Глава пятая

Екатерина Воропаева родилась в глухой сибирской деревне, живописно раскинувшейся на крутых берегах Енисея. Подпираемая с одной стороны широкой и полноводной рекой, а с трех – дремучей тайгой, деревня тем не менее оставалась маленьким островком жизни среди бескрайних, почти необитаемых земель Сибири, просторы которой были столь необъятны, что здесь можно было провести два дня в пути на автомобиле, не встретив ни одного населенного пункта. Только природа, суровая, вечная, и ничего, кроме нее – вот что поражало более всего воображение людей из западных областей Советского Союза, когда они оказывались в этой части страны. Такими, должно быть, были все земли мира, во времена намного более древние, когда численность людей была ничтожно мала.

В деревеньке, где жили Воропаевы, было всего три десятка домов, одна школа, почта, библиотека и один медпункт. В классе Кати с ранних лет был всего один ученик: она сама! В некоторых других классах детям везло больше: их училось по двое. Предки Воропаевых приехали в Сосновку еще в тридцатые годы в качестве геологов, чтобы осваивать полезные ископаемые Сибири, и так здесь и остались.

Но даже в столь глухой и удаленной от городов и крупных сел деревне работали не только учителя всех классов, но и учителя физкультуры и музыки: Советское государство предоставляло равные права всем гражданам, вне зависимости от того, где они проживали, а Россия как правопреемница великой державы продолжила идти по данному пути. Учитель музыки и раскрыл в Кате необычайный талант, он-то и настоял на том, чтобы Воропаевы отправились в Красноярск, а десятилетняя девочка получила полноценное музыкальное образование. И хотя на новом месте Катя быстро освоилась, в течение двух лет перескочила через классы в музыкальной школе, догнав сверстников и обогнав их по успехам и способностям, сердцем она еще долго оставалась в родной Сосновке.

Сколь бы ни нравилось ей полное погружение в мир музыки и скрипки, как бы ни захлестнула ее жизнь большого города, а все же ранние годы, проведенные в почти первозданной глуши суровой тайги, малолюдной деревеньке, где природа была видна не из картинок учебников по окружающему миру, а пронизывала все вокруг, разрезая улочки, нападая на дороги и вздымая их, насылая беспощадных комаров на жителей, – эти годы остались самым чистым и светлым воспоминанием для Кати. Она долго вздыхала, скучала по родным местам, сторонилась сверстников, стеснялась, столбенела и теряла дар речи, когда ее вызывали к доске.

В памяти стояли короткие зимние дни, когда она успевала после школы в недолгие промежутки солнцестояния побродить с друзьями по лесу в поисках птиц, не улетавших на зимовку в теплые края. От совершенной скуки дети придумывали себе столь нехитрые занятия: подолгу наблюдать за птицами, изучать их повадки. Приходилось переступать через высокие сугробы, набирать в валенки снег, и, хотя он быстро таял и неприятно мочил ноги, они не отступались от своего занятия. Порой и вовсе нужно было залечь в сугроб, схорониться и подглядывать за птицами, за тем, как они перекликались друг с другом, как затейливо щебетали друг другу что-то на своем языке.

Высокие сосны скрежетали верхушками, подпирающими облака, терлись друг о друга, и их грозный хруст, раздававшийся вдруг в тишине, сперва всегда пугал ребят. А особенно грубо и хрипло скрежетала старая высохшая ель, покренившаяся, умершая и давно упавшая бы, если бы не зацепилась о сухие сучки своей соседки–сосны, и та крепко держала ее ими. Раскачиваемая ветром, сухая ель терлась о соседку и скрежетала что есть мочи, с надрывом, словно пытаясь поведать всему лесу о своей обиде: когда все вокруг живет, зеленеет, растет, она одна осыпает последние иголки, иссыхает и гниет изнутри, она одна никогда не воспрянет, не уцепится могучими когда-то корнями за землю. Упади она навзничь, тогда, быть может, ствол бы ее провалился в землю и загнил, отдавая соки и минералы земли детям-ветвям, а уж они бы выросли, переродились в могучие ели. Но нет! Когда–то величественная, а теперь жалкая и смешная, она застряла где-то между жизнью и смертью, только бесприютный хрип, теребящий душу путника, поведывал о ее несчастливой участи.

Как они только не боялись в те годы диких зверей, ведь бродили совсем одни, без взрослых! Сейчас бы Катя никогда не согласилась на подобное и уж точно не отпустила бы детей в тайгу, пусть на самые опушки ее, но в те дни все казалось столь легким и безоблачным, а опасности преувеличенными. Кто-то из ребят постарше брал с собой ружье, и этого было достаточно, чтобы придать им уверенность в том, что они позаботятся о себе в случае нападения дикого зверя.

Была и зимняя рыбалка с отцом в проруби, работавшем на почте и бывшим ее единственным сотрудником. Летом было сложнее: купание в прохладном Енисее перемежалось с бесконечными работами в огороде, сбором лесных ягод, и грибов.

