Теплый ветер ерошил волосы, но каждое воздушное прикосновение отдавалось резкой болью во всем теле… Яркость травы, кое-где выглядывающих из нее хрупких белых цветов была невыносима… Резь в глазах заставила его зажмуриться. И снова перед его внутренним взором появился тот самый образ. Мраморно-бледное лицо девушки… Широко распахнутые карие глаза смотрят на него через полупрозрачную колышащуюся пелену… Ее взгляд неподвижен, но ее тело медленно опускается прямо на него… Он пытается отстраниться, отойти с ее пути, но, полностью обездвиженный, не может пошевелить ни одним мускулом. Ее путь пролегает через его душу… И когда она прикасается к нему, сливается с ним, входит в его сердце, окружающий его мир исчезает окончательно и бесповоротно… Не в состоянии дольше оставаться эпицентром соединения жизни и смерти, он кричит…

– Ты что, охренел?! – голос Олега, возмущенного столь грубым вторжением в удовлетворенно злобное состояние его души, хлестнул особенно больно, как размоченная в соли плеть. Силясь перебороть бьющую тело дрожь, Натан потянул язычок молнии на комбинезоне вверх, вверх – до предела. Побуждение закрыться от окружающей действительности было всепоглощающим… Отвечать Олегу, вообще как-нибудь реагировать на его присутствие не имело смысла. Разговор, важность которого отгораживала от Натана весь мир, сейчас шел совсем на другую тему и на иной частоте. Бессловесное, беззвучное общение со своей душой, с чужой сутью и общим миром затягивало и оказывалось неподвластным никакому контролю. Уже без страха, с неизведанным прежде смирением, он снова посмотрел в иллюминатор. Машина спешила по полю к севшему на него парашютисту. Брезентовый купол вольно раскинулся на траве. Вылезшие из машины люди окружили его и помогали парашютисту освободиться от теперь уже ненужных пут. Разглядеть, кто в них увяз, мужчина или женщина, не удавалось. Но Натану и не требовалось это видеть физическим зрением. Ответ пришел к нему в миг духовного соединения своей и другой жизни, в совместном преодолении запредельной грани Бытия.

– Это не она, – бросил он их совместный приговор в спину пилота. Грохот лопастей и двигателя измельчил слова и рассеял их смысл в пространстве. Вторая часть знания посетила его в следующее мгновение: с самого начала он знал, что случилась катастрофа. И он сделал все для того, чтобы это знание стало материальной реальностью. Потому что для него триумф смерти был прожит как личная победа над жизнью. Неудавшейся в добре и оттого жестокой.

Страх влажным серым туманом надвинулся на нее со всех сторон – мягкий, удушающе мягкий… Она и не подозревала, что в ее душе есть настолько потаенные уголки – до тех пор, пока страх не заполнил их все… То, что она отвергала в себе и тем самым полагала несуществующим, вдруг ожило под прикосновениями липких щупалец тревоги, впитало расползающуюся силу и явило себя в полной мере. Страх… сколь многолик он оказался! Страх перед прыжком, – перед высотой физической и образной, перед достижениями и победами, перед женщинами и мужчинами, перед родителями и детьми, перед привычным и новым… Перед жизнью и перед смертью… Страх объяснимый и иррациональный… И когда все его отражения, все тени вышли из своих укрытий и слились в сознании воедино, свет неба, бушующего в квадрате разверзстого под ногами пола, померк в ее глазах…

А потом она полетела. Сначала она упала в обступившую ее тьму, на мгновение зависла в ней, словно адаптируясь, а затем полностью отдалась ей, доверилась так, как никогда никому не доверялась. Никому, даже самой себе. Вернее, той части себя, которую она определяла своим «я». Тьмы как отсутствия внешнего света она не боялась прежде – свет неизменно оставался с ней, пребывая в виде надежды или любви в ее душе, не испугалась и сейчас. Хотя мечты и надежды, любовь и даже воспоминания о ней, о самой себе растворились в застилающей сознание мгле… Исчезло вообще все – знакомое и незнакомое, важное и незначительное… И, покорившаяся абсолютному господству тьмы, Меруерт вдруг перестала чувствовать себя привычно живой. Она перестала бояться: страх исчез, растворившись в максимальной своей концентрации, и превратился в нечто, себе полностью противоположное. Ледяные пальцы тревоги, тянущиеся за ней из упокоенного «я», отпустили ее, и Меруерт начала погружаться в облегчающее тепло неизвестного прежде покоя… Тепло небытия… Тьма проникала в ее тело и душу. Или, может быть, она сама была этим теплым, успокаивающим мраком, вышедшим из потаенных глубин ее подсознания… «Страх – это сопротивление переменам», – мелькнул ускользающим отбликом света последний штрих самосознания. Вместе с ним в убаюкивающей тьме растворилось и последнее напряжение прошлой жизни…

