Иосиф Рувимович Хейфец | Jascha Heifetz

Скрипач, педагог.

Родился 20 января (2 февраля) 1901 года в городе Вильне Виленского уезда Виленской губернии (Российская империя; ныне – Литовская республика). Умер 16 октября 1987 в Лос-Анджелесе, штат Калифорния (США).

Один из крупнейших скрипачей-виртуозов в новейшей истории музыки, также – в период своей деятельности – самый высокооплачиваемый скрипач в мире. Обладатель множества наград и премий.

Начал выступать с концертами в шестилетнем возрасте, в России и за границей. Учился в Санкт-Петербургской консерватории. В 1917 году вместе с семьёй эмигрировал в США (гражданин – с 1925). С успехом гастролировал по всему миру, в том числе и в СССР (1934).

В течение исполнительской карьеры Хейфец активно занимался и преподаванием – с 1962 года в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе (позднее в Университете Южной Калифорнии), также давал частные уроки. В 1972 полностью оставил концертную деятельность, продолжая преподавать.

ЗВУКИ МУЗЫКИ

Настоящий художник приступает к следующему сочинению, потому что он не удовлетворён предыдущим.

Дмитрий Шостакович (1906—1975)

To achieve great things, two things are needed: a plan, and not quite enough time.

Leonard Bernstein (1918—1990)

VIII. Культура

Вполне закономерно, что культура – как профессиональная область деятельности, – да и духовная жизнь вообще, обращала на себя внимание иммигрантов-деятелей культуры. Кроме того, им было, с чем сравнивать, ведь многим довелось прежде жить и гастролировать не только на родине, но и в Европе.

Отношение к американской культуре в самом широком смысле этого понятия было лишено избыточного энтузиазма, хотя тональность могла различаться, от снисходительной до откровенно презрительной. «Максимальная доза Америки для культурного человека – это 2 месяца», – написал в письме к родителям в 1928 году Александр Черепнин²¹². Во многих случаях явно прослеживалось наблюдение над невежеством американцев.

…Были в каком-то артистическом американском обществе, где «умные» американки говорили запутанные вещи и объясняли мне, какая звезда мне покровительствует. Но я произвёл на них атаку и доказал им, что они не знают элементарной астрономии²¹³.

Но если для одних такое невежество было отличным поводом, чтобы продемонстрировать собственную русско-европейскую интеллектуальность, то другим оно создавало вполне реальные неудобства.

Здесь, в Америке, Чайковского никто не понимает. Это такая благородная музыка! А им всё равно. Потому что они понятия не имеют ни о сказках французских или немецких, ни о русской музыке. Всё, что ни сделаешь, – «good enough» для них. А если сделаешь лучше, то они даже не понимают, что это лучше…²¹⁴

Об одном из конкретных случаев в связи с этим упомянул Сергей Прокофьев: «Первым, кто дирижировал в этом зале [Карнеги-холл], был Чайковский. Сегодня двадцать пять лет со дня его смерти, но… беспамятные американцы не потрудились его вспомнить»²¹⁵.

Вообще, о просвещённости американцев, а вернее, о недостатке таковой, ставшей в Старом Свете своего рода стереотипом и притчей во языцех, русские отзывались часто пренебрежительно, открыто намекая на своё культурное превосходство. Порой, иначе, как справедливым, такое отношение и не назовёшь, во всяком случае, если верить впечатлениям эмигрантов, например, Фёдора Шаляпина.

…О России [американцы] представления не имеют никакого и в круглом невежестве своём продолжают думать, что страна эта заселена исключительно варварами. Как тяжко мне, русскому, скажу, в сравнении с ними – неимоверно просвещённому человеку, слушать их истинно варварские речи²¹⁶.

С другой стороны, сама система народного просвещения и его институтов была в Америке организована, по крайней мере, в чём-то, даже лучше, чем в Европе и России. Прокофьев читал в нью-йоркской библиотеке («американские библиотеки знамениты») биографию Шопенгауэра, которую невозможно было достать в России²¹⁷. Невежество жителей страны свободы определялось в большей степени простым отсутствием тяги к знаниям, но не отсутствием возможностей реализовывать эту тягу. К примеру, музыкальное образование – а оно по понятным причинам привлекало особенно пристальное внимание – находилось на исключительно высоком уровне.

