3.

Врывается в галерею за полчаса до начала перформанса. Прямо у входа стоит облачённая в глухое чёрное платье в пол художница Барбара. Длинные красные волосы собраны в высокий хвост.

– Oh yes, sure it’s you, – мягко улыбается Барбара, словно они знакомы много лет, и протягивает руки забрать у Ани чемодан.

– I am so sorry I made you wait for so long! – начинает бормотать Аня, но Барбара движением руки просит Аню замолчать.

– Do not worry, it’s just life, shit happens. But we are here, we are alive, and that’s what we should be grateful for.

Барбара улетает куда-то вглубь галереи, и кажется, что лишь чемодан в руке не даёт ей воспарить.

– Ну что, наша Аня добыла посылку? Живая? – плечо Венеры оттягивает огромная жёлтая сумка.

– Ага, живее, чем когда-либо.

– Ну, отлично! Анька, осталось продержаться две недели, две недели! У нас ещё всего три серьёзные посылки, ты же следишь, да? Другие фестивали ждут наши отправки, всё под контролем у тебя?

Аня энергично кивает.

– Ну хорошо. Иди, садись, занимай место. Мы же зрителей ещё не запускали, тут будет переаншлаг, Барбара очень крутая!

Аня приоткрывает рот, она же ни на какой перформанс не собирается, она же обещала себе, что устроит выходной, поедет домой, поспит. Но вместо этого занимает стул по центру третьего ряда, кладёт локти на колени и обхватывает ладонями голову.

Прямо над ухом Аня слышит:

– О, Дубовский, глянь. Ходит как именинник: каждый год у нас обязательно выступает Барбара, и пресса захлёбывается похвалой, как снова она саму себя превзошла.

Пётр Дубовский облачён в длинный чёрный плащ, как у Нео в «Матрице». Он энергично наговаривает в протянутый к его лицу массивный микрофон с логотипом телеканала. Журналист усердно кивает и улыбается.

Джульетта плюхается на соседнее кресло, взгромождает на колени объёмный кожаный портфель, а две полотняные сумки пытается уложить сбоку.

– Давайте мне, – Аня бережно берёт сумки с логотипом «Слёз Брехта».

Джульетта делится с ней наблюдениями о Дубовском. Джульетта садится именно рядом с ней, с Аней, хотя могла бы найти любое место из забронированных для спонсоров, которые никогда не приходят. Но Джульетта выбрала именно её. В районе живота что-то сильно сжимается, сразу расслабляется, а потом разбухает и заполняет всё тело. Что-то розовое, воздушное, невозможно приятное.

Пальцы Джульетты, как всегда, нервно теребят ручки сумки. Хочется положить ладонь на эти пальцы, хочется медленно поглаживать их, пока напряжение не уйдёт, пока Аня не заберёт, не растворит все тревоги этой женщины.

Зал заполняется зрителями, нарастает гул голосов, воздух пропитывается ароматами и трепетом ожидания. Кто-то рядом кричит в трубку: «Да, проходите, проходите, сейчас всё начнётся, это прямо в галерее, я в четвёртом ряду! Женщина! Это место занято, занято!»

Аня вертит головой, рассматривает публику. Рядом с коротко стриженными зелёноволосыми девочками в кедах восседают дамы в вечерних платьях. Мелькают смутно знакомые лица: художники, актёры, режиссёры.

Свет тускнеет, очертания предметов размываются, гул затихает.

– Эй, Аня! – Джульетта наклоняется и шепчет: – А у тебя планы есть? После окончания контракта? Работу какую-то уже ищешь?

Аня качает головой. Джульетта, какая работа может быть после «Арт энд блад»? А вы что, вы готовы от меня отказаться, отфутболить неизвестно куда?

Избавиться от меня?

Тьма густеет, звуки испаряются, мир исчезает.