И вот тут он и появился. Свет. Точка света. Крошечная искра, средоточием неземного наслаждения вспыхнувшая в сердцевине кромешной тьмы… Ее сияние удивительным образом противодействовало мраку и дополняло его… Оно – так же, как и тьма – звало за собой. Но и тьма звала тоже. Два разных истока движения, возникшие в ней, вернули ей ощущение себя. Некоторое время Меруерт то теряла его, отдаваясь оглушающему покою тьмы, то вновь находила, отзываясь на пробуждающее влияние сияющего блаженства… «Почему мне всегда хотелось любить и отдавать, несмотря ни на что?» Эта мысль пронеслась в возрождающемся сознании и бесцеремонно увлекала его за собой, в сверкающую световую точку… Как же мало оно было, ее сознание, раз без малейшего усилия прошло в эту сияющую крохотность… И с этого мгновения начался ее полет.

Сколь обманчива порою траектория человеческой судьбы: не стоит понимать буквально ее подъемы и спады. Тело Меруерт, беспомощной куклой вывалившееся в небесные просторы, стремительно летело вниз, в то время как ее возрожденное сознание переживало головокружительный взлет…

Когда летишь сквозь небо, дух одинаково захватывает и от беспредельности перспективы, распахивающейся перед тобой, если поднимаешься вверх, и от ее узости, если направляешься вниз. В любом случае границы мира резко сдвигаются, и неизвестно еще, что будет более травматичным – удар об их чрезмерную близость или внезапное обнаружение себя в воспринятой бесконечности… Физическая оболочка девушки пронзала воздушные слои, и сила притяжения, с каждой секундой падения все больше ее захватывающая, казалась ее собственной волей. Сила и воля – две стороны одной медали, два инструмента души, полностью ею не утрачиваемые лишь в одном случае. Даже позаимствованные порой из других источников, они возможны к использованию, если душа жива.

Парашют раскрылся, тело дернулось и беспомощно повисло в воздухе. Воздушная стихия пыталась удержать его в своей власти, и противодействие двух сил, земли и неба, позволили Меруерт полностью прожить странность своего раздвоенного состояния. Разделенность, пусть и условная, физического и духовного аспектов бытия создает те условия, в которых возможен выход человека в очень интересную область его сознания…

Земля, со свойственной ее природе настойчивостью, преодолевала сопротивление воздушной стихии. Взрывной характер последней проявился в нетерпеливом порыве ветра, бурей нерастраченных эмоций налетевших на мирно дрейфующий парашют. Но избежать притяжения собственной судьбы невозможно. Можно лишь выбрать один из доступных к избранию вариантов. Более активная, чем земная, воля воздушной стихии сделала выбор за выброшенную на периферию воплощенного бытия Меруерт. Захваченный потоком атмосферного течения, парашют медленно, но верно поплыл в несколько ином направлении. Едва уловимая смена мгновения или миллиметра пути разворачивается в прогрессии жизни поразительно разными ее направлениями…

Белый коридор все никак не кончался, но Меруерт не протестовала против его бесконечности: игра разноцветного сияния на его стенах привлекала внимание и наполняла удивительным чувством… Ликование… Она не думала ни о чем. Все, что она делала – это проживала полноту открывшихся ей впечатлений… И приходили они не извне – она творила их сама… Она пребывала в себе и только в себе, но при этом словно смотрела на себя со стороны. И ни одной мысли… Это она тоже осознавала – безмысленно…

Меруерт летела сквозь радужный коридор со все увеличивающейся скоростью. Как странно, что внешнее и внутреннее столь видимо не совпадают в скоростях. Скорость мысли и скорость шага – дух всегда опережает материю. Тело девушки, удерживаемое в плавности траектории снижения парашютом, постепенно замедлялось в падении, в то время как скорость полета ее духа, не сдерживаемая ничем, нарастала… Во взаимодействии физических и тонких энергий неизбежно наступает момент их идеального баланса. В этот миг время в материальном мире словно замирает, и тонкие вибрации активно воздействуют на определенный объект. Перед соприкосновением с водной стихией тело прекратило всякое движение и замерло над поверхностью пруда. Полет ее духа, напротив, вошел в свою максимальную стадию. Меруерт вошла в тонкие потоки запредельного бытия на пике собственной душевной активности.

