Молитва

Почему-то именно сейчас моё детство приблизилось ко мне вплотную, как будто маленький ребёнок заглядывает в глаза взрослого, и чист, и ясен этот взгляд, и нет в нём вопроса.

Зато у меня, выросшей, есть масса вопросов к той девочке из моего детства. Только… некому их задать – девочка выросла, а вопросы остались без ответов.

Первые события моей маленькой жизни, которые я хорошо помню, связаны с летом и поездками к бабушке Лизе (Лее Двосе) и дедушке Мише (Мойше).

Дедушка был герой! Мне бабуля рассказывала, что во время войны его контузило и дважды ранило – один раз тяжело. Как он потом говорил – «нэ знав, чi вмэр, чi живий». Он говорил на смеси идиш и украинского, а на русский переходил исключительно, когда хотел показаться непонимайкой.

После войны он «працював у бакалii» – работал весовщиком. А потом на много лет обосновался на базаре резчиком стёкол.

Я всё не могла понять, как это он режет стекло алмазом. Это же бриллиант. Я обследовала старый, отполированный временем резак в поисках сверкающей драгоценности. Но дедушка показал мне крохотную пирамидку с абсолютно тусклыми гранями и сказал, что алмаз «цэ така маленька цацка, шо ii нэ выдно, але вона рiжэ дужэ добрэ». Это да! Я видела, а главное, слышала этот хрустящий звук разрезаемого стекла, и вдруг – дедушка отламывал (чпок) идеально отрезанный кусок стекла. Это было очень красиво.

А ещё дедушка Мойша молился утром и вечером. Он набрасывал на плечи талес, бормоча что-то под нос, накладывал тфилин (это я сейчас знаю, а тогда я видела какие-то ремешки, которые он накручивал на руку, и какую-то коробочку, каждый раз водружаемую на лоб, под козырёк вечной серой фуражки с высокой тульей). Он молился в сторону своего священного города со странным именем Ершолоим, строго на восток.

На востоке у нас стоял неземной красоты платяной шкаф вишнёвого цвета, с башенками и балясинками по периметру верха, и с короной над выступающей центральной частью, с чудесным зеркалом, инкрустированным перламутровыми райскими птичками.

Ах, что это был за шкаф! Мы с двоюродным братом Сашкой играли в принца и принцессу, а шкаф был нашим дворцом, и когда принц распахивал передо мной величественную зеркальную дверь – вход во дворец – в благородный принцессин нос шибал такой ядрёный нафталиновый дух, что во дворец я уже войти не решалась.

Шкаф был «кайзеровский» – так говорила бабуля. Вот на эту-то красоту дедушка и молился, бил шкафу поклоны и выпевал своё «Адонай, элохейну, мелех хаолям…» и качался, как заведённый. А я, шестилетняя дура, подкрадывалась, становилась сзади и в точности повторяла все его движения и слова (дедушка был глух, как пень, и носил слуховой аппарат, но на время молитвы его снимал, поэтому слышать меня не мог).

Я ужасно веселилась. Мне было очень смешно, что он такими глупостями занимается.

За этим весельем меня однажды отловила бабуля. Несмотря на крохотный росточек и кажущуюся хрупкость, руку бабуля имела не на шутку тяжёлую. Моя попа отлично запомнила эту маленькую ручку.

А потом бабуля обняла меня и сказала: «Мэйделе майн (девочка моя — идиш), никогда так больше не делай».

«А почему дедушка качается и поёт?» – ну дура, что тут скажешь!

«А хорошо поёт?» – спросила бабушка.

«Не-а», – сказала я.

«Ну и не слушай больше».

Потом, уже много позже, бабуля мне рассказала, что когда дедушка лежал в госпитале после второго, тяжёлого ранения, и никто из врачей за его жизнь гроша ломаного не давал, а он возьми и не умри! – вот тогда он дал обет, что до конца жизни будет молиться своему загадочному Богу Адонаю, чьё имя для меня звучало насморочным словом «аденоиды» (вечно я дышала ртом из-за них, пока наконец-то их не вырезали).

Дедушка свой обет исполнял неукоснительно и никого из нас не пытался приобщить к этому делу. Это был его личный договор с Богом за второе рождение…

Я его помню, дедушку: высокий, чуть сутулый, всегда в костюме и рубашке с галстуком или застёгнутыми до горла костяными пуговками. Брюки он заправлял в сапоги, как галифе. И ещё серая фуражка – он её, по-моему, и ночью не снимал. Мне было непонятно, как это – в головном уборе дома? Я-то, воспитанная девочка, дочка офицера, точно знала, что фуражку снимают, входя в дом. Вот ведь папа мой всегда свою фуражку с «курицей» на кокарде вешал на рогатую вешалку в прихожей. Дедушка, наверное, этого не знает. Сказать ему или нет? Я терзалась сомнениями до тех пор, пока мой старший двоюродный брат Сашка не объяснил мне, что так у евреев положено, а почему – он тоже не знал. Зато сам с удовольствием однажды напялил какую-то кепку, вошёл в большую комнату, где за длинным столом сидели дедушкины, наверное, друзья – все в фуражках – и пели уже часа два, сказал им «Гут шабес» – я запомнила и побежала к бабушке спрашивать, что это такое. Бабушка сказала, что это он поздравил всех с субботой.