Аня чувствует запах. Отталкивающий, грязный. Запах мясного рынка, тех рядов, где выставлены отрубленные свиные головы и конечности. В центре зала вырисовываются очертания обнажённого тела Барбары, оно измазано красным. Так вот зачем этот реквизит. Небольшие муляжи человеческих голов висят на шее Барбары ожерельем. Отрубленные руки нанизаны на пояс и образуют своеобразную юбку. Так вот зачем вчера Венера заказывала несколько килограммов свинины – сырое мясо лежит в ногах художницы.

Барбара танцует. Двигает бёдрами. Трясёт головой. Музыка, кажется, сейчас разрушит стены галереи. На фоне танца на экране во всю стену сменяют одна другую картины, некоторые из них Аня узнаёт.

Вот Юдифь обезглавливает Олоферна на картине Артемизии Джентилески.

Вот Тимоклея сталкивает в колодец своего насильника на картине Элизабетты Сирани.

Много, много картин с кровью и жестокостью, скорее всего, догадывается Аня, написанные женщинами. Барбара продолжает двигаться, кровь стекает по её телу, в ноздри бьёт то вонь сырого мяса, то резкий запах пота.

Барбара двигается неистово, как будто для неё не существует галереи и публики, как будто она куда-то улетела, как будто она уже и не Барбара вовсе. На картинах всё меньше насилия, всё больше просто обнажённых женщин. Аня узнаёт что-то из Фриды Кало, узнаёт тарелки из инсталляции Джуди Чикаго. И вот наконец снова она – Дороти Ианноне, снова огромные женщины с хищными вульвами. Снова что-то не про Аню, не для Ани.

Теперь танец Барбары всё меньше напоминает безумие и всё больше – какое-то дикое соблазнение. Её таз ходит туда-сюда, имитируя совокупление, Аня не может на неё не смотреть. И Ане хочется плакать.

Сейчас она так чётко чувствует: что-то когда-то у неё отняли. Что-то ценное, важное, какую-то её силу. Это не мир сумасшедший и озабоченный со своим сексом, это в Ане что-то не так, что-то ампутировано, что-то где-то заткнуто.

закупорено

После перформанса Аня бежит в туалет. Внутри всё трясётся, но что это, почему, почему тело ведёт себя так – Аня не понимает. Кое-как приходит в себя, но всё равно – расхлябанная, красная, видно, что ревела.

По коридору приближается долговязая фигура Давида, за ним – Михалина, раскачивающая бёдрами в такт шагам на шпильках. Их только и не хватало.

Аня собирается на остановку, она же так хотела, так мечтала домой, спать! Давид опять в чёрном, глаза немного подведены, похож на вокалиста готик-рок-группы, ему удивительно идёт. Так странно – она и правда с ним работает, вот так запросто общается? Такие неформальные секси-мальчики всегда были где-то далеко от неё, она наблюдала за ними с безопасного расстояния. А тут – вот он, смотрит на неё по-настоящему, уговаривает не ехать ни в какое домой, а идти вместе на «Огонь», потом – на открытие выставки литовской художницы, которая в прошлом году делала инсталляцию с человеческими органами, помнишь? А потом и на кинопоказ про искусство Дэвида Линча, почему нет? Зачем вообще работать на арт-фестивале, если никуда не ходить?

Аня не находит, что возразить, Аня подчиняется.

Они идут по сумеречному городу, тьма просачивается внутрь, вот уже всё слилось, вот уже ничего не страшно.

Давид говорит о перформансе:

– Барбара всё же гениальная. Достала из меня и отвращение, и возбуждение, что-то такое живое, трепещущее… Но одновременно я просто видел красивую обнажённую женщину, и я не мог не думать о том, как просто трахал бы её до потери сознания, – Давид смотрит Ане в глаза, она отводит взгляд.

– А ты у нас такой герой-любовник, что ли? – с издёвкой произносит Михалина.

– А тебе, Аня, как перформанс? – Давид игнорирует Михалину, смотрит только на Аню.

– Хорошо. Круто. Крутой перформанс.

