– Да Ксюша на поезд опаздывает, таксист на полпути отказался от заказа, – ответила Катя, не отрывая головы от экрана телефона, – и мы ищем теперь замену.
– На метро я уже точно не успею, – заметила Ксюша и коротко вздохнула.
– Так давай мы подвезем Ксюшу?
Катя бросила на меня немного удивленный взгляд.
– А как же Валя и ее день рождения?
– Опоздаем немного, ничего страшного, она поймет.
В конце концов мы отвезли Ксюшу на вокзал, и она все же успела на свой поезд, и все бы ничего, даже это самое опоздание на день рождения никак не повлияло ни на что и не должно было расстроить ни именинницу, ни меня, однако я был хмур, на душе скребли кошки, казалось, праздник был бесповоротно испорчен. В чем же заключалась причина столь резкой смены моего настроения? Я попросту не знал, как попросить Катю не рассказывать моим друзьям о том, куда направлялась Ксюша, не знал, как просить ее солгать без того, чтобы не рассориться с ней и не выглядеть скользким и жалким. Да и был ли смысл озвучивать свою просьбу, если я знал, что она, эта самая просьба, довольно подлая, наверняка обидит слишком честную и прямолинейную Катю?
Меж тем минуты ускользали безвозвратно в края призрачного прошлого, и уже скоро нам предстояла таящая в себе множество неприятностей встреча с Валей и остальными моими друзьями.
Всякий раз, когда столько людей собирается вместе, я испытываю не поддающуюся никаким уговорам неловкость, становлюсь неуклюжим, подмечаю каждый свой шаг, каждое телодвижение, то, как некрасиво я сутулюсь, каким уродливым становится мое лицо во время смеха. Мне все кажется, что окружающие смеются сдержанно, а я никогда не знаю меры и перехожу на дикий хохот, чрезмерно обнажая зубы, отчего они кажутся больше, чем есть на самом деле. Вы скажете: как я могу это знать про себя, ведь я никогда не видел себя со стороны – а я отвечу, что могу, и виной тому многочисленные фотографии школьной поры, где все одноклассники и друзья получались обычными, один я все время как будто нарочно кривлялся. Быть может, я это преувеличиваю про себя, ведь в другие дни я научился вести себя спокойно и с достоинством, особенно на работе. Быть может, только в шумной компании я вновь становлюсь подростком, неуклюжим и робким. Как бы то ни было, окончание таких празднеств и возвращение домой для меня всегда – облегчение.
Сейчас было особенно тяжело, потому что Валя расстелила одноразовые скатерти, раздала девушкам подушки, а мужчинам велела садиться, скрестив ноги, прямо на траву. В таком положении мне было особенно неловко, хуже того, казалось, все видят, как мне неловко и подсмеиваются надо мной в глубине души.
Сегодня на празднество пришел Паншоян, наш невысокий плечистый сослуживец с большими бархатистыми карими глазами, но к нашему удивлению, его сопровождала не Маша, как все мы полагали, а светловолосая девушка, маленькая и нежная, как Дюймовочка. Он не сводил с нее томных шоколадных глаз и держал ее крошечную ладонь в своей большой руке, а она лукаво улыбалась всем присутствующим, особенно мужчинам.
Пришла и Валина сестра, удивительно не похожая на нее высокая полная девица с на редкость некрасивым, как будто сморщенным лицом, до того вдавлен был вздернутый нос в несоразмерно круглые щеки. Одно было в ней замечательно: толстая русая коса за спиной – явление столь далекое от нашей столичной жизни, столь простое, простонародное даже. Однако всякий раз, как я видел Людмилу, меня обдавало стариной, и я не могу с уверенностью сказать, что это было неприятно мне. Необычно, странно, чуждо настолько, что мысленно я все спрашивал себя, что может заставить девушку в двадцать первом веке так заплетать волосы.
Но и Людмила была такой же жизнерадостной хохотушкой, как и именинница, только белое лицо ее казалось добрее и простодушнее, чем у сестры, и она совсем не умела высмеивать других и подтрунивать над ними, в чем также весьма отличалась от Валентины.
Должно быть, не без вмешательства Вали, на ее праздник Леша пригласил всех своих холостых друзей и сослуживцев: полного рыжего Эдика, щупленького Макса, высокого русского богатыря Даню. С первого взгляда на них мне стало ясно, что Валя надеялась пристроить свою неказистую, но совершенно беззлобную сестру. Подруг она совсем не пригласила, быть может, по этой же причине, а быть может, потому что они не выдержали напора языкастой Вали и отдалились от нее.
Странное дело: затея Валентины, сколь бы безуспешной она ни показалась мне в начале, наоборот, удалась, и полный Эдик, постоянно картавя, то и дело обращался к Люде и ухаживал за ней за «столом» или скатертью, если уж выражаться точно. Вот только милая, добрая, простодушная и некрасивая девушка с явным пренебрежением относилась к его знакам внимания, будто считая его недостаточно привлекательным для себя. Наблюдать за ней было даже несколько забавно: скольких достойных работящих женихов ей еще пошлет слишком щедрая к столь неказистой девице судьба, и скольких она так бездумно отгонит от себя?
