licuada cuando no cristales^[79], написал он в своем лучшем стихотворении, посвященном, впрочем, иному предмету. Так что теперь он был настроен благодушно и, как и остальные, расположен всласть побеседовать.

Отец Аменгуал решил, что настал момент, когда можно перевести разговор на себя, поскольку от него не укрылось, что отец Феррандо и дальше желал бы оставаться в центре внимания. Он тщательно вытер рот, ибо разговаривать о божественном, слизывая с губ остатки сахара, представлялось ему дурным тоном, и поднялся со своего места, чтобы взять рукопись, избранные места из которой собирался читать вслух.

– Насколько я понимаю, – сказал отец Феррандо, как только увидел, что противник собирает бумаги со стола, – достопочтенная Элеонор Каналс приходится родственницей его превосходительству сеньору наместнику, не правда ли, дон Себастья?

– Она – тетка моей тетки, отец Феррандо. Со мной же, если вы это имеете в виду, она не состоит в родстве. Увы, я не сделан из одного теста со святыми… – прибавил он, смеясь.

– Прежде чем созреть, любой плод зелен, дон Себастья! – сказал отец Аменгуал. – Вы же не хотите уверить нас, что замешены из дьявольского теста – все равно мы не поверим. И если мне будет позволено…

Хронист Анжелат пристально глядел в окно кельи, стараясь рассмотреть, нет ли какой-нибудь шебеки или галеры там, вдали, в той ультрамариновой синеве прямо у линии горизонта, в то время как отец Аменгуал читал:

«Esta serenísima perla y muy preciosa margarita, encerrada en la concha o religioso claustro se formó con el rocío celestial que Dios Padre Todopoderoso directamente le otorgó y era tanta su celo que por obedecer con mayor prontitud a la maestra de novicias saltó por una ventana para acudir con mayor rapidez al patio donde se la requería sin hacerse daño alguno, aunque la distancia medía seis varas, cosa que la madre abadesa tomó por muy milagrosa, pues parecióle que los ángeles del cielo hubieron de sostenerla…»^[80]

– Слава Богу, что она приземлилась на ноги, а не ударилась головой, – воскликнул дон Себастья с усмешкой, – не то мы преждевременно лишились бы ее святости…

Все засмеялись, и никто ему не попенял за подобные шутки – племяннику наместника короля дозволено больше, чем другим.

«…Otras veces, cuando la llamaban obedecía tan presto que si estaba hablando dejaba la palabra a medias, a medias la labor y hasta los pasos… En cuanto a las otras virtudes, todas las practicó, especialmente aquellas que tenían que ver con la mortificación de los sentidos. Así, para que las comidas le supieran mal y tuvieran el peor sabor, mezclábalas con trozos de naranjas agrias y ajenjos…»^[81]

– Я бы на это не сподобился, – прервал чтение хронист и сообщнически подмигнул Себастья Палоу.

«Не думаю, чтобы все эти грубые подробности очень понравились дядюшке, – размышлял кабальеро Палоу. – А вот тетушке… кто знает… Она такая набожная! Даже заказала картину с изображением достопочтенной родственницы… И она ее получит, это точно… Однако если и вправду, как она обещала, я буду сопровождать ее в Рим… Это отличный предлог, чтобы оказаться в Италии… Ливорно… Пере Онофре говорит, что она живет затворницей, почти нигде не бывает… «No duda amor en cual su color sea / Blanca es el alba y Blanca es la aurora…»^[82] Ему стоило большого труда срифмовать эти строчки, но теперь они уже были отправлены адресату.

«…A los quince años después de tomar el hábito decidió que no levantaría más los ojos del suelo, a no ser para fijarlos en su Esposo Sacramentado. Su humildad era tanta que le oyeron decir que sentía verse amada por las religiosas y quisiera que nadie se acordase de ella ni la apreciase porque se reputaba por la criatura más vil y de peores inclinaciones del mundo. Menos que basura quisiera ser y que todas las criaturas me aborreciesen.!Cuánta pena tengo, cuando veo que todos me aman! Lo que quisiera es ser aborrecida de todos y olvidada igual que mi Esposo es aborrecido y olvidado de las almas…»^[83]

– Все мы должны учиться у сестры Нореты! – воскликнул судебный следователь – ему уже было невмоготу слушать жизнеописание достопочтенной, которое отец Аменгуал зачитывал то торжественно и театрально, словно во время проповеди, то голосом глухим и каким-то загробным, будто сама святая обращалась к слушателям. Так что все едва не лопнули от смеха, когда он слащаво произнес: «Menos que basura quisiera ser y que todas las criaturas me aborreciesen…»^[84]

– Думаю, вы, ваше преподобие, проделали огромную работу, – подхватил хронист Анжелат. – Я полагаю, вы опубликуете свой труд и на латыни? Я бы посоветовал поступить именно так. Моя «История Майорки» увидит свет на этом восхитительном языке, которому остальные лишь пытаются подражать. А вы никогда не пробовали писать стихи на латыни, Себастья?

– Нет, по правде сказать, никогда…

– Обязательно попробуйте! Уверен, они только выиграют от этого. Ваш обожаемый Гарсиласо – я хотел сказать, ваш родственник, если не ошибаюсь, – некоторые свои творения создал на латыни… Я, например, из всех классиков предпочту латинских. Они несравненны. Вы согласны со мной, уважаемые?

– Я – безусловно, – ответил отец Аменгуал. – Они спустились к нам с Олимпа.

– Это весьма спорно, – возразил отец Феррандо, который уже довольно долго молчал, будто воды в рот набрал. – Если сравнивать их с авторами, писавшими на языках светских, народных, то конечно. Но с Библией ничто не сравнится. Что касается меня, так я одно-единственное слово, ниспосланное Богом, предпочту всем эклогам Вергилия вместе взятым.

– Библия не имеет отношения к теме нашей беседы. Право, отец Феррандо, вы хотите казаться святее самого папы римского! – сказал хронист.

– Подобная святость нам не помешала бы, – заметил судебный следователь, которому все уже порядком надоело. Тем более что эта тертулия по понедельникам нарушала его послеобеденный отдых. Если бы не куартос, то делать здесь было бы нечего. – По нынешним временам toro^[85]