К вечеру весь подготовленный утром материал уже был в интернете. Комментарии в духе «Разрывается сердце!» и «Они ответят за всё!» очень хорошо отвечали моим ожиданиям. Майор не стал вникать, но Татьяна, которая была моим непосредственным куратором, осталась вполне довольна.
После ужина играли в баскетбол. Вечер был даже прохладным, если сравнивать с полуденной духовкой. И, несмотря на то, что после обеда я таки урвал пару часов сна, вернувшись к себе, в изнеможении повалился на матрас и уснул, не снимая ботинок.
И хорошо, что не снял. Крики и топот в коридоре мгновенно вернули меня в реальность. Через мгновение в дверной проем заглянул Монах:
– А, не спишь? Побежали!
– Что такое?
– Воздух!
Буркнув что-то на грани цензуры, я зацепил лежавшую на столе камеру и бросился к выходу. Кисы уже не было.
Сигнал тревоги был похож на школьный звонок: урок окончен. На нашем этаже теперь были заселены почти все комнаты, так как новобранцы прибывали постоянно, и мы влились в стремительную реку, переливающуюся всеми оттенками зелёного.
Слетели по лестнице на второй этаж: там располагалась оружейка. В коридоре образовалась настоящая пробка: те бойцы, кто ещё не успел получить оружие, толпились перед дверью, и ребята, выбегавшие с автоматами наперевес, с трудом протискивались между ними. Оружия за мной закреплено не было, и когда мы с Монахом наконец оказались внутри, я растерялся под взволнованным вопрошающим взглядом Филина. Наш оружейник, не успевший окончательно проснуться, недоумевал, какого чёрта я сюда припёрся, если мне ничего не полагается. Монах решил проблему по своему, взяв сразу два граника и всучив один мне. Филин, матерясь и люто жестикулируя, пытался регулировать бурлящий человеческий трафик. Кое-как выбравшись из оружейной комнаты, мы поспешили по лестнице вниз, на первый этаж. Там поток сужался, шумно выливаясь в распахнутые двери. Командиры отдавали распоряжения, чтобы народ двигался в зелёнку. Перебежав через проезжую часть, мы остановились в тени густых деревьев и перевели дух. Я включил камеру и замер в ожидании.
– На случай ядерной войны, – обратился ко мне Монах. – Учу.
Он показал мне, как пользоваться гранатомётом. Процедура оказалась элементарной.
– На случай ядерной войны – вот! – я потряс перед ним камерой.
– Поэт, ты меня не понял, – он явно не верил в разрушительную силу информации.
Ополченцы неорганизованно циркулировали по проезжей части, под деревьями и во внутреннем дворе здания УВД. Разумеется, тревога была ложной – самолёт просто прошёл на относительно малой высоте. Все тактические перемещения казались настолько нерациональными, что мне стало как-то не по себе. Я абсолютно не понимал, зачем нужно было бежать куда-то из здания, если достаточно было отсидеться на первом этаже за несущими стенами, ведь шанс поймать осколок на открытом пространстве значительно выше, чем внутри. А если бы хотели разбомбить, мы бы толком и понять ничего не успели: либо наш расчёт ПЗРК, дежуривший на крыше, сбил самолёт на подходе, либо нет. Всё. Почти десятиминутная давка в оружейке, потом эти бессмысленные и хаотичные перемещения по территории… Столпотворение этого утра, – кстати, было около четырёх часов утра – ясно говорила об одном: война пока ещё не научилась даже держать в руках оружие, не говоря уже о том, чтобы умело им пользоваться. Через какое-то время мы с Монахом не спеша зашагали в сторону базы. Никакой команды, которая отменяла бы воздушную тревогу, дано не было. Просто через какое-то время кому-то надоело сидеть в кустах, и он пошёл себе обратно. Потом второй, а следом и все остальные.
– Поэт, забей. Просто забей. Всё – так! Ты что, думаешь, у укропов лучше, что ли? Да там то же самое, если не смешнее, – Монах ответил на мой незаданный вопрос. – Я уже всё, хер на это положил. Начнётся – разберёмся. А пока сижу спокойно и тебе советую.
Обеденный час плавил асфальт. В коридоре никого не было: все либо спали, либо находились на постах.