Вода приняла ее столь охотно, будто давно ждала и даже притягивала. Подчас сущая малость обладает удивительной силой воздействия… Водные слои мягко, почти без сопротивления расступились под ее телом, отяжелевшим от близости к земле, и разбежавшиеся от него мелкие волны тут же скрылись под широкими складками парашютного купола, то ли спрятавшего, то ли обозначившего место соединения стихий и человека… Вода поглотила и обволокла тело Меруерт со всех сторон, укачивая, убаюкивая, провожая ее душу в далеко не последний путь.

Смерть – она всегда является точкой единения души с миром, хотя и кажется неразвитому сознанию, до момента ее наступления, разрушительным, разъединяющим процессом. Смерть – это отнюдь не конец всего, но всякий раз переход из одной формы Бытия в другую. Такой переход может служить инструментом для прерывания одного воплощения, дабы перевести его в другое, а может быть способом самопознания в течение данной жизни.

Безысходная серая тоска, застывшая в его глазах, резко контрастировала с безоблачным голубым небом, отражавшимся в поверхности пруда. Облака разбежались, и свет солнца казался Натану вызывающе ярким. При его всепроникающем сиянии было невозможно упустить из внимания, оставить невоспринятой хоть одну из деталей той страшной трагедии, виновником которой он стал… Он закрыл глаза, но увиденное стояло перед внутренним взором с ужасающей, невыносимой отчетливостью. Вокруг суетились люди, хлопали дверцы спасательных и медицинских машин, короткие фразы пронзали неестественную тишину, подчеркивая ее присутствие. Он сначала думал, что эта тишина стоит вокруг, но потом, вслушавшись в нее, осознал – она воцарилась внутри его души. Мертвая тишина абсолютной безысходности…

Противно хлюпали парашютные складки, мелодично журчала сбегавшая по ним вода, с мягким, почти неслышным стуком ударявшаяся о траву, цветы и безмолвно остывающая на них крохотными бусинками невыплаканных слез… Каждый звук, громкий и тихий, одинаково болезненно впивался в мозг со святой безжалостностью палача, осознающего степень виновности своей жертвы и оттого приводящего приговор в исполнение с нескрываемым удовольствием. Палач – герой… Несколько минут назад он сам был неосознанным, но оттого не менее жестоким палачом, казнив невинную жизнь… И теперь казнят его, целенаправленно и заслуженно… Виновен… Виновен… Ну когда же казнь закончится… Осознание того, что столь мучительно он переживает лишь ее начало, панической судорогой сводило сознание.

Что-то тяжелое поволокли по земле. Натан вздрогнул, не открывая глаз. Звук был особенно неприятным, отталкивающим. Ему и не надо было смотреть, чтобы убедиться в том, что он и так знал – Меруерт вытащили из воды. То, что от нее осталось… То, что несколько минут назад было молодой, полной сил и планов на жизнь девушкой… Сколько детей, не рожденных ею, окончательно ушли в небытие вместе с ней… Он лишил жизни целое поколение людей, хотя формально стер с лица земли только одну девушку… Кем бы они были, эти нерожденные лица: злые или добрые гении, благодетели или угнетатели человечества – мир никогда не узнает их имен. А его имя запомнят надолго. Он никогда не жаждал славы, тем более полученной таким способом. Он – массовый убийца по своему выбору, но против собственной воли, и нет возможности ни расплатиться за масштабность своей вины, ни искупить ее… Безысходность – таково отныне имя его бытия.

– Еще один прыгун накрылся, – незримый словесный яд, смешанный с едкостью дешевого сигаретного дыма, черной сажей осел на застывшей перед сознанием картинке, скрывая ее отчетливость. – Лезут в небо, придурки. Ни черта не умеют, думают, за бабки все можно купить. Но небо не купишь! Оно должно быть у тебя в сердце!