От скуки взрослых и детей спасала библиотека, в ней многие книги зачитывались в буквальном смысле до дыр; в деревне не было, пожалуй, человека, который бы не читал.

Родители Кати сразу при рождении первенца договорились между собой, что воспитают столько детей, сколько им пошлет Бог, и мать ради этого оставила работу. Всего в семье росло пять детей. В девяностые годы зарплата отца уменьшилась до размера не просто крошечной, но зачастую не выплачивалась вовсе – месяцами задерживали выплаты. Если бы не жизнь на земле, не огород, они, быть может, умерли бы с голоду.

Лишь спустя несколько лет после отъезда из деревни Катя перестала тосковать по Сосновке, однако навсегда в душе осталась теплые воспоминания о ней: что-то глубокое, тоскливое, что временами вдруг вспыхивало в груди и будоражило в ней неясные чувства, то ли тревоги, то ли грусти. Было это ощущение отнятых лет, отнятого детства, будто при переезде над Катиной душой совершили какое-то насилие, вырвали ее из дремучей тайги, к которой воображение ее приросло незримыми корнями.

Старшие братья, как и Катя, только выиграли от смены места жительства; в Красноярской школе они подтянулись по всем предметам и вскоре по весенним олимпиадам один за другим поступили в МФТИ. Катя вслед за ними также покинула Красноярск; началось ее обучение в консерватории. Затем в столицу переехали и младшие сестры, поступившие в разные вузы Москвы.

А сейчас Катя снимала четырехкомнатную квартиру вместе с Аленой и двумя другими девушками на юге Москвы.

В ней были черты, которые то выводили меня из себя, то наоборот, восхищали – отчего это зависело, я не знал. Быть может, виной всему было мое настроение: я становился все более нервозным с ней, особенно оттого, что начал подозревать, что никогда не буду обладать ею, и что самый намек на отношения с ней – обман. Катя никогда не проходила мимо попрошаек, которых я обычно грубо отпугивал от себя, она всякому давала хотя бы немного денег. Я высказывал ей свое недовольство, но она ничего не отвечала, а в следующий раз все повторялось, словно ей мое мнение было неважно.

В ней была еще одна дикая и неудобная, как мне тогда казалось, черта: она совсем не читала современных книг и не смотрела современных фильмов, особенно голливудских. Из-за этого мы никогда не могли с ней сойтись на фильме вечером в выходной или после работы в будни, ведь я души не чаял в триллерах, боевиках, и фильмах о супергероях. Чаще всего я соглашался на унылое черно-белое кино, будь то советское, или французское, или американское и почти сразу засыпал. А еще Катя не носила меха, не любила кожаные вещи, да и вообще гардероб ее был не то, чтобы скудным, в нем было все, что нужно девушке: туфли, красивые платья, юбки – но в нем почти не было брюк, на каждое время года была всего одна пара обуви и одна куртка или пальто.

А главное, она никогда не обсуждала вещи, покупки вещей, не читала модных журналов, не следила за модой, даже ее косметичка была скромной: в ней была одна тушь, одна коробочка теней и губная помада. А вот последняя странность, столь выделявшая ее среди всех девушек, с которыми я встречался, была мне не в тягость, а наоборот, в радость: как же невыносимо скучна была болтовня большинства девушек про модные бренды, скидки, фасоны, новинки, распродажи!

Хуже того, спустя полгода наших встреч я пожаловался Кате на то, что на Оскального завели уголовное дело и никак не прекратят, к моему великому изумлению, граничащему почти с ужасом, она сказала:

– А кто это такой?

– Ка..ак! – выдохнул я тогда. – Как ты можешь не знать, кто такой Оскальный?

Катя смущенно улыбнулась.

– Ведь прошлым сентябрем даже баллотировался на выборах мэра Москвы! Неужели не помнишь? За кого же ты голосовала?

Катя лишь пожала плечами.

– У меня нет московской прописки, я не могу голосовать.

– А как же выборы президента? Что же ты не сделала себе «липовую» прописку? Ведь это не так дорого стоит.

– Я и президента еще никогда не выбирала. А вот «липу» делать не буду и тебе не советую. Это уголовно наказуемые дела…

– Да никто за это не наказывает, ты что…

– Сейчас не наказывает, а настанет день, и закон будут исполнять.

– Ты какая-то странная!

– Почему?

Но я сказал совсем не то, что она ждала.

– Неужели тебя не заботит судьба нашей страны?

– Но ведь и так ясно, кого выберет народ.

– Вот именно! Поэтому каждый голос важен! Каждый человек, кто проголосует против, поможет нам выбрать другого президента!

– Ты не понимаешь, – засмеялась Катя, и лицо ее в одно мгновение так сильно преобразилось, что я загляделся, забыв обо всем. Но ее резкие слова пробудили меня. – Если бы я имела возможность голосовать, то проголосовала бы за Путина, как и все.