Длинный коридор, усыпанный битым стеклом. Киса мне как-то сказал, что эти осколки нарочно оставили на полу, чтобы никто не смог бесшумно подойти к нашей комнате. Сжимая в руках чёрное типовое окошко в другое время, я вошёл в маленький пустой кабинет напротив нашей кельи. Сломанный пополам офисный стол, обломки стульев, в углу – старый пузатый монитор. Пыль, сухость и всё те же осколки стёкол. Окно было пробито камнем, и кабинет черпал с улицы свежий воздух. Солнце ещё не склонилось к закату и выжигало другую сторону здания. Здесь было прохладно и спокойно. Я включил планшет, присел на подоконник и закурил. Курить, к слову, разрешалось везде, что меня несказанно радовало. Посетила крамольная мысль: только ради этого, пожалуй, стоило бы захватить пару-тройку зданий в своём родном городе. По мере того, как в окошке прогружался Android, а за окном ползли по раскаленным рельсам трамваи, улыбка угасала на моем уставшем лице.
Я сегодня ещё не выходил с Ней на связь.
Мне нужно было максимально убедительно соврать Ей про обстановку в городе. Слухи среди ополченцев уже ходили разные. Я все ещё был завсегдатаем в кабинете комбата и часто слышал о тактических перемещениях противника в непосредственной близости от нас. Вчерашний материал про беженцев разошёлся по сети с невиданным мною доселе размахом и Она, конечно же, тоже его видела. Я сразу, как приехал сюда, занял чёткую оборонительную позицию: «Я в глубоком тылу, тут ничего никогда не произойдёт, занимаюсь бумажками и фотками. Целую, ваш». Никто никогда не слышал, что есть какая-то там Горловка и это давало мне определённые козыри. Для масс-медиа пылал Славянск, а мы были на подхвате, или нас не было вовсе. Я вышел в сеть и открыл входящие сообщения. Меня ждало одно письмо, к которому была прикреплена песня. Я нажал на «play» и сделал потише, чтобы никто случайно не поймал ни одной её ноты…
На следующее утро история повторилась: тревога, давка у оружейки, эвакуация, отбой тревоги. С той лишь разницей, что я неосмотрительно снял ботинки перед сном и долго возился со шнурками, когда поднялся шум. На Украине светает очень рано. И темнеет, соответственно, тоже. В четыре часа утра уже отчётливо видно, как солнце подсвечивает планету и готовится коснуться линии горизонта с другой, не видимой для нас стороны. И ритм жизни здесь тоже несколько иной. Подъём в пять утра – вполне нормальное явление, и когда мы вернулись на базу и, сдав граники Филину, поднялись к себе, спать уже не хотелось.
Сидя в кабинете и просматривая новости, я вдруг наткнулся на заметку о местном архиепископе, в ведение которого также входил и пылающий Славянск. Там говорилось, что священник собирался ехать в осаждённый город, чтобы принять участие в отпевании погибших бойцов и мирных жителей, произнести проповедь и заодно доставить кое-какой гуманитарный груз. Остальная часть статьи была посвящена тому, как фашисты ненавидят православие, как разрушают храмы и далее в том же духе. Я отмечал уже для себя, насколько религиозно местное население, и мне сразу пришло в голову написать материал на эту тему, а если повезёт, то лично встретиться со святым отцом и может быть даже съездить в Славянск. Я изначально хотел туда поехать, но как-то не сложилось. И вот появилась возможность наверстать упущенное.
Дверь открылась, в комнату вмаршировал Славик. Браво сдвинутая набекрень пилотка, обычно такая уставшая и засаленная, была постирана, что придавало её обладателю какую-то свежесть. Он будто помолодел.
– Шо ты думаешь о калмыках? – у него имелась дурная привычка не здороваться, а сразу выдавать такую дозу психоделики, что я часто бывал застигнут врасплох.
– Калмыках?
– Да, калмыках.
– Всё с ними нормально. Народ как народ. А как у нас с духовенством дела обстоят? Коммуникации налажены?
– Ну, я знаю нашего Владыку. Чего хочешь-то?
– Да вот он выезжает в Славянск, – я открыл найденную статью, – надо попробовать материал сделать.
