Глава 7

По мере того, как близились каникулы, Таласса становилась все более задумчивой и грустной. Я постоянно спрашивал, что ее тяготит, но она только отшучивалась, а потом и отшучиваться перестала – лишь смотрела на меня бездонным печальными глазами.

На урок по «основам манипулирования стадами и подданными» пускали только дворян. Курс считался закрытым для «стада», которым и учили манипулировать.

Ничего нового я там не узнал. Обычные буржуйские и феодальные «разделяй и властвуй», «кнут и пряник», «пороть и не кормить». Кого казнить, кого миловать, кого приблизить, кого отодвинуть, как взрастить ренегатов и предателей из народных масс, которые будут сторожевыми псами для этих самых масс. Не скажу, что они достигли тут каких-то высот. Наши капиталисты тут поизворотливее будут, потому как бороться им приходится с организованной силой пролетарского интернационала. А здесь с сознательностью масс все как-то совсем чахло.

После урока я отправился искать Талассу. На месте в парке, где она обычно зубрит какой-нибудь учебник, чтобы не ронять титул круглой отличницы, ее не было. Непорядок.

С Талассой мы как-то сроднились. Нет, упаси Боже, никакого чисто мужского интереса у меня к ней не было – все же она зеленая совсем, притом в обоих смыслах, и для меня почти ребенок. Но ее мягкость, отзывчивость, ум, и, главное, стремление к лучшему притягивали. Она была хорошая. И давать в обиду я ее не собирался. Поэтому и присматривал за ней. И волновался, когда она куда-то пропадала. А это периодически случалось – она просто исчезала из замка и по возвращении уклонялась от объяснений. Делала это с таким видом – мол, врать не хочется, а правду сказать нельзя. Ну что же, я всегда уважал чужие тайны.

Нашел я ее около русалочьего бассейна. Он был достаточно просторный, идеально круглый, с гранитной окантовкой и фонтаном в центре в виде бегемота, устремившего свою широкую морду вверх и извергающего высокую струю воды.

Таласса, присев на гранит, беззаботно беседовала с русалкой, по пояс высунувшейся из бассейна. Они обменивались фотографиями известных артистов и верещали, обсуждая новый фильм с каким-то своим кумиром.

Русалки. Вот же дожился… Да, были и такие здесь. В отличие от расхожих представлений, они вовсе не имели хвостов вместо ног. Девушки как девушки, в школьных водолазных костюмах со звездочками, означавшими, в каком классе они учатся.

– Как они вообще попали в школу? – спрашивал я Талассу, которая водила с ними дружбу.

– Ну, они же тоже подданные Империи Русского Мистериума, – смотрела она на меня, как на непонятливого. – Со всеми вытекающими обязанностями. И куда реже – правами.

Отношение к ним было еще хуже, чем к гоблинам. Так, ни рыба, ни мясо – русалка, одно слово. Они были мнительны и порой злопамятны. Знали, что их ненавидит большинство людей и отвечали тем же. Но Таласса прекрасно находила с ними общий язык. Вот и щебетали они, выкладывая друг другу свои простенькие девичьи тайны.

– Ива-ан, земноводный, – жеманно, по русалочьи растягивая слова, произнесла уже знакомая мне русалка Алиса. – Как твои важные дела?

Я относился к тем немногим людям, которых русалки не хотят утопить. Наверное, потому, что я сам никогда не желал им утонуть.

– Дела, как сажа бела, – улыбнулся я. – Но все идет свои путем.

– Тебя не донимают эти сухопутные мурены? – махнула она рукой в сторону толпившихся вокруг виконта аристо и прочих холуев.

– Боятся. Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути…

– Бронепоезд, – радостно хихикнула русалка. – Вот нравится мне – скажешь иногда такое, изысканное и непонятное. Я прямо веселюсь.

Она дала от избытка чувств ладонью по воде, обрызгав меня, и повернулась к подружке:

– Так у тебя есть фотография Грегори Пека?

– Только для тебя, – Таласса вытащила из школьной сумочки то, что просили.

– Ах ты моя рыбонька, – русалка послала орчанке воздушный поцелуй, взяла фотокарточку, отпечатанную на гибком и тонком материале, именуемом здесь пластиком, и нырнула в воду – поплыла хвастаться перед своим водоплавающим друзьям.

– А почему здесь нет ни одного русала? – спросил я.

– Русалы дики и необучаемы, – пояснила Таласса. – Русалки – другое дело. Они хорошие. И их все обижают. Это несправедливо.

– Ну они тоже обидеть могут.

– Еще как, – заверила моя орчанка.

Мы прошли на стену, полюбоваться городом. В это время над ним начинают подниматься аэростаты и воздушные шары городских служб – и это очень красиво.

