8

Варухова на входе задержал молодой сержант милиции и решительно потребовал предъявить служебное удостоверение. Это было столь удивительно для Игоря Петровича, что он даже немного опешил. У него, старожила прокуратуры, пропуск никто никогда не спрашивал.

Пошарив по карманам пальто с полминуты и наконец-то найдя злополучную корочку, он раскрыл ее и недовольно ткнул сержанту чуть ли не в лицо.

– Вот теперь вижу, проходите, – невозмутимо ответил тот, и тупо-самодовольное выражение его нисколько не изменилось.

– Своих, сержант, в лицо надо знать, – зло заметил Варухов.

– Свои, товарищ старший следователь, все дома. А здесь все чужие, потому и поставили в наряд документы проверять, – парировал сержант.

– Ну-ну. Я вижу, сержант, далеко пойдете. У нас таких любят – принципиальных! – через силу сдерживая возмущение, процедил сквозь зубы Варухов и резко зашагал по коридору.

День начинался как-то коряво, с мелких неприятностей вроде ботинок, которые вдруг начали жать, першения в горле, хамства в метро – или стычки с постовым на входе. А грозило всё, по опыту, перерасти в большие неприятности для Игоря Петровича.

«Что-то какая-то общая хреновость в воздухе. Не дай бог, что-нибудь случится, потом целый день будешь бегать, – тревожно подумал Игорь Петрович, и у него в груди учащенно забилось сердце. – Боже, каждый раз, когда прихожу, прошу: пусть не будет неприятностей, пусть не понадобится принимать безошибочные решения. Я же не герой, не герой я, люди, слышите, никакой я не герой. И не хочу им быть, не желаю, дайте мне просто нормально, спокойно работать, и всё. Мне большего ничего не надо, честное слово – и так нервы и здоровье ни к черту. Ох, пронеси, господи, пронеси».

Варухов не был верующим человеком. Бога вспоминал только всуе. Но в приметы твердо верил, точнее – жизнь его заставляла верить. Приметы у него были свои: или предчувствия, или неожиданно случившаяся мелкая неприятность – надежные знаки грядущих больших напастей. И хотя Игорь Петрович не любил ни своей нынешней жизни, ни, тем более, работы, которой вынужден был заниматься, но менять ничего категорически не хотел.

Человек ко всему привыкает, к скуке и бессмысленности своего существования – тоже, и даже получает от него некоторое удовольствие. Трусливому всегда приятно осознавать, что он не принимает решений и не отвечает за них. Варухов был именно таким. Он давно утратил веру в свои силы, хотя по долгу службы был вынужден действовать и совершать определенные поступки. А ведь за совершённые поступки нужно было отвечать: если не перед совестью, то уже перед начальством – точно.

Игорь Петрович быстро прошагал по обшарпанному коридору первого этажа до запасного выхода и через него вышел во внутренний дворик прокуратуры.

Здание районной прокуратуры состояло из нескольких разрозненных домов, обнесенных бетонным забором с колючей проволокой наверху, серым обручем стянувшим их в единое целое. Если на красную линию улицы выходил нарядный фасад некогда жилого трехэтажного сталинского дома, который чей-то административный гений в незапамятные времена превратил в районную прокуратуру, то во внутреннем дворе, скрытом от глаз, ютились разновеликие маленькие и большие хибары, приспособленные под разные нужды учреждения, штат которого со временем разрастался.

Отдел Варухова ютился в небольшом обшарпанном домике в глубине двора, прикрытом с одной стороны одноэтажным гаражом, а с другой – двухэтажным зданием дежурной части. Зажатое с двух сторон строениями, с третьей стороны здание отдела упиралось прямо в забор, отчего вид из окон кабинетов половины сотрудников был на редкость унылый – лишь бетонная клетка забора с колючей проволокой.

Варухов, быстро шагая, пересек сияющий неизменной чернотой асфальта внутренний дворик, скрылся за скрипучей, вечно не закрывающейся входной дверью своего отдела. Казенная зелень коридора, в котором оказался Варухов, настроила ход его мыслей на привычный служебный лад. Все предыдущие волнения, размышления и сомнения ушли куда-то глубоко вглубь, в подсознание.