Музыкальное образование в Америке поставлено хорошо. Я посетил консерватории в Бостоне и Нью-Йорке. Мне, конечно, показали лучших учеников, но и в самой манере исполнения видна хорошая школа. Это, впрочем, понятно – американцы не скупятся выписывать лучших европейских виртуозов и платить им колоссальные гонорары за преподавание. Да и вообще в штате профессоров их консерваторий 40% иностранцев²¹⁸.

Николай Набоков сам какое-то время преподавал в разных колледжах, имея, таким образом, возможность изнутри постичь особенности американского образования. В частности, его лекции (кстати, по темам, в которых он сам мало разбирался, но для американских студентов и этого было более, чем достаточно) должны были проходить в форме «лёгкого ненавязчивого разговора, приправленного по возможности анекдотами»²¹⁹. Материал в такой форме, очевидно, лучше усваивался. В 1941 году композитор перешёл работать в довольно престижный St. John’s College в Аннаполисе, где обучение проходило посредством штудирования «ста великих книг», которые отбирались по не вполне умопостигаемым принципам. Но, несмотря на это, всё шло ОК²²⁰.

Впрочем, подобный подход не мог не отразиться на культурном уровне студентов. Николай Слонимский, который тоже одно время читал лекции, став в 1929 году дирижёром оркестра Гарвардского университета, который назывался «Пиерийское братство» (Pierian Sodality), с удивлением обнаружил, что ни один из музыкантов не знал значения слов ни pierian, ни sodality²²¹. Позднее Слонимскому довелось преподавать русский язык, и он испытал нешуточное потрясение, когда понял, что его студенты не только не имели никакого чувства языка, но даже не были тверды в родном английском!²²² Резко критически относился к меркантильно-развлекательному духу, господствовавшему в американском образовании, и Александр Зилоти, преподававший в Джульярдской школе в Нью-Йорке²²³.

В то же самое время, несмотря на подобную прогрессивность (если так это называется), в некоторых аспектах американское образование и воспитание оставались крайне консервативными. Джордж Баланчин вспоминал, что к пониманию того, что балет – самостоятельное искусство «большинство людей только сейчас [1980-е] приходит. Я помню, американские родители считали, что балетная школа – это место разврата»²²⁴.

Каково же, по мнению русских музыкантов, было в итоге и в целом отношение американцев к искусству? «По её [мадам Больм] словам, я ошибаюсь, считая Америку антихудожественной. Если искусство в ней ещё не родилось, то, безусловно, уже родилось страшное внимание к нему»²²⁵, – замечал в дневнике Сергей Прокофьев в 1918 году.

Чисто художественная сторона искусства американцев мало привлекала, искусство в их представлении было скорее некой особой формой бизнеса, а успешные артисты – бизнесменами, которые вызывали интерес не своими талантами, а именно своими успехами, коммерческими, разумеется. Например, один хорист труппы, давно живший в Новом Свете, как-то раз заметил, что американцев «мало интересует Шаляпин – великий артист и замечательный певец, но они считают необходимым поглядеть на человека, „делающего“ три тысячи долларов в один вечер»²²⁶. Судя по всему, с этим связана была и страсть американской публики к громким именам (в частности, и таким, конечно, которые сами по себе не требовали затрат на рекламу).

Юрок скис. Он жаловался по поводу американской публики: «Всё, что им нужно – это большие имена… Я им говорю, что это лучшая балетная труппа за пределами России, но всё, чего они хотят, это Павлова и Нижинский!»²²⁷

Впрочем, здравого смысла американцам было не занимать – на свой вкус они предпочитали не полагаться, а брать опробованные в Европе программы, заключать контракты с уже знаменитыми исполнителями, играть давно и хорошо полюбившиеся произведения.

