Теоретически и хронологически у Наполеоныча имелась возможность и побывать, и поучиться в Лейпциге. Вот только… на правах вольнослушателя (потому и «в списках не значится») и не более все тех же полутора лет. То бишь в Лейпциге засветился и в консерватории отметился. Ну, а все остальное – вопрос грамотной интерпретации. Интернета в ту пору не было. Так что – поди проверь.

Лейпцигская консерватория – первая консерватория в Германии, основанная в 1843 году Феликсом Мендельсоном Бартольди. В наши дни – Лейпцигская высшая школа музыки и театра

В общем, основательной композиторской школы за плечами нашего героя не видно – лишь первоначальная выучка, проходящая по разряду сырого музыкального образования. Грубо говоря, Наполеоныч успел понять, как устроен этот мир. А все остальное взялся добрать на практике. Самоучкой. Тем не менее к восемнадцати годам юный Гартевельд сформировался как неплохой пианист. Опять же, музыку любил искренне, по-настоящему. И, видимо, решив, что на первоначальном этапе и этого достаточно, взялся действовать в строгом соответствии с русскими поговорками «терпение и труд все перетрут» и «капля камень точит».

Так началась российская одиссея Гартевельда, растянувшаяся на без малого сорок лет.

* * *

До сих пор было принято считать, что в России Вильгельм Наполеонович объявился в 1882 году (в некоторых документах встречается и более поздняя дата – 1885 год). Однако в приобретенном шведской музыкальной библиотекой сундучке обнаружились два письма Гартевельда из Москвы на родину – матери и сестре, датированные ноябрем 1877 года.

В зачине послания матери Гартевельд благодарит ее за присланные ноты. После чего спешит поделиться московскими успехами. Дескать, концерт, который он анонсировал в прошлом письме, состоялся накануне. А уже этим утром «Московские ведомости» (в тексте Наполеоныч усиливает градус, безосновательно называя это СМИ «одной из лучших газет России») разместили на своих страницах отчет о концерте. Мол-де, молодой швед Гартевельд, выступая в рамках неких luigis-consert при большом стечении публики, сорвал аплодисменты за свою прекрасную выразительную игру на фортепиано. И теперь критики пророчат талантливому иностранцу блестящую карьеру.

Этот хвалебный отчет Наполеоныч в письме кавычит, давая понять, что дословно цитирует газетную заметку. Между тем, в письме к сестре, где Гартевельд столь же восторженно описывает свой московский успех, цитата хотя и несет схожий смысл, выстроена иначе. Что, согласитесь, немного подозрительно.

Дотошная Марина Демина пролистала «Московские ведомости» того периода – ничего подобного нет и в помине. Из чего она заключает, что похвальная заметка – плод авторства самого Гартевельда. Выражаясь новоязом – фейк, посредством которого Наполеоныч берется оправдать свое дальнейшее пребывание в России. Мол, лиха беда начало! То ли вы обо мне еще услышите…

Обнадежив столь нехитрым способом родных, Гартевельд спешит напомнить о себе и альма-матер. И отправляет на адрес Королевской консерватории свое первое, как бы взрослое, сочинение – песню для хора и фортепиано «Садится солнце» на стихотворение Гейне (1826). К рукописи прилагалась сопроводиловка, суть которой сводилась к следующему:

Дорогие шведские академики! Земляки! Я такой-то такой-то, надеюсь, вы меня не забыли; спасибо за ваши уроки – они не прошли даром; в знак благодарности я, молодой и, как говорят в России, подающий большие надежды композитор, отправляю вам в дар свое сочинение, которым вы можете распоряжаться по собственному усмотрению (например, публиковать массовыми тиражами); за сим остаюсь искренне ваш, Наполеоныч.

Разумеется, в оригинале было строже и казеннее. Но общий смысл приблизительно такой. Иное дело, что… нужна была эта песенка академикам, как собаке пятая нога. Мало того, что вещица во всех отношениях слабенькая, так еще и до ума не доведенная: Гартевельд обещал сделать и дослать инструментовку «Солнца» позже. Видимо, лишь в том случае, если материал по достоинству оценят.

Но – не оценили. Однако, будучи не меньшими, чем немцы, педантами, шведы в своих канцеляриях «входящее» зарегистрировали. И тем самым сохранили оригинал гартевельдовского композиторского дебюта до наших дней.

* * *

Один из ключевых моментов во всей этой истории – почему юный Гартевельд сделал ставку именно на Россию, которую в тогдашней Европе и знали плохо, и побаивались. Ни у Марины Деминой, ни у меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Разве что рискну сделать осторожные предположения.

Во-первых, первые три четверти XIX века в России, в музыкальной составляющей ее жизни, проходили под знаком массового внедрения в русскую культуру европейских (особенно немецких и французских) музыкально-педагогических традиций. В данном случае речь идет не только о наводнивших Россию иностранных педагогах-музыкантах, нанимать которых для обучения своих чад было и модно, и престижно. Но даже основатели первых российских консерваторий взяли за основу т. н. лейпцигскую идею профессионального музыкального образования, сформировавшуюся в недрах той самой консерватории, которую наш герой, как мы предполагаем, вольно посещал. А значит, теоретически, был способен говорить с русскими коллегами на одном музыкальном языке.