– О! Так а шо, давай сходим прямо ща, да и узнаем всё. Я на выходе подожду.
И не дождавшись ответа, неуловимый мститель вышел за дверь.
По правде говоря, он начинал меня раздражать своей непростительной бесцеремонностью и агрессивными вторжениями на мою территорию. Но в этот раз мне действительно было нужно пообщаться со священником, и поэтому я решил отложить выдворение Славика за пределы своего личного пространства.
Облокотившись на мешок с песком, и слегка согнув ногу в колене, он уже ждал меня на выходе из УВД.
– Шо, готов? – он выкинул окурок.
– Угу.
Пешком идти было далековато, и мы поехали на автобусе. Через несколько остановок Славик зашуршал купюрами в кармане и стало ясно, что на следующей нам выходить. Оказавшись на остановке, я был поражён: вместо бурых улиц и домов индустриального цвета передо мной возвышался закрывающий полнеба храм. Построенный, судя по всему, совсем недавно, он завораживал своим великолепием.
Нас, современных людей, очень трудно удивить, ведь мы каждый день видим всё самое необычное, красивое, шокирующее, и неважно что только на фотографиях. Когда я стоял на остановке с раскрытым, видимо, ртом, мне вспомнилась лекция из давно забытого курса психологии. В двух словах смысл сводился к тому, что, например, талантливый повар, имеющий развитые вкусовые рецепторы, не может получить эстетического удовольствия от простой еды. И преподаватель тогда нам сказал, что мозг человека устроен точно так же: мы настолько много уже перепробовали всевозможной информации, что какие-то там убийства или пожары, которые показывают нам в новостях, уже не производят никакого впечатления. И чтобы пробиться к нашим эмоциям, требуется что-то особенно сильное. То же самое и с чувством прекрасного. Оно непростительно затёрто в наше время. Вглядываясь же в образ этого храма, я физически ощутил, как ожили во мне рецепторы, отвечающие за восприятие красоты. Мои сатанинские религиозные взгляды никак этому не противоречили, ведь красота – вещь объективная.
Я медленно шагал к строению, не глядя под ноги.
– Эй, ты куда?
– А мы зачем сюда приехали? Поговорить со священником.
– Да у него приёмная не здесь, нам в другую сторону!
Поймав меня за рукав, Славик указал рукой на уходящий во дворы проулок. Я сделал несколько фотографий величественного сооружения и нехотя пошёл за своим товарищем. На его болтовню я реагировал в фоновом режиме. Мы шли по тихой улочке, окружённой зеленью и залитой солнечным светом. Администрация епархии представляла собой вполне современное двухэтажное здание. У автоматических ворот прогуливался ополченец с автоматом. Славик перекинулся с ним парой слов, и нас пропустили внутрь.
Вездесущие административные ели, которые очень кстати росли во внутреннем дворе, скрыли нас от палящего солнца. Я снял с пояса флягу и сделал несколько вдумчивых глотков. Как я люблю воду!
К нам вышел молодой парень в длинном чёрном одеянии. Видимо, секретарь. Из его рассказа выяснилось, что владыки сейчас нет на месте, и следует прийти завтра, и вообще о приёмах и тем более интервью следует договариваться заранее. Мой спутник о чём-то беседовал с юношей, а я почему-то в очередной раз испытал приступ злобного непонимания: какого чёрта этот пацан не в окопах? Да, я понимаю, если он уйдёт, то некому будет письма господу отправлять, но если нас всех здесь сравняют с землёй, то письма слать будет не то что некому, но и совершенно незачем. Благополучный и весьма упитанный, впрочем, не до полноты, парень вмиг олицетворил собой для меня понятие о «тёплом месте». В его глазах я прочёл смешанное чувство стыда и страха, уравновешенное осознанием безнаказанности и оправданности своего бездействия. Не знаю, чем именно меня зацепил конкретно этот попёнок, но нехорошие мысли так и вились у меня в голове. Покорно постояв с понимающим видом минут десять, я намекнул Славику на то, что нам пора. Ещё через пять минут мой призыв был услышан, и мы двинулись в обратный путь. Несмотря ни на что, я снова подпал под гипнотическое воздействие православной архитектуры, когда мы вышли из дебрей летнего зеленеющего квартала на одну из центральных улиц города.