Хотя американцы желают судить по-своему («Мы самая богатая страна, мы приглашаем кого хотим, и мы имеем право решать»), всё же, из осторожности, они поглядывают одним глазом на Европу²²⁸.

Серьёзное искусство в Штатах было не в почёте. У трудолюбивых американцев на него не оставалось ни времени, ни желания, ни сил. По крайней мере, примерно в таком ключе рассуждали сами американцы. Один журналист как-то пояснил Фёдору Шаляпину: «Здесь люди так много работают, что у них не является желания смотреть драмы и трагедии. Жизнь и без того достаточно драматична. Вечером следует посмотреть что-нибудь весёлое, забавное»²²⁹.

Таким образом, серьёзное и лёгкое искусство понималось более или менее как серьёзное и лёгкое развлечение. Но в качестве развлечения искусство как таковое значительно уступало другим видам и формам свободного времяпрепровождения, особенно, спорту. В начале 1930-х годов Сергей Рахманинов сетовал на это в своих письмах.

…Играл в пустом, но громадном зале… был футбол и народу [на стадионе] собралось 15 тысяч. Ну не прав ли я, твердя постоянно, что в наше время интересуются только мускулами. Не пройдет пяти или десяти лет – концертов больше не будет…²³⁰

В точности в том же духе, кстати, высказался как-то и бельгийский скрипач-виртуоз Эжен Изаи: «Этим дуракам не распознать по-настоящему великого артиста, но они убить готовы за чемпиона-бейсболиста»²³¹. Концерты в Америке по-прежнему проводятся, но оба музыканта верно подметили, что тяга к спорту и здоровому образу жизни, как кажется, в принципе у американцев развита сильнее, чем тяга к прекрасному. Хотя, с другой стороны, может, они просто по-другому представляют и понимают это прекрасное?

Пройдясь по школе, мы смотрели затем игру в бейсбол… Глядя на этих молодых идиотов, резвящихся на воздухе как поросята…, имеющих возможности благодаря материальным средствам (это все дети богатых фамилий) принести что-либо в духовную часть своей страны, а вместо этого уничтожающих всякое сосредоточие, всякую мысль дурацкими, низкопородными проявлениями физических силовых инстинктов, – глядя на эту игру, я во многом осмысливал причины низкого культурного (в смысле производства культурных ценностей) уровня²³².

Позиция Фёдора Шаляпина была несколько более противоречива и определялась тем, кому, собственно, адресовались его сентенции. В своих официальных биографиях певец всячески расхваливал Новый Свет, обращая внимание на высокие духовные качества его обитателей.

Среди других моих наблюдений отмечу поразившее меня стремление американцев к прекрасному. Примером тому может служить удивительный факт: почти в каждом американском городе есть свой симфонический оркестр… Кто не знаком с американскими симфоническими концертами, тому трудно себе представить, как прекрасно организована эта сторона художественной жизни страны. С величайшим наслаждением слушал я симфонические оркестры Бостона, Филадельфии, Кливленда, Детройта, Цинциннати и Нью-Йорка.

Вот ещё один примечательный факт: в Америке симфоническая музыка звучит не только в залах, специально для неё отведённых, но и в некоторых кинотеатрахШаляпин, Ф. И. Указ. соч. С. 283. Chaliapine, Feodor Pages from My Life: An Autobiography. New York & London: Harper & Brothers Publishers, 1927. P. 329.

Впоследствии Шаляпин добавлял, что «молодая Америка, только что, в сущности, начавшая проявлять свою интересную индивидуальность, уже дала актёров высокого ранга…»²³³ Но уже в его публичных заявлениях сквозила скрытая критика.

Испытывая страстное желание изучить все стороны американской жизни, я в этом сезоне часто бывал в театрах. Сами театры поражали меня сверкающим великолепием интерьеров, но почти всегда мне приходилось с сожалением отмечать, что их внешний облик задавлен возвышающимися над ними зданиями контор и учреждений. В самом деле, подчас бывает трудно угадать, что перед тобой действительно театр, не будь на фасаде афиш и электрических огней²³⁴.