– Как и все?.. Но… почему?! – Она не отвечала, потому я не выдержал и сказал. – Да, здорово тебя обработала пропаганда.

– Какая еще пропаганда? У меня нет ни телевизора, ни радио, я не читаю политических новостей. Все эти вещи далеки от меня.

– Тогда как ты можешь голосовать за него? Из одной только лени?

– Лени? – не поняла Катя.

Я начинал закипать и раздражаться, но она была удивительно покойна, и это остужало мой пыл. Мы гуляли по Коломенскому парку, спускались по длинным ступеням в тенистые овраги, блуждали вокруг белокаменной крепости и храмов, и Катино длинное шелковое платье с маленькими цветами так и колыхалось при каждом шаге, обволакивая ее необычайно изящную фигуру. Я шел позади, чтобы смотреть на ее гладкие смуглые плечи, которые оголялись, когда она перекидывала копну длинных волос себе на грудь.

– Тебе лень сравнивать различных кандидатов, изучать, думать, поэтому ты готова голосовать за того, про кого хоть что-то знаешь, вот что я имею в виду.

– Вовсе нет! – засмеялась Катя. – Просто я…

Она остановилась посередине лестницы, и солнечный вечерний свет, пробивающийся сквозь кроны кленов, нарисовал затейливые узоры на ее продолговатом лице.

– Просто что?

– Просто я, как бы это сказать… Не чувствую того, чтобы мы жили плохо… или жили, ну, скажем, хуже, чем до нынешнего президента. Я чувствую совсем иное…

– Что же? – насмешливо сказал я, остановившись прямо напротив нее и впившись в ее лицо холодными глазами.

– В самом деле, такое ощущение, что ты меня испепелишь взглядом сейчас за то, что я говорю…

– Да нет, ну что ты, в самом деле. Каждый человек имеет право на свое мнение.

– Ну так вот. Что хотела сказать тебе… Я чувствую, будто все мы едва уцелели после страшного пожара, который смел все на своем пути. Мы долго бедствовали и жили впроголодь, во всем себе отказывая. Но вот пришел другой правитель, и мы стали строить и строить, наводить порядок, выметать золу и уголь… Стройке конца и края не видно, но и пожар был страшен, и не действующая власть в ней виновата. Так если стройка идет, если нет застоя, так чем же мне быть недовольной? Почему я должна проклинать нашу власть?

– Проклинать ее нужно прежде всего за то, что она все разворовывает, за олигархат, за враждебную политику в отношении соседних стран…

– Это мы-то враждебное государство? Ну нет!

– Еще бы! Один Крым чего только стоит!

– А что Крым? Ты был там хоть раз?

– Я?! Нет, но…

– А я – была! В 2010–м году… – Катя посмотрела задумчиво в сторону, вспоминая свою поездку. – Кругом одни трущобы, трущобы, полуразрушенные дворцы сталинского ампира, все в упадке, все пришло в запустенье. Разруха, страшная разруха… Дороги составлены из бетонных плит полувековой давности, и кругом зияют в них дыры, бесконечные дыры, так что и без каблуков ходить опасно, уж не знаю, как там детские колясочки пробираются. Люди из Украины приезжают в отпуска на дикие пляжи, устанавливают там палатки, жарят еду на костре… Но и это бы ничего, так ведь… Все везут свое, все! Вся еда – своя! Даже кур привязывают к багажникам! Ни копейки не тратят на отдыхе. – Она умолкла, хмуря брови и как будто пытаясь вспомнить что-то еще. – Да, это я запомнила все хорошо. Такая тоска меня взяла после этой поездки, такая боль… Ведь Пушкин, Айвазовский и другие гении так воспевали этот полуостров в своем творчестве. После присоединения все будет иначе, я в это верю!

– Как будто мы хорошо живем! Что у нас в регионах? Та же бедность!

– Все равно с ними наша бедность ни в какое сравнение не идет. У них – выделяют деньги на реконструкцию, ставят леса, и на этом все, даже леса обратно не уберут. У нас хоть и приворуют часть бюджета, а реконструкцию все равно до ума доведут.

– Какая же ты непробиваемая! Так мы бы жили в тысячу раз лучше, если бы не было этих олигархов-жуликов над нами. Пенсионеры получали бы достойные пенсии, а госслужащие – высокие зарплаты, заводы бы не закрывались, а строились.

– Ну с этим я как раз согласна! Однако же…

– Что: «однако же»?

– Я не думаю, что то, что ты предлагаешь, не тупик. Я не верю, что Оскальный – не тупик.

– А наша власть, стало быть – не тупик?

– Сейчас точно не тупик.

– А потом?

– Да откуда же мне знать, что будет через десятки лет… Я не умею это выразить, я очень далека от политики, я просто так чувствую, понимаешь?

– Нет.