Распахнув глаза в бессильной попытке сбросить с себя болевую пелену, он уперся взглядом в фигуру Олега, развернувшегося к месту трагедии выразительно равнодушной спиной. Смачно сплюнув на землю, тот с чувством выполненного долга вдавил в траву сигаретный окурок и взразвалку зашагал прочь. Презрение и удовлетворение от справедливой раздачи судьбы сквозило в каждом его шаге. Впоследствии, прокручивая в памяти один из самых страшных эпизодов своей жизни, Натан не мог понять, что же его ранило сильнее: осознание степени личной ответственности за ситуацию или полнейшее отстранение от нее другого человека. Человека, чье непосредственное участие также предрешило данную смерть.

Спасение, как и гибель, приходит, порой, впечатляюще неожиданно…

– Пульс слабый, но есть. Жить будет, – слова человека в белом халате, с трудом разогнувшего затекшую спину, произвели поистине магический эффект. В безмолвии немого кино, которым стало все вокруг, Натан наблюдал, как белая человекоподобная фигура отрывается от земли и медленно возносится вверх, в голубые объятия неба. Недвижимый, он видел, как привычная синева в каком-то пределе, неподвластном человеческому расчету, расступилась и белый силуэт вошел в такое же белое сияние, слился с ним и исчез… А затем небо снова закрылось и предстало своему неслучайному наблюдателю привычной ему воздушной перспективой…

Свет… Повсюду свет… Белый… Нет, разноцветный. Неисчислимое множество розовых оттенков привлекали ее внимание одновременно, раскрывались в ней и перед ней, наполняли ее, переполняли и… вновь наполняли… Она бесконечна, как и пространство вокруг… Она – это пространство… Она – это свет…

Постепенно чувство себя прежней вернулось к ней. А вместе с ним пришло и разграничение себя и окружающего бытия, но ощущение единения с ним осознавалось четко и легко, само собой разумеющимся жизненным процессом. И чем яснее становилось ее самосознание, тем явственнее она улавливала изменения во внешнем пространстве. Они нарастали, накапливались и становились все более очевидными. Постепенно белый свет приобрел очертания, границы и контуры. Меруерт парила посреди огромной комнаты, стенами которой были прозрачные – вплоть до иллюзии полного своего отсутствия – зеркала. Ее сознание вышло из-под контроля, наработанного в жизни, и последовало указанию воли совершенно незнакомой, скрытой в самых потаенных его глубинах. Подчиняясь, причем без малейшего сопротивления, внутреннему побуждению, она оглядела возникшее пространство и ничуть не удивилась, увидев себя везде: и слева, и справа, и вверху, и внизу… Словно быть расщепленной на многие личности являлось самым естественным процессом дарованного ей бытия. Зеркальный пол, стены и потолок идеально правдиво отражали ее, и Меруерт, на мгновение утратившая единичное самосознание, обнаружила себя полномерную, живую и осознанную, во всех видимых диспозициях одновременно… Но при целостности своего существования в каждой из явленных ей вариаций она была собой чуть иначе…

– Цветущее поле расстилается до горизонта, на котором балансирует оранжевый шар закатного солнца. Она бежит по теплой, нагретой солнечным днем траве, радостным волнением откликаясь на ее упругость и свежесть. Он догоняет ее, и она прижимается к его груди, запрокидывает голову и тонет в неге долгого поцелуя, не различая удары своего сердца от биения его… Ощущение единения с возлюбленным переполняет ее и расширяется до слияния с миром вокруг… И вдруг она понимает, что этот мир принадлежит ей полностью, а она – ему… И она знает – так будет всегда.

– Фотография в руке дрожит все сильнее, вбирая в себя всю ту боль, что вырывается из ее души… Побелевшие пальцы сжимают ее слишком сильно, оставляя на тонкой бумажной плоти рубцевидные следы от ногтей. Истошный крик поднимается из подвздошья и гаснет в потоке беззвучных слез, хлынувших на мгновение раньше. В беспомощной попытке пережить боль невыносимого осознания, она сминает фотографию в бесформенный комок. Его больше нет. И жизнь без него не имеет смысла и цели… Окно, распахнутое настежь в безграничную бездну ночной тьмы, манит единственным и естественным выходом из удушающих объятий внутреннего мрака…