– Почему ты плакала?

– Не плакала.

– Видно же.

Аня как будто голая, пытается запахнуться, а Давид не даёт, выхватывает из рук любую одежду, сканирует её этим своим взглядом, считывая мысли.

– Отстань, Давид, а.

Ускоряет шаг, остаётся одна. В этом городе, в этой тьме.

4.

Так что же с сексом?

Вопрос бьётся в висках, в мозгу, за глазами. Не надо было столько спать, встала бы в восемь, когда проснулась первый раз, и голова не была бы как тухлая свёкла. Но ведь это первый день за столько месяцев, когда ей надо в офис только к обеду, когда не надо на таможню.

И она соблазнилась призывам коварных сирен, зазывающих дальше в сон, провалилась, уплыла, а там – непонятные девушки, почти все голые, рассказывают, как и с кем они спят. Огромный дом с окнами в пол и повсюду камеры. То ли реалити-шоу, то ли экспериментальный фильм.

Название проекта Аня помнит: «Женщина и тело». Кажется, всё-таки фильм. О том, как современные молодые женщины ощущают и проживают свою сексуальность.

Похоже на какой-то университетский проект.

И такие раскрепощённые там все.

Такие свободные со своими сосками разных форм и цветов, бритыми или заросшими лобками, ягодицами, то впавшими, то разрастающимися… И до какого-то момента Аня очень даже вписывалась, тоже ходила голая и поддерживала светские беседы про кино и искусство, но вот микрофон утыкается ей в лицо, всё внимание ведущей обращено к ней, и Аня что-то мямлит, мямлит, а ничего связного выдать не может. Девушки переглядываются, ведущая улыбается всё менее искренне, а её небольшие груди становятся острее и злее.

– Так что у тебя с сексом, Аня?

Все замолкают, смотрят на неё, ждут, что же она скажет. Аня молчит, молчание висит, пропитывает всё, воздух от молчания становится плотным, тяжёлым, туманным.

Девушки улыбаются, но не по-доброму, не приглашая Аню улыбнуться вместе с ними, а злобно, издевательски, отдельно от Ани, выталкивая её из общего женского круга сначала просто этой злобой и смехом, а потом уже и физически, толкая, толкая, толкая её, толпа из сисек, складок на животах, вульв, огромных, мясистых – как на картинах Дороти Ианноне. Их груди обрастают металлом, становятся острыми, как у певицы Мадонны в том концерте, растут вперёд, всё более похожие на копья, готовые проткнуть Аню насквозь, если она не уберётся.

Аня пятится, пятится, тяжёлая дверь хлопает перед носом. Аня одна на улице, голая, жалкая.

И свет в окнах дома тухнет, и голоса и музыка затихают, словно все эти девушки, ещё полчаса назад её сёстры, словно они сговорились и делают вид, что никого нет дома, чтобы Аня не вздумала вернуться туда, к ним.

Такой она и проснулась – голой, испуганной, изгнанной. Трёхмерные буквы вопроса летают внутри черепной коробки, врезаются в виски, затылок, бьют по задним стенкам глазных яблок.

так

что

же

с

сексом

Аня потягивается, смотрит на часы. В квартире тихо, родители куда-то уехали.

Алина Викентьевна – всплывает в голове имя.

Ого, сколько же лет Аня об этом не вспоминала?

У Алины Викентьевны были тёмные волосы и бледно-голубые глаза, а ещё крупные, как у Анджелины Джоли, губы. Алина Викентьевна вела предмет «Мировая художественная культура» в восьмом классе. На её уроках Аня впервые услышала про модернизм и постмодернизм, сюрреализм, Фрейда, Эроса и Танатоса, либидо и мортидо. Алина Викентьевна не пускала в класс опоздавших, а контрольным предпочитала устные, как в университете, экзамены.