– Так, давай по двору храма пройдёмся хотя бы. Я пофоткать хочу.
– Ну а шо, давай!
И мы, перейдя через дорогу, зашли на территорию. Людей было много. Славик перекрестился. Солнце, отражаясь в золотистых куполах, слепило глаза, и я щурился, глядя вверх. Совсем рядом с нами был фонтанчик с родниковой, а может быть, и святой водой. Окружённый четырьмя изящными колоннами, скрытый от божьего взора массивной мраморной крышей, он был выполнен в каком-то даже готическом стиле. Прихожане с пластиковой тарой стояли в очереди, чтобы набрать воды. Мы пристроились в конец, и уже через пять минут я наполнял свою флягу. Вода была очень вкусной, прохладной и мягкой. Выйдя за ограждение, мы закурили и присели на лавочку.
Нехорошие мысли, шипя, пятились куда-то в глубины подсознания, уступая место умиротворению. Я подумал, что если тот попёнок хотя бы на йоту причастен к созданию этой атмосферы покоя и единения, то я готов ему простить всё остальное. В тяжёлое и страшное время солдату просто необходим этот островок созерцания и близости к Богу, даже если его и нет. Война сидела напротив нас на точно такой же скамейке. Я тогда впервые увидел её воочию. Двенадцатилетняя девчонка в джинсах и толстовке, держащая в руках безликий мобильник. У неё пока не было оружия. Она ещё не встретила своего солдата. Ей только предстояло познать настоящую боль. Деревья играли тенями на лице, а ветер гладил её по волосам.
Со скоростью автобуса мимо ползли типовые пейзажи. Я был очень доволен поездкой, несмотря на то что мы, в общем-то, съездили впустую.
Вечер я встретил, сидя за компьютером и переписываясь с Ней. Рассказывал о нашей жизни на войне. А Она – о нашей жизни без войны. Но, так или иначе, война сейчас стояла между нами и держала нас за руки, связывая друг с другом.
Ночь, как всегда, упала на город, словно на сцену занавес. Киса курил диковинную чешскую сигарету без фильтра. Когда Монаха наконец одолел сон, мы продолжили сидеть напротив телевизора и разговаривать. Было уже около часа ночи, когда начали показывать «ДМБ». Фильм, безусловно, культовый, сто раз растащенный на цитаты. А я его так и не видел ни разу. Сепаратистские телеканалы, помимо дурного качества передач, скропанных на коленке, но тем не менее пользовавшихся безусловной популярностью у народа, отличались ещё и тем, что огромное количество эфирного времени было отведено художественным фильмам. И это оказалось очень кстати, ведь со скукой порой в нашем доблестном подразделении борьба шла не на жизнь, а на смерть.
– Слушай, я предлагаю не ложиться хотя бы до пяти утра. А то опять тревога, вся херня, а мы – оп! – и готовы.
– Да я всё равно не планировал до утра ложиться, – Киса закашлялся, сделав необдуманно глубокую затяжку. – Боже, ну что за дрянь, а?
– Контрабанден сигаретен! Что ты хотел?
– Не контрабандные, а гуманитарные. Ты бы знал, сколько к нам сюда на Донбасс идёт со всего мира гуманитарки. Офигел бы! Даже из Пиндосии народ шлёт. Не говоря о Европе. А уж из России-то сколько всего приходит – это вообще тариф «безлимитный».
– А америкосы-то каким боком? Мы же для них тэрорыстычна организацыя. Людей вон пытаем. Я лично вчера замучил до смерти двух бабушек, полтора ребёнка и восемь китов.
– Эх, Поэт. Знаешь, люди – они везде одинаковые.
Я знал это. Просто хотелось обострения. Страстно хотелось обострения войны. Когда есть зло – обретает смысл добро. И борьба. Но в глубине души я понимал, что Киса прав. И что люди на разных концах света не больно-то отличаются друг от друга. Оголтелых фашистов хватало и в России, и в любой другой стране. Но моему добру срочно требовалось вырваться наружу. Воссиять героической звездой над полем боя. Или вдруг упасть прямо под сердце, как в той песне Владимира Высоцкого. Ах, эта песня. Она пела мне её тогда, весной, когда я только рассказал Ей, что уезжаю. Её голос звучал в моей голове каждый день, напоминая о том, что даже если я вдруг страстно захочу, я не смогу… Не смогу умереть.