Орчанка, глядя в даль, что-то совсем расклеилась и погрустнела.

– Тебя что-то гложет? – спросил я в очередной раз.

– Эти каникулы… Эти отъезды…

– Ну, каникулы. Вещь хорошая. Навестим своих. Отдохнём. Вернемся уже поздней осенью, с новыми силами.

– Ты уверен, что вернешься? – испытующе посмотрела на меня она.

– А что мне помешает? – удивился я, напоровшись на ее серьёзный и напряженный взгляд.

– Чувствую, будет перемена. Суровая перемена… Дай руку!

– Что?

– Покажи ладонь! – нервно потребовала она.

Я потянул свою ладонь, и она начала, как цыганка, водить указательным пальцем по моим линиям судьбы, что-то едва слышно напевать под нос. Потом резко отбросила мою руку и всхлипнула.

– Ну ты что? – положил я ей руку на плечо.

– Нелегкая у тебя судьба. И странная. Пришло время испытаний. И, если ты справишься, то и свершений. Но учти, что смерть ходит за тобой с косой. Только на миг зазеваешься – и голова с плеч.

– А, – я только отмахнулся. – Бог не выдаст, свинья не съест. А ты, Таисса, горюй меньше.

– Меньше? – горько произнесла она. – А что мне остается делать?

– Думай больше.

– О чем?

– О мировой справедливости

Она отшатнулась в испуге, будто услышала что-то неожиданное и опасное. Отступила на шаг, оглядев меня с ног до головы. Задумалась. Я стоял неподвижно, чувствуя, что сейчас нельзя ее трогать.

Она кивнула, серьезно и сосредоточенно, на что-то решившись.

– Когда тебе будет плохо, и тебя обложат охотники, или просто потребуется участие и сочувствие, обратись к сёстрам.

– Каким сестрам? – не понял я.

– Сестры по духу. И по избранному пути…

– И что это за путь?

– Наш путь. Правильный путь.

– Правильный путь – лишь тот, кто ведет к справедливости. А этот мир несправедлив.

– Вот именно. Я чувствовала. Ты служишь справедливости!

Она вытащила из школьной сумки бумажку, вечным пером – здесь их называют шариковыми ручками, черканула в блокноте телефон.

– Когда тебе будет плохо, позвони на этот номер. И скажи, что от Утренней Звезды. Сестры помогут тебе. Дадут убежище. И найдут меня.

– Хорошо, – кивнул я.

– И вот еще запомни, что надо сказать, – после этого она произнесла набор слов. Отлично – это были пароль и отзыв.

– Спасибо, Таласса, – я поцеловал ее по-братски в щеку.

В груди поднялось ликование. Этот разговор дорогого стоил. Меня начала утомлять обыденность, предсказуемость и определенность школьного существования. Даже невероятный мир быстро становится скучным, если ты живешь в нем скучным ритмом. А тут я прямо носом почуял запах подполья. «Сестры», пароли. Мировая справедливость. Это как раз то, что мне нужно именно сейчас. Выход на оперативный простор!

И этот самый простор стал сам вторгаться ко мне. Этим же вечером, зайдя в свою скудную комнату, я понял, что там кто-то побывал. Притом тот, кто не хотел оставлять следов. Царская охранка в моем революционном прошлом называла это секретным обыском и практиковала часто.

Со времен подпольной работы была у меня полезная привычка оставлять в своем жилище так называемые сторожилки. Это может быть кусочек бумаги, волос, что-то совсем незаметное. Но при открытии двери или проходе через комнату не задеть его невозможно. Нет сторожилки – значит, в комнате были посторонние.

Сторожилки на двери не было. По правилам Филармонии без меня, или без моей просьбы, никто не смел зайти в комнату барона. Значит, зашли без спроса.

Враги? Что, игра начинается?..

Глава 8

Итак, что получается? Я попал в сферу чьего-то интереса? Или балуются мои недоброжелатели-соученики?

Кто же у меня все-таки был? Да еще вскрыл хоть нехитрый, но все же замок. Плохо пока я знаю этот мир. Тут же и жандармы есть. И какие-то колдовские конгломераты. И разные темные и свирепые враги человечества. И даже гномы-старообрядцы. Может, кто-то узнал, что я не тот, за кого себя выдаю? Меня начали подозревать, пытаются вывести на чистую воду?

Как быть?

Если тебе темно – включи свет. Надо только знать, где выключатель, и как дотянуться до него.