В редкие мгновения Валентину можно было поймать на том, что она некрасиво выпячивала губу, с осуждением глядя на сестру, но затем лицо ее тут же преображалось, и она намеренно обращалась только к гостям, за весь пикник, кажется, не сказав своенравной и недальновидной Люде ни слова.
В целом все проходило намного более гладко, чем я полагал, ведь, к счастью, никто не поинтересовался, почему мы опоздали. Однако тогда, когда я уже пребывал в совершенной уверенности, что буря миновала, и когда успел расслабился, случилось то, что было даже хуже поступка Ксюши.
– Расскажи, Катя, а когда у тебя следующий сольный концерт? – спросил невзначай Леша.
– Да, в самом деле? – вторила ему Валя.
Я бросил на нее едкий взгляд: как могла она так легко изображать интерес, когда сама же заставила Лешу уйти с концерта Кати, бывшего не просто чудесным, а великолепным? Разумеется, я скрыл от своей возлюбленной последнее обстоятельство, потому Катя отвечала непринужденно, не чувствуя ни ловушки, ни скрытой насмешки Вали.
Хоть парк был и большим, везде сновали туда-сюда люди, пожилые пары, семьи с непослушными избалованными детьми, влюбленные парочки. Было шумно, отовсюду раздавались то голоса, то крики, визг, смех. Все-таки место у просторного пруда, блестящего ровной гладью на солнце, было слишком заманчивым, чтобы быть безлюдным.
– Ох, нескоро. Пока даже в планах нет. Это же не только от меня зависит. Но я выступаю с оркестром, а это уже хорошо.
– Саша, как я понял, не пропускает ни одного твоего концерта? – Леша спрашивал это просто, безо всякой подоплеки, и я был благодарен ему. Его интерес к Кате казался совершенно искренним, потому, должно быть, он и был моим лучшим другом.
Катя зарделась.
– Пока не пропустил ни одного.
– А что все-таки нужно, чтобы устроить сольный концерт? Ведь в прошлом году тебе удалось это? – не унимался Леша.
– Да много чего. Проще всего согласиться на гастроли в другой город, но не всегда по графику это удобно. Сейчас, например, Ксюша поехала вместо меня. Но думаю, в следующий раз я не упущу такой возможности.
Меня прошибло током, я хотел было остановить Катю, оборвать ее на полуслове, увести разговор в другое русло, но язык так не к месту одеревенел, а мысли словно склеились, и вышло так, что я, как заколдованный, сидел и слушал, внимал слушал.
– А куда она поехала? В какой город? – спросила Валя равнодушно.
Прожевав бутерброд, Катя ответила:
– В Донецк.
Тишина, удивительная, безотчетная, странная, чужеродная, сопряженная с ужасом и осуждением, разлилась в воздухе; казалось, даже дети смолкли, даже птицы перестали щебетать и петь свои песни, настолько все вокруг были поражены столь неуместным и даже злым ответом Кати.
– Ты всерьез или шутишь так…
– Но как же…
– Разве такое возможно…
– Да ведь там война, – с вызовом сказала Валя, едва скрывая того, что не верит Кате. И действительно, едва оправившись от удивления, она вдруг поймала себя на мысли, что считает это бравадой, хвастовством, будто Катя была не способна поехать в зону военных действий.
– Война. – Подтвердила Катя. – Именно поэтому людям в Донецке нужна наша поддержка. Они должны знать, что мы с ними.
– Людям? – выдохнул Артур, – да ведь там живут не люди, а звери!
– Зве.. ри? – переспросила Катя. Восклицание Паншояна было настолько далеко от всего того, что занимало ее мысли, что она не могла ни вобрать его в себя, ни дать ему хоть какое-то толкование. – В Киеве пропала без вести моя двоюродная сестра Таня из Крыма, студентка, совсем девчонка. Даже украинская милиция сочла, что с ней расквитались бандеровцы. Вот где звери.
– Дончане уничтожили триста ни в чем не повинных людей! Целый самолет! Там были дети! Много детей!
Он говорил про боинг, сбитый по странным обстоятельствам над территорией Украины, тот самый боинг, которому не суждено было совершить рейс Амстердам – Куала–Лумпур, и по неведомым причинам до расследования крушения которого не был допущен ни один российский представитель.
– Мы не знаем, кто на самом деле стоит за этим, – пожала плечами Катя. – А люди на Донбассе – обыкновенные люди, как и мы с вами, говорящие на русском языке, чтящие советское прошлое, ветеранов войны, День Победы, и не желающие, чтобы их государство прославляло нацизм, запрещало 9 мая, ставило памятники СС–овцам, бандеровцам и прочим. Это вполне законное желание. Об отделении востока от запада Украины речь идет уже с 2005 года, стало быть, бандеровцы знали, на что шли, и вина за трагические последствия их переворота должна быть возложена всецело на них.