…Потом очень быстро полетели дни, наполненные ароматом утренних блинчиков и какао, тёмно-розовым цветом пенок с клубничного и вишнёвого варенья, солнечными горячими пятнами на выскобленном полу бабулиной кухни с застеклённой верандой, с утренним негромким стуком сбрасываемого специальным багром крюка со ставен, которые открывал дедушка. И в комнате светлело. Вот один ставень открылся, вот дедушка зацепил крюком второй – и створки, как занавес в театре, медленно, с легким скрипом, раскрываются и начинается утро, первое действие каждодневной пьесы, называемой детством. А потом дедушка снова идёт к шкафу в своем белом талесе и поёт свою молитву, вибрируя голосом на верхних нотах. А в конце он произносит что-то такое мудрёное не по-русски и не по-украински. И даже не на идиш. Язык другой – гулкий и какой- то грозный. Дедушка говорит: «Ба шана хабаа бэ Йерушалаим». Я запомнила и потом часто повторяла, когда хотела назло сделать, чтоб меня не поняли. И сама не понимала, что произношу.

…Прошло много лет. Мои дедушки и бабушки давно не с нами. А я уже 22 года живу здесь, на этой странной каменистой земле, в этой неудобной и непредсказуемой стране.

Я думала, что в моей жизни никогда не будет войн.

Я получила свои войны – и маленькие, и побольше, и не перестаю их получать вместе со всем народонаселением, как ежедневную почту. Обыденность невозможного – вот такой оксюморон нашей жизни здесь.

Только у нас сразу после Песаха происходят два важнейших события и потом один праздник. День Катастрофы, а через восемь дней – День Памяти павших в войнах Израиля. А буквально вечером следующего дня – День Независимости этой невозможной, необъяснимой, упрямой и нежной, весёлой и доброй, настороженной и открытой страны, которую я люблю, флаг которой я вывешиваю каждый год на балконе (и чтоб все они сдохли!), которую так и не увидел мой дедушка Мойша, но молился строго на шкаф, стоящий строго на нужном направлении.

Все мои дорогие, кто остался там, в той земле, вы знаете, иногда здесь я вижу похожие лица, только похожие, но… Может быть, вы тоже где-то здесь, в этом обетованном месте… Ну, каким-то волшебным образом, может быть… И тогда вы видите меня, улыбаетесь, потому что ваша «ахахумэлэ» таки да добралась до Ершолойма. Ваша Тайбэлэ (это я) здесь.

А может, вы сидите в каком-то небесном кафе, «свесив ножки вниз», и пьёте айвовый компот с вишнёвой вертутой одесской бабушки Адели.

Мне спокойно. Никто не потерялся.

Дедуля, ты не зря молился. А я теперь точно знаю, что ты повторял в конце каждой своей молитвы. Сказать?

– Ну, скажи, «мэйделе» (девочка – идиш), – говорят в один голос мои дедушки и бабушки.

И я повторяю дедушкины слова:

– В следующем году в Иерусалиме.

Эли Фиш

Нежданный друг

Каждый вечер, когда спадает солнце, я иду гулять. Я хожу гулять по совету врачей, да и сам понимаю, что мне надо ходить. У меня есть постоянная лавка, на которой я отдыхаю, перед тем, как пойти домой. Когда, наконец пройдя свой маршрут, я шлепнулся на скамейку, я обратил внимание, что рядом со мной расположился большой настоящий уличный таракан. Я чисто случайно на него не сел. Мне показалось, что он с удивлением смотрит на меня. Эта скамейка не очень популярна и, очевидно, он довольно долго находился на ней в одиночестве. Мы сидели и смотрели друг на друга. Я настолько устал, что встать и перейти на другую лавку у меня просто не было сил. К моему удивлению, таракан ничуть меня не испугался. Он, как и я, спокойно сидел на месте. Когда я закурил, я чуть было не предложил сигарету и моему соседу, но вовремя одумался. Таракан, как мне показалось, с интересом наблюдал за курящим мной. Наконец я докурил, отдохнул, настало время идти домой. Я чуть было не начал объяснять моему новому товарищу, что не беру его к себе потому, что у меня две собаки и кошка. Отойдя на некоторое расстояние от лавки, я обернулся. В темноте мне показалось, что таракан на прощание машет мне лапкой. Ну что ж, если Бог даст, еще встретимся, подумал я и пошел домой.