Со всем честным народом, который ошивался в общежитии, у меня сложились на редкость гладкие отношения. От дворян простолюдины старались держаться подальше, зная их спесь и дурной нрав. Я же общался со всеми душевно, никого не задирал и не унижал. Сказывался большой опыт партийной работы, в основе которого лежит убеждение, что каждый человек имеет право на то, чтобы к нему нашли его ключик. А «почти люди» часто гораздо больше походили на людей, чем спесивые аристо.

Вот я и пошёл во двор, где привычно бесились гоблины. Кто-то плевал в мишень с расстояния. Кто-то ходил на голове. Кто-то запрыгивал с визгом в кучу-малу. Да, у ребят энергии избыток, а ума маловато. Чисто детский сад, а не Филармония.

Ага, вон и Дубняк. Этот синий сморчок у них и заводила самых безрассудных дел, и вездесущий пройдоха, сующий повсюду свой длинный крючковатый нос и развешивающий везде свои бархатные уши. Если кто что-то и знает, так только он. Энциклопедия слухов и сплетен. И еще он себе на уме.

Я помахал ему приветственно рукой. И он подскакал ко мне прыжками, сделав в конце отличное сальто-мортале – акробаты обзавидуются.

– Приветствую высокомудрого аристо, – склонился он в поклоне.

– Привет, привет, – задумчиво, и вместе с тем с какой-то угрозой, протянул я. – Кто ко мне в комнату лазил?

– Не знаю, – уши его нервно задрожали. – А лазили?

– Лазили, – заверил я.

– Кто?

– У тебя и хочу узнать.

– Не знаю. А точно лазили?

– Точно.

– А почему я не знаю?

– Не знаю, почему ты ничего не знаешь, – прошипел я – все же, чтобы общаться с гоблинами, нужно великое терпение. – Можешь узнать?

– Могу, – подобострастно закивал Дубняк и тут же нахмурился. – Но не хочу. Зачем?

– По-дружески.

– Ты мне друг, но зачем мне узнавать для друга? Хороший друг помогает сам и не требует, чтобы помогали ему.

– Друзья должны помогать один другому.

– Так и быть. Когда тебя придут убивать, я помогу. Я тебе сообщу. А остальное для меня – мелко и утомительно.

Я вытащил из кармана перочинный ножик с множеством лезвий и всяких приспособлений, на который гоблин давно и жадно смотрел. Подбросил его в руке и сказал:

– Будет твой.

Он тут же потянул свою лапку к ножу:

– Дай сейчас, мы же друзья. А я помогу. Потом.

– Настоящим друзьям что-то дают, только когда они уже помогли.

– Ты вредный, – обиделся гоблин. – Как все люди.

– Узнавай, Дубняк. И как другу отдам тебе ножик…

Вечер овладел этим миром. Темный, безлунный. Полный шорохов и черных теней.

Я оторвался от окна и собрался ложиться спать. В дверь постучали каким-то фигурным стуком.

– Да заходите уже! – крикнул я.

На пороге возник мой синий друг.

– Давай нож, друг, – протянул он лапку.

– Давай имя, друг, – ответил я.

– Это Вейсман. Ему Жмык помог замок вскрыть. Сами вы, аристо, такие беспомощные.

Я протянул нож. Синий честно его заработал. Я ему верил – обычно гоблины не врут, и нужна очень веская причина для того, чтобы они исказили истину.

Лев Вейсман – это прихвостень виконта. И что, Оболенский его послал шарить по моей каморке? Или это его личная инициатива? Что он вообще искал? Да все очень просто. Это ведь Лева нападал на меня в том переулке. И это ему я так хорошо наподдал, что он потом неделю ходил и тихо кривился, боясь показать свою боль, чтобы на выдать себя.

Ну что же, Лев, посмотрим завтра, какой из тебя король зверей…

Глава 9

Кабинет практической алхимии располагался на самой верхушке самой далекой башни. По принципу – если взорвется или обрушится, много народу не зашибет.

Ученики не слишком любили бывать в этом закутке. Тут всегда пахло химикатами, иногда так, что забивало нос, появлялась резь в глазах. Кроме того, тут правили делами учитель-алхимик и его ассистент, которые снискали славу человека и орка с самым гнусным и капризным характером во всей Филармонии.

Единственным, кого алхимики могли переносить, был Лева Вейсман. Во-первых, он один из немногих, кто испытывал жгучий интерес к этому предмету. Во-вторых, торговому дому Вейсманов принадлежало немало алхимических предприятий и лабораторий. Школьные алхимики это знали, имели с торговым домом какие-то дела и перед самим Левой даже заискивали, называя его мудрым господином. Особенно это забавно смотрелось на фоне того, как гоблин-учитель чихвостил какого-то ненароком подвернувшегося под горячую руку бедолагу-студента:

– Криворукий выползень! Ошибка природы и человечества! Как может существо с головой не отличить тритий натрия от натрия с тритием! Господи, почему мне не дано права убивать дураков!

