Я долго гулял по городу, с удивлением рассматривая забытые улицы. М-да, что сказать? В моей памяти город был лучше, сейчас же все бросалось в глаза: уже упомянутый разбитый асфальт, а где и его полное отсутствие, старый жилой фонд, облупившиеся стены домов, огромное количество деревянных частных домиков. Ну а чего я ожидал? Он и там, в будущем, ненамного лучше будет выглядеть. Разве что добавятся многоэтажки, вырастут как грибы красивые дома тех, у кого заведутся денежки, асфальт получше положат, кое-где тротуары плиткой выложат, особенно в центре, ну и везде будут вывески многочисленных магазинов, которых сейчас здесь не очень много. Машин будет в разы больше, а еще везде будет реклама, которая сейчас отсутствует как явление, да в руках у людей появятся смартфоны. Но в целом дух провинциальности так и останется лежать на крышах домов, кронах деревьев и на серой глади древнего озера.

Я смотрел на проходящих мимо меня людей, спешащих по своим делам – люди как люди. Меньше цветов в одежде, но и не сказать, что она вся черно-белая, как сегодня изображают некоторые, скорее, цвета менее яркие. Мода другая – да, на одежду, прически и т.д., но сколько раз эта самая мода за мою жизнь сменится, вернется опять, и снова сменится! Да и не баба я на это внимание обращать, вот если бы на моем месте какая попаданка оказалась, то она бы вам, наверное, про это все в подробностях описала. Я же просто смотрел на этот неухоженный городок моего детства, и отчего-то сердце сжималось в груди. Эх, мне бы не на считаные часы, а насовсем сюда вернуться, уж я бы точно прожил совсем другую жизнь.

Свернув на улицу Свердлова, я прошел мимо музыкального педучилища, неторопливо шагая, подошел к Комсомольскому парку, и с грустью увидел все ту же картину родной сердцу неухоженности. Да, здесь вам не какая-нибудь Германия с ее словно игрушечными кукольными домиками, неожиданно выросшими в размере. Нам некогда заниматься всякой ерундой, мы здесь решаем глобальные проблемы, не отвлекаясь на мещанский быт! Россия – это космос, вырастающий из хаоса, не нами заведено.

Лишь на центральной аллее лежал потрескавшийся асфальт, а многочисленные тропинки, протоптанные ногами прохожих, как всегда в России, как бы она ни называлась, не совпадающие с планами тех, кто все это проектирует, сейчас были сухими и пыльными. Не перестану удивляться этой вековой борьбе всевозможных проектировщиков с народом, не желающим ходить по тем дорожкам, что они закладывают в своих планах, словно демонстративно не замечая, где предпочитают ходить люди. И пролегают эти красивые и прямые дорожки, радуя своей чистотой и удаленностью от путей народных.

Несмотря на все это, сейчас мне этот парк нравился больше, чем тот, каким он станет в будущем, наверное, как раз именно этой своей буйной неухоженностью. Я шагал по центральной аллее парка прямо к венчающему ее памятнику комсомольцам, наверное, времен Гражданской войны, судя по буденовкам на головах юноши и девушки, устремивших взгляд своих слепых, покрытых побелкой глаз в видимое только им светлое коммунистическое будущее. Я остановился возле памятника, вгляделся в их лица с какой-то даже жалостью: всё, за что вы боролись, ребята, просрали ваши дебильные потомки, на которых вы так рассчитывали. Столько народа угробили, а в результате – пшик. Вы забыты, а те, с кем вы сражались, снова в чести. И стоило оно того? Я улыбнулся, сердцем и душою я был за них, за этих идейных пламенных комсомольцев, вот только это не имеет никакого значения. Сама история против нас, ребята, а историю не расстреляешь из нагана…

Я сел на скамейку возле кустов на краю этой небольшой площадки с памятником первым комсомольцам. Хорошо, что еще не пришло то время, когда молодежь с чего-то вдруг решит, что правильно сидеть надо на спинке скамейки, поставив грязную обувь на сиденье. Поэтому я спокойно сидел, привалившись спиной к выгнутой спинке из реек, смотрел на памятник, на возвышающиеся над деревьями купола древнего кремля, заселенного интуристами, и думал о том, что в какой-то из дней этого лета именно на этой скамейке я точно так же сидел, но не один, а с девочкой по имени Лариса. Так звали мою первую любовь, и это было наше последнее свидание. Или не последнее? Уже и это стало забываться. Она тогда приехала на моем велосипеде, который я дал ей на время по ее просьбе, и на котором она каталась, кажется, все лето. Даже после того, как мы формально расстались, я не хотел просить ее вернуть велосипед, а она не торопилась, зная о том, как я ее люблю. Или не знала?