В личной переписке артиста и воспоминаниях его современников, начиная со времени самых первых американских гастролей, тон был уже совершенно иной, раздражение и неприязнь в нём даже не скрывались.

Искусства там [в Америке] нет нигде и никакого. Напр., Филадельфия – огромный город с двумя с половиной миллионами людей, но театра там нет. Туда иногда один раз в неделю приезжает опера из Нью-Йорка и даёт архипровинциальные представления какой-нибудь «Тоски» или «Богемы», и местные богачи смотрят, выпучив глаза, ничего, разумеется, не понимая²³⁵.

Конечно, можно предположить, что первые впечатления были обманчивы и доверять им не стоило. Но нет, в случае с Шаляпиным они оказались вполне верными или, во всяком случае, вполне стойкими. Иногда после выступлений в американской провинции, даже проняв публику своим гениальным исполнением, певец мог отказаться выходить на вызовы (что даже в Америке считалось моветоном).

Это консервы, а не люди!… Да, в них нет ничего живого – настоящие консервы, – повторил он, как бы довольный своим определением сути общества бизнесменов. – Кругом всё без вкуса, всё законсервировано и консервы вместо души…²³⁶

Не стоит думать, что подобное нелестное мнение складывалось лишь у русских артистов и иммигрантов из Европы вообще. По наблюдению Прокофьева, даже ближайшие соседи американцев – канадцы – не слишком жаловали отношение в Штатах к искусству. В Квебеке композитор познакомился с несколькими французскими канадцами, которые угостили его обедом и «ругали американскую (USA) культуру, называя её механической и пустой»²³⁷.

Во многих правилах есть исключения. Естественно, не все поголовно в Америке (не считая иностранцев-иммигрантов) обладали столь специфическим отношением к искусству. Вот, скажем, в Голливуде, на фабрике грёз, хоть там и делали нечто массовое и коммерческое («музыка для машин в эпоху машин», как выразился голливудский ветеран Дмитрий Тёмкин²³⁸), но всё же людей, понимающих серьёзное искусство, находилось больше.

Двадцать лет назад, ничуть не менее, чем сегодня, столица кино была настоящим оазисом для гастролирующих артистов. Киношники принимали их не только со свойственным им оригинальным и шикарным гостеприимством, но и с искренним восхищением и пониманием, которые несоизмеримо важнее для концертирующего артиста, чем тысяча приглашений на вечеринки у бассейна²³⁹.

Если в плане стороннего восприятия американская культура граничила у русских с отторжением, то собственно участие в культурной жизни и приобщение к её плодам проходило, надо сказать, не без энтузиазма. В частности, большое внимание привлекал кинематограф, который уже в 1920-е годы становился (если уже не стал) самой популярной формой искусства.

Специфику американского кино очень точно уловил Прокофьев: «Был в кинематографе. Постановка блестящая. Фабула бедная и нестерпимая в своей наивной назидательности. Да ещё неловко приклеенный „патриотический“ конец»²⁴⁰. Для утончённого эстета подобные грубые развлечения могли служить лишь своеобразным успокоительным средством («настроение несколько нервное… Поэтому я решил убить вечер кинематографом. Это – хорошие капли для нервов»²⁴¹), да и то изредка («вечером так устал, что пошёл в кинематограф, что со мной бывает редко»²⁴²). Впрочем, менее интеллектуальные и ангажированные формы отдыха находили отклик в душе русского композитора: «С наслаждением катался с Американских гор, с которых американцы носятся с ненашей скоростью»²⁴³.

В 1938 году Прокофьев побывал на голливудской студии Уолта Диснея, чьи мультипликационные фильмы очень любил, и даже сообщил Диснею, что «Петя и волк» был сочинён специально для него. А тот организовал Прокофьеву полуночный просмотр «Белоснежки и семи гномов» – фильма, впечатлившего композитора ещё накануне в денверском кинотеатре. Затем между композитором и кинематографистом был подписан договор на экранизацию «Пети и волка», осуществлённую, однако, лишь в 1946 году²⁴⁴.