Все его душевное существо сжалось и одеревенело, приготовившись выполнять привычную работу: перемалывать судьбы жертв и палачей в едином «правовом пространстве». Если бы сейчас ему пришлось, как Понтию Пилату, решать, кого из двух обвиняемых отпустить на свободу, а кого посадить… Будь одним из них сам Иисус Христос – Варухов бы принял сторону только того, на чьей был бы формальный повод или распоряжение вышестоящего начальства. Ни жалость, ни движение совести не помешали бы ему осудить даже бога, если на то были бы формальные доказательства его вины или устное указание сверху. Если в милиции живут по принципу «Был бы человек, а статья найдется», то для Варухова крайне удобными всегда были позиции «Без вины виноватых не бывает» и «Никакой личной инициативы». Это помогало ему избегать угрызений совести или лишних эмоций по поводу штампуемых им поднадзорных дел, которые он часто даже не просматривал. Хватало обложки и обвинительного заключения. Если изложенное на бумаге соответствовало тому, что о нем говорил Уголовный кодекс, то считалось, будто дело рассмотрено правильно, и оно незамедлительно передавалось в суд.

Исключения бывали, но только для тех дел, о которых сообщало непосредственное начальство. И опять – ничего личного, никакой отсебятины: говорили вернуть на доследование – значит, надо вернуть; говорили снять или изменить статью – значит, именно так и нужно было сделать.

Игорю Петровичу так было действительно легче жить. Есть начальство, оно пусть и решает. А он лишь маленький винтик в едином механизме того, что в этой стране называют правоохранительными органами. А винтики, как известно, должны только выполнять, а не рассуждать, чтобы колеса машины исправно крутились. Вот и теперь, подходя к двери своего кабинета, Варухов был уже не тем, что несколько часов назад. Утомленный, сломленный человек с тревожными мыслями о себе и дочери исчез. Его сменил уверенный в себе и своих поступках ответственный работник на ответственном месте – старший следователь районной прокуратуры И. П. Варухов, о чем говорила и табличка на его двери.

За дверью натужно трещал телефон. Звонили.

«Безобразие, уже девять утра, а в комнате еще никого. Если это Иванов, то получу втык. Весьма некстати. Отпроситься ведь сегодня собирался!» – засуетился Варухов, поспешно пытаясь попасть нужным ключом с увесистой связки в замочную скважину. Наконец открыв дверь, он подбежал к телефону и поднял трубку. В ответ – только унылые гудки зуммера. На другом конце провода уже бросили трубку.

«Черт побери, если это был Иванов, то я попал. Втык за низкую дисциплину обеспечен. Куда все провалились, почему никого нет на месте? – устало кладя телефонную трубку на место, чертыхался Варухов. – Ох уж мне эти работнички! Начало дня – и никого нет. И где, интересно эта профурсетка Фролова, кукла с какашками вместо мозгов? Нет, с дисциплиной нужно что-то делать. Так Иванову и скажу. Если они меня в упор не видят, то пусть с ним объясняются. Почему я за всех должен отдуваться…»

Игорь Петрович устало опустился на ближайший стул, снял шапку и задумчиво уставился в окно, за которым серела бетонная клетка забора.

«Раздеться, что ли…» – подумал Варухов, но было лень. Хотелось просто сидеть и сидеть и глядеть и глядеть на однообразную пустоту за окном.

«Вся жизнь за забором. Скучная и бессильная. Даже лень думать, настолько устал жить».

Так, глядя в окно и ни о чем не думая, Варухов, наверно, просидел бы до самого конца рабочего дня, если бы его не вывела из оцепенения скрипнувшая дверь. В кабинет бочком, чтобы никто не заметил, попытался проскользнуть Синичкин – стажер их отдела, вот уже месяца три как принятый на работу.

Заметив Варухова, Синичкин испуганно вздрогнул и повернулся в его сторону, попытавшись изобразить, как он сожалеет, что опоздал. Первым поспешил спросить Варухова:

– Игорь Петрович, здрасьте! Давно сидите? А почему один, в темноте? А где все? Я, знаете, задержался, но – честное слово, не по своей вине. Меня вчера Фролова просила с утра зайти в канцелярию, дело Тимошенко забрать. А там не было никого.

– Синичкин, – тяжело вздохнув, ответил Варухов, – ну сколько раз я тебе должен повторять? Начало рабочего дня ты должен встречать на своем рабочем месте. Понимаешь? На своем! Пришел, отметился – а затем иди и занимайся своими делами. Разве это трудно запомнить? Только что телефон звонил, и никто не подошел. Некому было трубку снять. А что это значит, а?

