Все вам игра.
Вселенная – юлой
Раскручивает новые таланты
И строит их поротно, попалатно,
И гениев – сугробы намело.
Катаются – кому возить не лень —
На саночках, а могут смазать лыжи,
Или гонять очкариков и рыжих,
Или еще какой-нибудь бобслей…
Надежды погремушка зазвучит,
Но нет игры беспомощней и жальче,
Похожий на тебя упорный мальчик
Найдет пароли, подберет ключи.
Он выложит в космический Youtube
Беды и вдохновенья злые пазлы
И выдавит из тюбика, как пасту,
В горсти сжимая пластик,
Жизнь мою.
Проснись и прикоснись.
Что может быть прекрасней:
Из тёмной неги снов всплывать к твоим губам?
…Казался ты вчера и властным, и опасным.
Насмешлив. И ладонь шершава и груба.
Одёрнешь, отсечёшь забывшуюся нежность,
Чтоб отстоять в боях сиротство и броню.
Пусть трепет и восторг в моем дыханье брезжат,
Ты будешь слеп, и глух, и холоден к огню.
И будь. И черт с тобой!
…Медлительная сладость
Расходится от губ – кругами по воде.
Ты знаешь, что тебе со мной уже не сладить,
И рук не отпустить,
И далее – везде.
Пасмурный, сизый, сиреневый,
Снившийся… Как ты живёшь,
Мой поседевший до времени,
Нетерпеливый Гаврош?
Пылкий, циничный, прижимистый,
Даром что нынче богат,
Вдруг – невозможным транжирою —
Вечер бросаешь к ногам.
И обольстительно-ласково
Тайны касаешься: той,
Что бережет за подвязкою
Каждый балкон кружевной,
И притворившийся крышею
Брошенный рыцарский шлем,
И пешеход, оступившийся
В свет Елисейских полей.
Страстью безудержной, душною,
Вышедшей из берегов,
Шторами скромно притушенной
Или бесстыдно нагой
Свет изливается, пенится,
Соткан из солнечных струй,
Лёгким, игристым и перистым
Все наполняет вокруг,
Будто разгадка. И символом
Сказки без тьмы и потерь —
Башня – на старте, бессильная
Прочь от тебя улететь.
А. Ш.
Луны лекарственно-желтые
Не помогают уже.
Тянется, ластится шелково,
Шарит в кромешной душе,
Ширится, щерится, щурится, —
Корчишься, словно прошит, —
Света голодное щупальце,
В сердце врастающий шип.
В простыни мертво впрессованный,
Комкаешь грубую бязь.
Не отпускает бессонница,
В ворот у горла вцепясь.
Стражем мучительной участи,
Казни не зная иной,
Вяжет силками паучьими,
Смертной, кандальной виной.
Зреет под лунными линзами
Знанья безжалостный яд:
Будешь полжизни зализывать
Совести рваной края.
Блекнет радость, изливаясь вслух,
Дно лизнув, пустым приходит невод,
И слетает тополиный пух
Призраком утраченного снега.
Как густеет время – никому…
Мутны зеркала, крошится кашель,
Лица удаляются во тьму
Семенящей поступью монашек.
Под шагами чувствуешь подлог.
Только небо звездно дышит в темя,
И дрожит под ребрами иглой
Чистота пронзительной потери.
И куда же ты денешь
Истрепавшее рот
Дореформенных денег
Суррогат-серебро?
Не возьмут ни в уплату,
Ни взаймы, ни в залог.
Можно слово оплакать:
Вышел срок.
Тычешь чертовой тыщей
Бесконечных причин.
Не трудись – не отыщешь,
Замолчи.
Нет решения, кроме
Сургуча – на уста.
Ты упрям и нескромен,
Ты достал.
В поздних поисках сути —
Не суметь, не найти! —
Душу высказал всуе
И затих.
И пригубил, бессильно
Опускаясь на дно,
Золотое: «Спасибо,
Зачтено».
Краткая проза
I
Вечер. Я гуляю кругами вокруг Харсины. Это небольшой район города Кирьят-Арба, что возле Хеврона. Расположен он на холме, и его другое, древнее название Рамат-Мамре – Возвышенность Мамре. Здесь когда-то жил библейский Авраам. А сейчас здесь живут мои родители. И я у них в гостях. Не то чтобы мне очень нравилось обходить Харсину по вечерам – на улицах пусто, лишь нависает громада арабского Хеврона, да посверкивает шоссе внизу, да неясно маячат Иудейские горы, да пахнет полынь…
Здесь безопасно – район хорошо охраняется электронной защитой. Но многие дома всё равно прячутся за крепкими заборами – на всякий случай. И в этих дворах живут обычно злые собаки, которых спускают с цепи на ночь, а иногда и выпускают на улицу побегать. Кроме того, в район забегают бродячие и очень голодные собаки из арабского города. Все они очень не любят людей. Им есть за что.
Я гуляю по Харсине. Уже второй круг. Потому что надо же ходить – ну, хотя бы два километра в день. Я иду медленно. Останавливаюсь возле кустов, где запах полыни особенно силен. Втягиваю его в себя.
– Ты не могла бы проводить меня домой, я боюсь! – произносит детский голос на иврите. Мальчик лет семи – щупленький, в вязаной ермолке, большие глаза, короткие пейсы. Почему-то мне не очень хочется его провожать.
– Здесь безопасно, – говорю я, – чего ты боишься?
– Собак. Я боюсь собак.
– А меня ты не боишься?
– Тебя не боюсь. Ты здесь живешь, я знаю, где твой дом.
Он вкладывает мне ладонь в руку, и мы идем вместе. В другой руке у меня несколько листьев полыни.
– Меня зовут Авраам, – говорит мой спутник, – мне семь лет. Я тоже люблю полынь. Дай понюхать!
Я отдаю ему листок.
– А тебя как зовут?
– Рита, – отвечаю, – меня зовут Рита.
– Рита, а где твои дети? У тебя есть сыновья? Я хочу завтра прийти поиграть с ними. Я думаю, с ними очень интересно играть!
– У меня нет детей, Авраам.
Он останавливается, вынимает руку из моей. Нюхает полынь. Его радостный крик раздается одновременно с криком муэдзина, призывающим к молитве.
– Я понял, – кричит он. – Твои дети выросли и ушли, да?
Он смотрит на меня с такой надеждой, что мне хочется ответить «да».
– Нет. У меня вообще нет детей.
– Так не бывает, – говорит Авраам.
– В жизни всякое бывает. Ну что, пойдем?
Он думает, снова вкладывает ладонь в мою.
– Кто же тебя будет любить?
Некоторое время мы идем молча. Муэдзин смолк, и опять тихо.
– А он фальшивил, – говорит Авраам, и поясняет в ответ на мой удивленный взгляд, – я учусь музыке. Уже два года.
Мы идем вниз, вверх, опять вниз – в этих горных домах никогда не понятно, где нижний этаж, где верхний. Останавливаемся перед домом Авраама. Это симпатичный коттедж, в окнах горит свет.
О проекте
О подписке