– А ты у нас как Элвис? Поэт-песенник? – Киса явно любил этот момент фильма.
– Нет, я к женщинам так топорно не пристаю, гражданин Воробьянинов! Чего о Вас сказать не имею.
– Ишь ты какой!
И мы смотрели дальше, иногда подтрунивая друг над другом. Когда по экрану поползли титры, я закурил последнюю сигарету из привезённого с собой блока.
– Спорим, – мой собеседник хитро посмотрел на меня, – я смогу одеть одногривенную купюру себе на шею через голову так, чтобы не повредить её периметр?
– Ну, ты бы просто так спорить не стал, – насторожился я.
– Тогда попробуй сам, – он достал из верхнего ящика тумбочки ножницы. – Режь, как хочешь, но периметр должен остаться целым. У тебя гривня есть?
Я извлёк из кармана маленькую банкноту. Протянул ему.
– Нет, держи ножницы и попробуй.
– Спорить я с тобой не буду, хитрюга, но мне интересно увидеть, как ты это сделаешь, – контратаковал я.
Но Киса явно хотел посмотреть, как я буду ломать голову над этой, казалось бы, невыполнимой задачей.
Взял у него ножницы и задумался. Через несколько минут понял, в чем соль. Сложил купюру пополам, два раза надрезал не до конца вдоль границы справа и слева. Образовавшийся язычок отделил от края ещё одним движением ножниц. В результате у меня получился неповреждённый прямоугольник и торчащая внутренняя часть купюры, соединённая с периметром лишь в одном месте, висящая как галстук. Вырезав змейкой сердцевину, я с торжествующим видом продемонстрировал Кисе висящий на длинном закрученном серпантине целёхонький периметр.
– Молодец! – он довольно улыбнулся.
– Дык!
Вообще, Киса оказался очень хорошим рассказчиком. По телевизору шли какие-то новости, настольная лампа заливала комнату тёплым, желтоватым, как у уличных фонарей, светом, сигаретный дым закручивался под потолком в галактику млечного пути. Кто-то прошёл по коридору мимо нашей комнаты, Киса инстинктивно оттянул левой рукой занавесь и выглянул из дверного проёма, не вставая со стула. Джонни опять где-то пропадал, а Монах видел, наверное, уже десятый сон. С улицы, через щели между мешками с песком, с заметным усилием начинал протискиваться первый утренний свет. Становилось свежо.
– Слушай, давай я тебе свои фотки покажу. А то столько рассказывал.
– Ну, давай посмотрим, давай, – сонно мурлыкнул тот.
Я встал, потянулся и глубинно зевнул. Планшетник лежал в каморке на матрасе и заряжался. Я взял его, подходя к собеседнику, снял блокировку экрана:
– Смотри, это я с друзьями на…
Сказать «ЕБАНУЛО» – значит не сказать ничего. Шквальный, надрывающий уши хлопок и последовавший за ним рокот разрыва заполнили собой всё пространство черепной коробки. Здание, как мне показалось, подпрыгнуло. Я упал на пол. В голове гудело. Остаточный звук был похож на затухание взрыва в игре на восьмибитной игровой приставке. Адреналин в кровь почему-то не выбросило. Внутри истеричная радость от того, что началось, яростно бранилась с выбивающим пот страхом того, что может закончиться раньше положенного. Радость победила. Осатанело матерясь, с кровати свалился Монах и тут же кошкой прыгнул к окну, где стояли два пулемёта. Не успевший ничего понять Киса продолжал сидеть какое-то время на стуле: секунду, или даже две. Потом тоже бросился на пол и подполз к окну. Я же сидел в идиотской позе и ничего не чувствовал. Ничего. И пробовал это «ничего» на вкус. Оно было похоже на огонь, а пахло бетоном, в котором плавится арматура. Прошло не более трёх секунд. Адреналин не поступал в кровь, не смотря ни на что. Раздался второй взрыв.
О проекте
О подписке