Ночь втроём

Борис с Ирой встречались уже два года. Но с первого дня знакомства Ира всегда и везде брала с собой подругу Соню. Подруга была не то, чтобы страшненькая, она была никакая и всегда нелепо одевалась. И только блестящие, чуть навыкате глаза выдавали в ней жизнь.

Борис был влюблен в Ирину и надеялся своим постоянством растопить ее сердце. Куда бы ни ходила эта странная троица, Борис видел только Ирину. Но даже когда он приезжал к Ире в гости, против чего она не возражала, Соня всегда была там. Наедине не удавалось остаться ни на минуту.

Шел 1990 год. Борис вдруг получил приглашение на свадьбу от Ирины и какого-то Гены. Сначала он не хотел идти, но потом решил испить чашу до дна. Рядом с его Ириной стоял плюгавенький паренек чисто еврейской внешности. На свадьбе Борис понял, что Ира была помолвлена с этим Геной с детства. Их матери были лучшими подругами, но жили в разных городах. Поэтому Ира всегда была свободной для встреч, а Борис был удобен, потому что его постоянное присутствие рядом с ней отгоняло от красивой девушки других ухажеров…

Но Боря был упорен – он решил ждать в надежде, что супруги разведутся, и тут он будет рядом. Его даже не испугало известие о ее беременности. Он был готов принять ее с любым количеством детей. Он по-прежнему ездил к ней в гости, уже как друг семьи, и по-прежнему заставал там Соню, которая, казалось, и не уходила.

Однажды Ирина позвонила Борису и пригласила в гости. Раньше такого не случалось – Борис всегда звонил ей сам. Приехав, он увидел полупустую квартиру. Было ясно, что хозяева собираются переезжать. Оказалось, через два дня Ира с мужем уезжали в Америку, в еврейскую общину. Для Бориса это был удар ниже пояса. Все надежды на будущее счастье рухнули вмиг. В душе было пусто, и пришлось приложить все усилия, чтобы не выдать своих чувств. Когда он засобирался домой, Соня, которая как всегда, сидела там, сказала:

– Мне тоже пора, – и вышла вместе с ним.

Внутри у Бориса все клокотало, ему хотелось кого-нибудь убить или изнасиловать. Неожиданно для самого себя он спросил Соню:

– Поедешь ко мне?

Соня ответила:

– Да, – и пошла за ним.

В метро он специально опустился на эскалаторе на ступеньку ниже и прикоснулся губами к губам Сони. Он хотел понять, догадывается ли Соня, зачем он позвал ее к себе. В ответ она впилась в его губы, и он понял, что сможет сегодня отомстить Ире. Как только они вошли в квартиру, он, ничего не объясняя, втолкнул ее в свою комнату, быстро содрал ее нелепую одежду и без всяких предисловий вошел в нее. Все произошло практически мгновенно. Через пять минут он снова почувствовал в себе силы. Он должен был унизить Ирину. Соня, как ирина тень, должна была ответить за всё. Он поставил ее на колени и засунул свой член ей в рот. Она не сопротивлялась. Наоборот, с такой страстью ему минета никто и никогда не делал. Ночь унижений Ирины продолжалась. У него вновь и вновь откуда-то брались силы, и он вновь и вновь овладевал Соней. Она кричала так, что наверно давно уже разбудила спящего за стенкой отца. Но Борис в эту ночь не думал ни о чем, что чувствует Соня, его не интересовало вообще. Он даже и не думал предохраняться. И только под утро, опустошенный и обессиленный, он заснул рядом со своей жертвой.

Борис проснулся оттого, что Соня всем телом прижалась к нему, стараясь незаметно поцеловать в ухо. Ему это было неприятно. Он посмотрел на часы и сказал:

– Я опаздываю на работу, – хотя уже опоздал на нее безнадежно.

Он предложил Соне чаю, но она отказалась, сказав, что тоже опаздывает. Борис проводил ее до двери.

– У меня никогда не было и не будет такой ночи, – сказала Соня, и, не оставив телефона выскользнула за дверь.

Он и не собирался ей звонить. Все, что он хотел от нее получить, он получил. На кухне он налил себе чаю. Вошел отец.

– Ты что, ее бил? – спросил он. – А то я испугался, что ты ее убить хочешь.

– Не знаю, – честно сказал Боря.

Дальше общаться желания не было.

Прошли годы. Борис уехал в Израиль. Он устроился на работу, снял жилье, но был по-прежнему одинок. Как и в Москве, серьезные отношения с женщинами не завязывались. Как-то судьба забросила его на «блошиный рынок» в Яффо. При входе продавали старые пластинки. Около них стояла женщина в нелепой одежде. Он увидел блестящие, чуть навыкате глаза и подошел к ней.

– Здравствуй, Соня.