– Э-э-э, и что же? – наигранно преданно спросил Синичкин.

– Что никого на месте нет. Понимаешь, никого. Это значит, что наш отдел прокуратуры работать еще не начал. У нас и так плохая раскрываемость дел. На всех совещаниях ругают. Теперь еще и дисциплиной будут попрекать. Вот скажи, ты премию получать хочешь?

– Хочу.

– Будешь опаздывать – как сегодня, как вчера, как всю прошлую неделю – ни хрена больше не получишь!

– Так я, Игорь Петрович, еще и не получал… Я всего три месяца на работе, еще квартал не кончился, – оправдывался Синичкин.

– Ты, Синичкин, пока только стажер. Вот и сиди на месте, отвечай на звонки, отслеживай информацию и докладывай мне. И из кабинета никуда, ясно? Твой прямой начальник – это я. Так что работай. А я пока схожу к Иванову, узнаю, что и как у нас на сегодня. Всё понял?

– Всё, Игорь Петрович, всё, – затараторил Синичкин. – С рабочего места никуда не уходить, отслеживать звонки, работать с текущими делами. Которые вы мне вчера передали. Так?

– Верно. Давай исправляйся. А от Фроловой держался бы подальше. Сейчас ее на место не поставишь – всю жизнь будешь на нее работать. Баба – она баба и есть. Но я это тебе так, между нами говорю, по дружбе. Понял?

– Да понял я, понял, Игорь Петрович. Только ведь она женщина, как же ей отказывать?

– Слушай, Синичкин… Здесь тебе не институт благородных девиц. Наплюй на манеры. Понимаешь? Здесь нет, запомни навсегда, ни женщин, ни мужчин. Есть только те, кого допрашивают, и те, кто допрашивает. А вторые делятся на тех, кто приказывает, и на тех, кто подчиняется. А женщина, мужчина – это всё ерунда. Понял? Так что делай оргвыводы на будущее. Общайся по служебной необходимости и в рамках закона. А личную симпатию и желание понравиться – брось. Даже если и очень хочется. Запомни, у нас такая склочная работа, что за любую твою минутную слабость – по делу или просто так, услуги ради – тебя потом могут ждать бо-ольшие неприятности. Думаешь, ты первый, кому Фролова тут мозги пудрит да перед кем хвостом крутит? Не обольщайся. Женщина делает карьеру если не головой, то уж причинным местом – точно. Поманит тебя, поэксплуатирует, а когда попользуется, оставит с носом. Тебе это надо – пахать за двоих за одну зарплату?

– Нет, Игорь Петрович. Конечно, нет. Но мне как-то неловко ей отказывать, понимаете… Я здесь человек новый, да и она девушка…

– Она наверняка давно не девушка, – усмехнулся Варухов, – хотя я этого не проверял. Ладно, в общем, ты меня понял? Хорошо. Хочешь ей прислуживать? Дело твое. Но изволь в нерабочее время. А в рабочее и думай только о работе. С Фроловой я сам поговорю. Если получится, сегодня. Всё. Будут звонить – я у Иванова.

Варухов тяжело поднялся, с тоской посмотрел в окно и через силу побрел к двери. Стоя уже в дверях, он обернулся и, окинув взором унылый беспорядок в комнате, беспорядочно лежащие как попало папки с уголовными делами, посоветовал:

– Синичкин! Ты бы, пока нет никого, порядок, что ли, навел. А то у нас такой бардак – просто ужас. Разбери дела, расставь по полкам, какие уже не нужны – сдай в архив. А Фролова, когда придет, тебе поможет. Всё равно от нее пользы никакой. И чайник поставь. А то как-то уж совсем тоскливо начинать рабочий день без чая. Это уже нарушение исконных правил всех советских служащих – ни дня без чашки чая. Всё понял, Синичкин?

– Всё, Игорь Петрович, всё. Сейчас же займусь, – растерянно-кисло улыбнулся ему в ответ Синичкин.

– Тогда оставляю тебя тут с чистой совестью. Уверен, что всё у нас теперь будет в полном порядке. Пока. – И с этими словами Варухов закрыл за собой дверь.