– На Донбассе совершенно отмороженные люди, – настаивал на своем Паншоян. Томный взгляд его преобразился, стал озлобленным, а голос звучал так нахраписто, что я невольно вступился за Катю.
– Нет, Артур, Катя права. Руководство Донецкой республики, быть может, как ты и говоришь, отмороженное, но не все люди, что живут там. Большинство и не хочет, чтобы шла Гражданская война. Они и не хотят отделяться.
– Да наверняка большинство проклинает Россию за то, что она ввела свои войска.
– Россия ввела свои войска намного позже, чем они отделились от Украины. По сути, Россия только сейчас стала оказывать помощь, когда ДНР стали настойчиво просить об этом. – Вновь пожала плечами Катя.
Я взглядом обжог ее, постаравшись вложить в него как можно больше укоризны, дать понять ей, что нельзя отвечать Артуру или кому бы то ни было, что нужно позволить мне увести разговор в другое русло, но она не поняла или сделала вид, что не поняла моей бессловесной мольбы.
– А вообще, если хочешь знать, кто именно совершил международное преступление, ищи того, кому это выгодно. – Голос Кати вдруг стал запальчивым, сильным, как будто она вспомнила что-то, что было очень уместно и многое объясняло.
– Так и выгодно это ДНР, – засмеялся Леша, и на бледном лице его явственнее зачернели многочисленные родинки. Катя бросила на него странный взгляд, будто говорящий: неужели и ты против меня?
– Почему вдруг? – Спросила она.
– Так – они запугивают общественность.
Катя засмеялась:
– Выгодно это прежде всего тем, кто ввел сразу после этого свои санкции и настроил всех против ДНР. Заметьте, еще даже близко не готовы результаты расследования, а уже все, кто только мог на Западе, высказался, что это был Донецк. И теперь вам уже не кажутся страшными бомбежки Донбасса, гибель детей, женщин, Горловка, – на последних словах Катя сглотнула подступившие к горлу комом слезы, ведь прошло всего несколько дней после того, как она узнала о Горловской Мадонне, юной маме с десятимесячной дочерью, маме, которая прижимала к груди мертвого младенца, медленно умирая от потери крови, когда у нее оторвало ноги. – Вы жалеете голландских детей, убитых по заказу Запада, но вы не жалеете русских детей, навсегда искалеченных и убитых по заказу того же Запада. Подобное разделение людей – преступно.
– Что же ты предлагаешь, – ответила Валя, уже совсем не скрывая издевки в голосе, – не жалеть голландских детей?
– Нет, я предлагаю совсем другое. Либо жалейте всех детей, либо не жалейте – никого.
– Будут готовы результаты расследования, и ты убедишься, что выстрел был со стороны Донецка, – ответила Валя.
– Не сомневаюсь в этом.
Валя вскинула брови; ответ Кати был непонятен ей.
– Ведь Россию до расследования не допустили.
Валя сжала губы от досады; все молчали, стало совсем неловко. Не помню, кто и как оживил этот праздник, кто оказался мудрее и увел разговор подальше от этой спорной и чувствительной темы: быть может, это был Леша, быть может, я сам. Вот только было рано радоваться, ведь столь ужасное начало дня не могло повлечь за собой ничего путного. Катя же утянула меня домой почти сразу после этого неприятного разговора.
Рядом с домом мы зашли в магазин, где я в очередной раз накричал на продавщицу, вина которой только в том и заключалась, что под конец дня она плохо поняла меня и пробила не те жевательные конфеты. Вся подлость в том, что я знал, что она была уставшей, и что был поздний вечер, и что я не имел права орать на нее, но какая-то сила внутри меня заставляла меня извергать оскорбительные замечания одно за другим.
После этого у Кати стал совсем хмурый, неживой взгляд, она едва отвечала мне, словно ее пытали и насильственно заставляли быть со мной в моем районе, заставляли проводить вечер в моей квартире. Тогда-то она изрекла то, чего я боялся больше всего:
– Послушай, Саш, ничего не выйдет. Я так больше не могу. Мы тратим время впустую.
Стоит ли говорить, что она не выносила хамства, грубости, ссор, столкновений. Катя даже отзывы отрицательные отказывалась писать, как и ставить низкие оценки опоздавшим курьерам, таксистам, не знающим дороги и пропускающим съезды. Я часто давил на нее, требуя, чтобы она оставила отзыв о некачественной вещи или услуге, но она неизменно отвечала одно:
– Человек, как и производитель, должен иметь право на ошибку. Если каждый из нас будет постоянно оценивать всяк и всякого, то люди лишатся такого права. Мне, например, было бы неприятно узнать, что из-за моей единственной оценки человек не получил премию или вылетел с работы. Так лучше не ставить оценки, простить, забыть, дать ему возможность исправиться и набраться опыта.
О проекте
О подписке