Большим любителем кино был и Джордж Баланчин, который какое-то время работал хореографом в Голливуде и был, таким образом, сведущ в происходившем по обе стороны экрана.

Когда я в Голливуде был в первый раз в тридцать седьмом году – я там ставил разные вещи для Голдвина, – мне нравилось, интересно было. А теперь, если посмотреть эти фильмы: наверное, всё ерунда… Мне только вестерны и раньше нравились, и сейчас нравятся. Может быть, потому, что в них ничего лишнего нет. Простые штуки, без претензий, они не так быстро стареют. Вестерн смотришь и думаешь: ах! что-то такое тут есть…²⁴⁵

Игорь Стравинский, воплощавший собой и своей музыкой апофеоз хорошего вкуса, по причине чего, отчасти, не сложилась его карьера как кинокомпозитора, вместе с тем был заядлым киноманом и «был бы рад ходить в кино каждый день, и чем хуже фильм (предпочтение отдавалось дешёвым вестернам), тем больше он им наслаждался. С другой стороны, „хорошее“ кино, скажем, серьёзные социальные драмы, актёрское мастерство, не вызывало у него ничего, кроме раздражения…»²⁴⁶

О визите в Голливуд и встрече с Чарли Чаплином восторженно рассказывал Шаляпин²⁴⁷, который, кстати, и сам не пренебрегал простыми развлечениями, вот только, предпочтение отдавал не кинематографу, а театру.

Безусловно, самой примечательной особенностью американской сцены являются развлекательные представления, называемые ревю, в которых мастерски соединены музыка, пение, танцы и ловко сконструированные костюмы.

Представления эти – зрелища тщательно продуманные и очень пышные. Должен признаться, что я в восторге от этих ревю, наверно, потому, что в них участвуют весёлые и остроумные комики-эксцентрики, почти без передышки развлекающие публику. По-моему, самых одарённых в мире комедиантов надо искать в Англии и в Америке. Впрочем, и в других театрах, где не играют ревю, я обнаружил высокий уровень актёрского мастерства, доставивший мне много радости.

Замечательны также американские водевильные театры. Уставший рабочий люд жаждет развлечений, и в каждом городе к его услугам добрая сотня театров.

Правда, развлечения там не очень высокой пробы, но они вполне удовлетворяют уставших людей.

Ещё одной необычной и типично американской особенностью являются негритянские музыкальные представления (шоу). Я посмотрел несколько таких шоу и был очарован не только пением и танцами, но и тем, с какой детской непосредственностью работают на сцене негры. Такая непосредственность бывает только у счастливых детей. Глядя на них, я вспоминал самого себя, когда мне было пятнадцать лет²⁴⁸.

С большим одобрением об американских шоу-бурлесках («часто пошлых, но неизменно смешных») отзывался и Артур Рубинштейн, никогда не упускавший возможности посетить это лёгкое развлечение²⁴⁹ (как он замечал позднее, сами американцы, вообще зачастую интересовались не столько зрелищем как таковым, сколько подсчётом огромных затрат на декорации, костюмы и артистов²⁵⁰). А вот Черепнин в своих впечатлениях от американских ревю был непреклонен: «Вместо грации – сила, вместо танцев – гимнастика, вместо пения – шёпот, вместо остроумия – глупость»²⁵¹.

Широко распространённая в Соединённых Штатах, особенно в богемной среде, традиция вечеринок и cocktail parties, не вызывала у русских большого интереса. «…Обед был довольно приятный, шумный, нарядный и, в сущности, совершенно мне чуждый»²⁵², – записал в дневнике Прокофьев после одного из подобных мероприятий. В этом отношении с ним полностью был солидарен и Стравинский, супруга которого вспоминала, что в первые годы в Голливуде, возвращаясь с бесконечных звёздных вечеринок, они вместе читали Достоевского, «чтобы напомнить себе о человеческих существах»²⁵³. Все эти банкеты и приёмы «всегда неинтересны, слишком много народу, пьют, галдят и все стоят со стаканом в руке и ставят Игорю [Стравинскому] глупые вопросы…»²⁵⁴.