Но всё это была как будто оболочка – строгая, собранная, очень правильная женщина – но когда она начинала говорить… Её лицо расслаблялось, на нём появлялась то улыбка, то гримаса злости (особенно когда говорила о репрессиях и несправедливости в биографиях художников), она рассказывала о художественных направлениях, часто перескакивала на литературу и поэзию, цитировала стихи и даже напевала что-то из музыкальных произведений. Само её тело менялось, становилось гибким, завлекающим.

Аня впадала в транс, слушая её, впитывая её слова, ощущая их физически в голове, грудной клетке, животе. А когда приходила в себя, недоуменно поворачивалась, рассматривала одноклассников, видят ли они то же самое, чувствуют ли они это? Но большинство сидели с теми же скучающими лицами, как и на любом другом уроке, писали друг другу записки или пялились в окно.

Анин класс должен был ехать на экскурсию в Брест, а классная руководительница заболела. Вместо неё поехала Алина Викентьевна.

Ночевали в гостинице. С количеством номеров произошла накладка, заказали меньше, чем нужно, а свободных комнат из-за какого-то чемпионата совсем не было. Две девочки, Аня и её одноклассница, оказались без места. Алина Викентьевна и вторая учительница были вынуждены взять по девочке к себе.

Аня попала к Алине Викентьевне.

Номер был небольшой, у окна стояла одна «полуторная, не одиночная», как убеждала на cтойке регистрации женщина, кровать. Луна светила прямо в окно, тонкие занавески от света совсем не защищали.

было лето и было жарко

было лето и было душно

на Ане болталась майка на бретельках

тело Алины Викентьевны облегало что-то тонкое, кружевное, прозрачное

коричневыми были соски Алины Викентьевны

упругими спереди и мягкими сзади выглядели бёдра Алины Викентьевны

неглубокие полосочки шли по шее и декольте Алины Викентьевны

шоколадом, миндалём и апельсином пахло от Алины Викентьевны

Как давно Аня не вспоминала Алину Викентьевну. Совсем забыла, что такое вообще было.

До сих пор что-то оживает, шевелится внутри от этих воспоминаний.

Но стоп, а что было потом, после Бреста?

В девятом классе один из первых уроков был посвящён женщинам-художницам. Алина Викентьевна принесла свои книги с репродукциями, она рассказывала, что художниц было меньше, чем художников не потому, что мужчины талантливы, а женщины – нет, но из-за того, что долгое время у женщин просто не было доступа к образованию, возможности практиковаться, рисуя обнажённую натуру, из-за стереотипов о том, что такое вообще «настоящая женщина» и какой ей нужно быть.

(Потом, уже в университете, Аня поняла, что Алина Викентьевна пересказывала девятиклассникам обычной минской школы ключевую работу феминистской арт-критики «Почему не было великих художниц» Линды Нохлин.)

Одноклассники шумели и отвлекались, Аня, застывшая, внимала каждому слову, скользя взглядом по брюкам и пиджаку Алины Викентьевны. Женщина в брючном костюме и женщина в неглиже – подумать только, два разных человека.

– Анна? Горелочкина? Что думаешь?

Алина Викентьевна повторила: открываем книгу про Фриду Кало на сорок четвёртой странице, что там видим, Аня?

– Д-две женщины… голые…

– Картина тридцать девятого года «Две обнажённые в лесу». Зачем, по-твоему, Кало писала обнажённых женщин? Казалось бы, с мужчинами-художниками всё понятно, да? Любование женским телом, превращение его в предмет, объект желания. А что с женщинами, Аня? Какие чувства у тебя вызывает обнажённая женская натура?

Класс затих и повернулся к Ане. Алина Викентьевна, казалось, была серьёзной, но Аня видела, что сквозь маску строгой учительницы проглядывает личина озорная и… дразнящая?

Аня прочистила горло.

– У меня? Обнажённая?

– На картине Фриды Кало, Аня. Ясно. Пока Анна просыпается, что нам скажет Вика?

И всё – для Алины Викентьевны Аня исчезла.