В алхимической башне я и затаился – в уютной нише рядом с винтовой лестницей.

Скучать там не приходилось. Один за другим по лестнице скатывались ученики. Кто-то матерился. Кто-то плакал. Кто-то еле плелся.

– Больше ни ногой, – ворчал хлипкий паренек. – Я сбегу из этого ада!

Вот это контраст! Лева Вейсман спускался по лестнице чинно. Напевал под нос модный шлягер:

«Весь покрытый зеленью,

Абсолютно весь,

Остров невезения в океане есть.

Там живут несчастные орки дикари.

На морды все ужасные, добрые внутри».

Будет тебе сейчас Остров невезения. Я резко шагнул к нему.

От неожиданности он даже «мяу» сказать не успел, а уже был в присмотренном мной заранее небольшом помещении, среди ведер, швабр и щеток. Руку я ему заломил за спину. А лбом прижал к холодной каменной стене.

– Ну что, воришка, отбегался? – мрачно прошипел я.

– Чернобородов, это ты? – голос его был тонкий, испуганный, и Вейсман тщетно пытался вернуть ему гордое звучание, но неизменно срывался на петуха.

– А как ты догадался?

– Отпусти!

– Хорошо.

Я отпустил его и посветил в глаза фонариком размером с авторучку, который всегда таскал с собой.

– Признаваться в проникновении в жилище будем? – спросил я уже спокойно.

– Ты что говоришь такое? – процедил Лева, которому было стыдно за свой прошлый тонкий голос, и он сейчас пытался вернуть себе лицо. – Ты хочешь унизить мою честь дворянина?

– Честь твоя дворянская если и была, то вся осталась в комнате, куда ты проник с воровской целью.

– С воровской! – Вейсман деланно, как ему казалось, обидно рассмеялся. – И что у тебя, нищего, мог украсть я, сын богатого рода, властителя пяти алхимических заводов и дирижабельной линии? Да у меня запонки стоят дороже всего твоего жалкого имения!

– Тут ты прав, – согласно кивнул я. – Но знаешь, болезнь такая есть. Люди не могу не воровать. Пусть в кармане миллион, за рублем в чужой карман полезет.

– Что ты несешь, безумный?

– Клептомания называется.

– Клепто что? – он снова рассмеялся, еще более громко и совсем фальшиво.

– Думаешь, не докажу. Докажу. Еще как.

Лева задумался. Потом нагло усмехнулся:

– Доказывай! Позорься!

Ну ничего, улыбочку-то мы тебе сейчас поправим. Я пожал плечами:

– Ладно, не бери в голову, Лева. Извини за беспокойство.

Он прищурился, и прищур был победный – мол, уел баронишку, который посмел…

– Отдыхай. У меня еще дела. В город успеть надо, пока телеграф не закрылся.

– Тебе, нищему, что, есть, кому телеграфировать? – в этот вопрос он попытался слить весь сарказм и яд.

– Ну да. Твоему отцу, владетелю пяти заводов и дирижабельной линии.

– Зачем? – изумлённо воскликнул Лева.

– Выражу сожаление, что его сын лазит по чужим комнатам и ворует. Глава твоей семьи наверняка достойнейший член общества, и неправильно будет скрывать от него такой конфуз. Лучше сообщу я, чем потом сообщит полиция.

– Отец не поверит ничтожному нищему!

– Да? Ну, конечно, он поверит тебе. Если ты ему поклянешься. На фамильном клинке.

Вейсман аж задохнулся. Но тут же сник.

– Что, нет клинка? – сочувственно спросил я. – И где же он? Куда же он подевался?

– У тебя, нечестивец, – с ненавистью произнес Вейсман.

– Да ты что. И как он у меня оказался?.. И зачем тебе были нужны мои уши, которые ты так настойчиво требовал, Лева?

– Потому что ты забыл свое место!

– Ничего. Зато отец напомнит тебе твое место.

– Что ты хочешь?

– Да ничего. Предостеречь тебя от дальнейших ошибок. И, может, договориться.

– Триста рублей, – произнес, оживившись и встав на изведанную тропу, Вейсман.

– Тебе не совестно таким мизером ронять честь семьи? За фамильный клинок триста рублей. Даже мне за тебя стыдно. А уж как будет стыдно твоей семье, которая увидит клинок на аукционе.

Ну да, я хорошо знал это не очень благородное, но порой так необходимое искусство вымогательства. Мы вынужденно пользовались им для пополнения партийной кассы. Революция стоит денег.

– Пятьсот!

– Я на телеграф…

– Ладно, семьсот.

В общем, на тысяча ста рублях мы сговорились.