Я передернул плечами. Может, она ничего и не знала, не видела, не понимала? Я же всегда такой скрытный, стараюсь не показывать своих чувств. Многие из-за этого считали и считают, что я черствый и злой. Но с ней это было точно не так, с ней мое сердце разрывалось от нежности и желания, а еще от страха сделать что-то не так, что-то, что ей не понравится. Но ей-то, откуда было это знать, она же мысли не читала? Так и расстались мы с ней этим летом и навсегда, и я ничего не знаю о ее дальнейшей жизни. Как-то раз еще встретились года через два или три, не помню, по старой памяти вместе провели ночь и на этом все. Но не я, так любивший ее не только тогда, но и многие последующие годы, стал ее первым мужчиной, не я. Я бы тогда, в смысле – сейчас ни за что не решился. Под надменной личиной молодого хулигана скрывался хрупкий и скромный юноша. Я и дрался, может, и воровал, и грабил только из-за того, чтобы никто об этом внутреннем скромняге не догадался. И лишь только с ней я разрешал ему выйти вперед и он, гаденыш романтичный, конечно, все испортил… Девушки, особенно в этом возрасте, любят отчаянных хулиганов, а вовсе не скромных и стеснительных, боящихся лишний раз дотронуться до них ухажеров. Наверное, я слишком сильно ее любил, не надо было так, надо было быть проще и смелее, но что уж сейчас об этом! Мы были такими, какими мы были, мы стали такими, какими мы стали – из снов и мечтаний, из глины и стали. О, кажется, это строчка из моего старого стихотворения всплыла! Точно, из старого стихотворения, которое сейчас еще и не написано.

Погрузившись в воспоминания, я пропустил мимо ушей шуршание шин по старому асфальту, и поднял глаза лишь тогда, когда рядом со мной затормозил велосипед.

– А я откуда-то так и знала, что ты здесь!

Не может быть, этого не может быть. Я поднял глаза и улыбнулся:

– Привет, любимая!

Она, конечно, была прекрасна в своей молодости, я и забыл, как она была хороша в свои шестнадцать лет. Старше меня на целый год – так много, когда тебе всего пятнадцать. Но такова привилегия хулиганов, они могут встречаться даже с теми девочками, которые старше их.

– Ого, вот это приветствие! – улыбнулась Лариса. – Ты что здесь делаешь? Я проезжала мимо Луны, там все ваши и опять, кажется, пьяные. А ты никак трезвый?

– Аки стеклышко! – заверил ее я, не отрывая взгляда от ее глаз. Этому научила меня жизнь: всегда смотри в глаза, не отрывай взгляда, ты никого и ничего не боишься, ты всегда прав! Но она ведь только девчонка глупая сейчас, конечно, она не выдержала и отвела глаза, почти пропев:

– Странный ты какой-то сегодня. Ты точно трезвый?

– Иди ко мне, дыхну, – еще шире улыбнулся я.

Она осторожно положила велосипед на асфальт, и склонилась надо мной принюхиваясь. Вот ты и попалась, Лариса! Я ловко перехватил ее и усадил себе на колени.

– Ой! – и я ловлю губами мягкие, теплые губы. Она отвечает, и, уверяю вас, это надолго. Целоваться мы любим оба. Как-то она призналась мне, что обожает целоваться. Я в прошлой жизни стеснялся часто этим пользоваться, но уж сегодня не упущу ни за что на свете! Мы, путешественники во времени, такие, мы стремимся взять из нашего прошлого все, что не удалось с первой попытки.

Прошла вечность и я, оторвавшись от сладких губ, прошептал: «Ты неправильно сидишь, Лариса, так неудобно целоваться!». «А как правильно?» – с придыханием прошептала она в ответ. Я научил, подняв ее и опять усадив, только теперь ее колени оказались на скамейке по бокам от меня. Блин, блин, блин, вот зачем я это сделал! Но ничего нельзя повернуть назад в полумраке укутывающих скамейку кустов, когда вечернее солнце уже цепляется за верхушки деревьев. Мои ладони уже на мягких полушариях под юбкой, сжав их, как попавшиеся в плен мячики. Это моё, я никому не отдам! Она начинает немножечко, совсем так тихонько рычать, и я совершенно теряю голову. Кто там должен был быть первым? – Тебе не повезло, дружище, не в этой жизни. Нет ничего не личного, это любовь – здесь всё очень личное. И, конечно, у меня в этот раз получилось очень даже легко и ловко, да и как могло быть иначе, с моим-то опытом? А капля крови на моих старых темно-коричневых брюках клеш совсем даже не видна. Да и сумерки уже спускаются, в это время честной народ побаивается ходить через темный неухоженный парк, поэтому наша тайна осталась только нашей.