Во-вторых, как педагогический репертуар, так и произведения, исполнявшиеся на концертах той поры, были преимущественно западноевропейскими.

В-третьих, возможно, до Вильгельма Наполеоновича доходили слухи, что в России 1870-х творческого склада заезжие иностранцы имели определенные преференции в сравнении с талантами собственными, местными. Тогдашняя монополия казенных театров всячески препятствовала развитию отечественного концертно-эстрадного дела, но при этом всячески поощряла организацию гастролей иностранных артистов. А если добавить сюда сложившуюся в России еще со времен царствования Екатерины II традицию заискивания, или, как говорили в СССР, низкопоклонства перед Западом, нетрудно представить, как в ту пору наша накрученная властями принимающая сторона носилась с заезжими иностранными гастролерами. Причем самого разного, порой – абсолютно непрезентабельного пошиба. Да и на низовом уровне, особенно в российской глубинке, отношение к иностранцам было соответствующим. Из разряда – все иностранное суть есть знак качества. Чем, кстати, массово пользовались гастролировавшие по провинциям отечественные «деятели культуры», изобретая для себя зычные и манкие заморские псевдонимы:

«– А Сурженто иностранец?

Альфонсо посмотрел на меня, как смотрят на дурачков, с сожалением, покачал головой и пощелкал языком.

– Шульженко? Вроде как будто… Алле-пассе! Фокусник он, а кроме того, елизаветградский мещанин. Домик там ихний.

– А почему вы Альфонсо?

– Интересу больше. Публика так и судит: свой – ничего не стоит. А раз не наш – то и хорош»³.

И, наконец, нельзя исключать наличия среди шведских знакомых юного Гартевельда более опытных товарищей, что уже успели окучить русскую поляну и затем в красках живописали местные перспективы и возможности. У них же он вполне мог заручиться и рекомендательными письмами – по этой части Наполеоныч был необычайно изобретателен и доставуч.

Ну да, все это, повторюсь, из области догадок и предположений. В сухом же остатке мы имеем факт: в 1877 году Гартевельд уже в России. Куда прибыл не просто попытаться срубить по-легкому деньжат, но – с твердой установкой прославиться.

Вот только слава – девица капризная. Пока за ней гоняешься, не одну пару подметок стопчешь. Меж тем, надо ведь еще и о хлебе насущном думать. Причем ежедневно.

Одному на чужбине всегда непросто. Особенно на первых порах. Особенно когда ты молод и амбициозен. Когда тебе, кровь из носу, нужно держать фасон.

А Гартевельд-старший к тому времени отошел в мир иной. И оставшаяся в Стокгольме вдова с дочерью едва ли была способна финансово покрывать все потребности молодого человека. Которому, реализации далеко идущих планов ради, требовалось не просто существовать, но постоянно вращаться в московском свете.

И тогда Гартевельд-младший действует банальным, но давно проверенным и эффективным способом. И вот уже под занавес года 1878-го матушка получает новое письмо из Московии, в котором старшенький сообщает, что в январе собирается вступить в брак. В связи с чем в срочном порядке испрашивает бумагу о том, что мать благословляет его союз с некоей Helen Kerkow. Для пущей убедительности Вильгельм Наполеонович уверяет, что за барышней получит приданое, которое позволит ему «жить без проблем». Хвастливо добавляя, что свадьба планируется с размахом, а само венчание пройдет в соборе святых Петра и Павла⁴.

Кафедральный собор святых Петра и Павла в Москве, снимок 1884 года

Что тут скажешь? Молодцом! Всего год в России – и такие успехи. А вот мои усилия зарядить знакомых московских краеведов на архивные поиски следов состоятельного лютеранского семейства Kerkow, увы, успехом не увенчались. Ну, для нашего рассказа это не суть важно, учитывая, что данный брачный союз хотя, похоже, решил текущие финансовые проблемы Гартевельда, в итоге оказался и неудачным, и недолгим. Каковыми чаще всего и становятся скоропалительные браки девятнадцатилетних юнцов. Что тогда, что теперь.

* * *

«Я решил не уезжать из России, пока мое имя здесь не станет известно всем. И я сдержу свое слово».

Столь самонадеянное заявление девятнадцатилетний Вильгельм Наполеонович сделал в письме к матери. И сдержал-таки слово. По крайней мере, на рубеже XIX–XX веков Гартевельд действительно становится в России медийной – пусть не фигурой, но фигуркой. Как минимум, в разделах и хрониках, посвященных вокруг-да-около культуре.

С этого времени и вплоть до революционных событий 1917 года проекты, инициативы, рекламные ходы и прочие его телодвижения нечасто, но будут освещаться в российской прессе. Оставив те реперные точки, по которым с определенной долей условности теперь можно восстановить внушительный отрезок жизненного пути композитора. Вплоть до вынужденного прощания со второй родиной в 1918-м.