***

Говорят, что жизнь – она в полоску, и если ты сейчас на светлой полосе, то следующая полоса обязательно будет темная. Закон подлости или карма, как тут угадаешь? А, может, это время очень упруго и его так просто не развернешь?

Мы шли, вцепившись в ладони друг друга, молча, абсолютно счастливые, потрясенные до глубины души произошедшим и не верящие в то, что случилось. Вот только я никак не мог забыть о том, что мой чистенький носовой платок, тщательно постиранный мамой и заботливо уложенный ею в карман моих брюк, сейчас там, между ног девчонки, чья ладонь вцепилась в мою, прижатый трусиками, изображает из себя прокладку, которых еще нет в этой стране в это время. И это знание шокировало меня пятнадцатилетнего, несмотря на то, что шестидесятилетний старик, сидящий в голове, только снисходительно ухмылялся, но откуда-то издалека, словно специально ушедший в тень, дабы не мешать нашему счастью.

Вот только зачем мы пошли мимо этого пятака на Луне? Разве других дорог не было? Или их на путях моей судьбы и правда, не было? Пацаны приветственно заорали, увидев нас:

– Хрена се, а мы думаем, куда Пастор пропал! А он, оказывается, с бабой своей шоркается!

Я поморщился, мне не понравилось, что мою любимую назвали бабой, но я промолчал. Так среди малолеток принято, так они свою крутость показывают. Пусть их, переживу. Но подойти к ним все же пришлось, все же приятели, надо руки пожать, тем более что там уже были и другие, которых утром не было. Было, было предчувствие, щемила грудь тревога, вот только была ли у меня возможность избежать?

А потом Таракан, прилично подпитый, сволочь, взял и шлепнул Ларису по попе, вроде как в шутку. Я молодой, может быть, скрепя зубы, и спустил бы все на тормозах, например, как бы шутливо толкнув его в плечо и воскликнув что-то типа: «Но—но, не лезь на чужое!». И, возможно, ничего бы не произошло. Возможно. Но для меня – старого прожжённого зека, давно стало безусловным рефлексом правило: никому никогда ничего нельзя спускать. «Не заметишь» однажды и в следующий раз это уже станет нормой. Да и то, что произошло сегодня, совсем недавно, между мной и Ларисой, просто не позволяло отшутиться.

Я ударил быстро и резко. Один раз, второй, третий. Он упал, и я стал его пинать, уже не в силах остановиться – это старый зверь проснулся во мне, вырвался на волю, захотел крови. И кровь пролилась, обильно окропив грязный асфальт. Эта кровь залила мне глаза, и я не мог остановиться. Визжала Лариса, – парни пытались меня оттащить, куда там! Я только злобно огрызался, почти рычал, и они испугались, отошли.

Как оказалась там милиция, я уже не помнил. Очнулся только, когда мне стали выворачивать руки. Выдохнул, оглянулся: пацаны разбежались, лишь на асфальте, сплевывая кровь, валялся Таракан, тихо постанывая. И глаза Ларисы в свете фар милицейского бобика казались огромными. Она смотрела на меня так, словно это был не я, а кто-то совсем ей незнакомый, в кого вдруг обратился такой близкий ей человек. Я зло, по-волчьи, ухмыльнулся ей в ответ, хотел что-то сказать и… не сказал. Что тут скажешь? Словами ничего уже не исправить.

Вызванная ментами скорая уехала, заливая темноту вечера тревожным светом спецсигнала. А меня затолкали в желто-синий бобик, и когда машина отъезжала, через заднее зарешеченное окно я не сводил глаз с моей Ларисы, которая потерянно оглядывалась вокруг, не зная, что ей делать. Рядом с ней лежал мой велосипед. И мне было ее так жалко, что я сильно боднул затылком железный борт машины. Физическая боль иногда милосердна, она заглушает боль душевную. Ну, почему, почему, почему так? За что мне это все, в какой из своих жизней я так провинился?

Когда, наконец, после всех допросов дверь камеры предварительного заключения захлопнулась за мной, я грубо растолкал дрыхнувших уже мужиков и, упав на доски нар, как-то мгновенно провалился в сон, словно ухнув головой в пропасть.