Что новый год? Повторность цикла.
Летит планета, как привыкла,
На новый круг, витки мотая,
Как на клубок – модель простая.
Неутолимые печали
По-прежнему пребудут с нами.
Для них что старый год, что новый —
Они проникли до основы,
И в них копать не нужно глубже.
Откроем дверь, пойдём наружу,
На слабый свет в конце туннеля,
На выходной в конце недели,
На неожиданную встречу,
К тому, кого обнять за плечи
И обогреть давно уж надо,
Чтобы душевный мир наладить.
Пойдём, войдём в другую воду,
Через другую непогоду
Перебредём, и перебродим
В напиток крепкий, водки вроде.
И, кстати, тост: «Давайте, братцы,
Промеж себя не будем драться!»
И так мотает нас планета.
Что новый год? – Пройдёт и это…
Ничто не вечно под луной,
И все слова давно банальны,
Гормонов химия не тайна
И в этот день, и в день другой.
Что ж, проявляя деликатность,
Не напишу я громких слов.
Но, если есть в душе любовь,
Её не утаишь, не спрячешь,
И от неё не убежишь
Какой бы болью не терзала.
Она – диковинная малость,
Что наполняет смыслом жизнь.
Всё в жизни – вечное начало,
Не середина, не конец.
Вдруг сорок. Много или мало?
Был сын и внук – вдруг сам отец.
Плывешь ли щепкой по теченью
Иль ледоколом поперёк,
Всегда является сомненье:
Туда ли выплыл и догрёб,
Куда прицеливался вроде?
А может, главное – процесс,
Который при любой погоде
Подогревает интерес
На волнах памяти и смыслов
Вдруг радость жизни ощущать
В созвучье чувств, надежд и мыслей?
Тут скажешь: «Намудрила, мать!»
Ан нет! Всё чрезвычайно просто.
В щемящих чувствах – признак роста.
Нам есть что вспомнить из былого
И, оценив летучесть дня,
Сегодня начинаем снова
Для радости и счастья для
Себя, родных, друзей, Вселенной.
Нет выше цели и цены.
Душевный труд не терпит лени.
Мы сим процессом связаны.
Здесь каждый важен, каждый нужен,
До слёз, до дрожи в голосах.
Без нашей связи нам не сдюжить
Ни до, ни после сорока.
Так пусть же нас не перестало,
Куда б и как ни плыл пловец!
Всё в жизни – вечное начало.
Не середина, не конец!
Меня зовут Рина. А мою дочь Алина. Мы живем вместе с тех пор, как я оставила работу. Пенсия… Слово пахнет нафталином, старостью, старушечьими посиделками у подъезда. Но я всё это к себе и близко не подпускаю. Дама я энергичная, жизнь меня очень интересует, надеюсь – я ее тоже. И градус нашего взаимного интереса ещё достаточно высок. Когда мы съехались с дочкой, нам обеим казалось, что это идеальная модель жизни на ближайший год, пока я не оформлю свои пенсионные финансовые дела и смогу снова жить одна. Я ведь не только с работы ушла, а ещё и в другой город переехала.
Адаптация для меня оказалась делом нетрудным. Мне все нравилось, я понимала, что правильно поступила, согласившись на переезд, и с дочкой все складывалось неплохо. Ну, подумаешь, фыркнет иной раз:
– Мама, не трогай ничего в моей комнате, я сама уберу, когда вернусь с работы.
А мне разве трудно? Я все равно дома пока. Хотя решила для себя сразу, что без работы долго сидеть не буду. Я просто не могу находиться в четырех стенах непрерывно. Найду себе подработку с частичной занятостью – может, библиотека, может, книжный магазин…
Ну вот, я, конечно, мало-мальски у дочки прибирала. Она уходит рано, а с вечера не готовит себе одежду, и утром все ее немалое количество шмоток вывернуто из шкафа, как после погрома, кругом косметика валяется: я один раз наступила на какую-то коробочку, а это оказалось что-то супер-брендовое и дорогое. Ну, валялось на полу, а я не заметила – шла белье вешать на балконе, а балкон в Алинкиной комнате…
Вечером мне было высказано категорическое «фэ» и непререкаемым тоном заявлено:
– В мою комнату не входить. А белье ты можешь стирать, когда я дома. И попросить меня его повесить.
Я попыталась объяснить, что мне проще ставить стирку, пока я одна – я успеваю даже две стирки сделать, и параллельно готовлю и убираю.
– Мама, хватит контролировать! Это моя комната!
Ладно, постараюсь не прикасаться ни к чему. Но почему она говорит о контроле? Я звоню ей и спрашиваю, когда ее ждать. А мне отвечают, что это меня не должно интересовать! Ладно, я перестала спрашивать, хотя попыталась сказать своему любимому ребенку, что волнуюсь, когда она долго не приходит и не звонит. Это вызвало такую неадекватную реакцию, что я предпочла ретироваться к себе в комнату. Но не тут-то было – Алина возникла на пороге и негодующе вопросила:
– Чего ты убежала? Слушать правду не хочешь?
– Какую правду на этот раз? – спросила я.
– О манипуляциях твоих! Ты говоришь, что волнуешься и я, чтобы успокоить твое волнение, должна тебе звонить? Что это, если не манипулирование?
О, Господи, что делается в голове у этой девочки! Она разве не понимает, что проще позвонить, чем заставлять другого волноваться?
– Не понимает, Ринка, – сказала моя подруга Майка. – Они все глухие на это дело… А вот скажи, как у нее с личной жизнью? Может, там проблемы какие-то, вот она на тебя и кидается.
Ну что ей сказать… С личной жизнью у моей дочки оглушительно благополучно – за то время, что мы живем вместе, я имела возможность соприкоснуться с Алининой личной жизнью не единожды. Ночью я крепко сплю, слава Богу. Зато по утрам иногда имею сомнительное удовольствие сталкиваться с «друзьями» моей дочери – то по дороге в ванную, то в туалет. Не скажу, что мне всегда удается сохранить лицо, даже проборматывая «бокер тов, ма шломха»2. И это после моих многочисленных просьб выпроваживать «дролечку» ДО того, как сама Алина уходит на работу.
– Это, мамуля, тебя вообще не касается! Чувствуй себя свободно – это твой дом. Ты можешь заниматься своими делами и не обращать внимания на моих гостей.
Вот это да! Интересно, как можно чувствовать себя свободно, когда мимо тебя ходят незнакомые молодые люди, и хорошо, если одетые, а то чаще обернутые по торсу банным полотенцем?!…
– Мама, где мой теудат зеут3?
– Понятия не имею.
– Это ты его куда-то засунула!
– Я не заходила к тебе в комнату.
– Но белье вешала!
– При чем здесь белье? – я уже понимаю, что сейчас произойдет.
– А при том, что некому больше зафигачить мой теудат зеут неизвестно куда! Ты просто забыла, мама!.. Ты, вообще, стала часто забывать разные вещи. У тебя, как у бабушки, Альцгеймер начинается, по-моему. И меня это очень волнует. Надо провериться. И к психологу нам надо пойти. Потому что ты, чуть что, начинаешь говорить такие странные вещи…
– Например, – перебиваю я и чувствую, что еще чуть-чуть, и разревусь. Я уже две ночи, после очередной стычки, не сплю, у меня раскалывается голова и горло забито слезами. Ах я, слабачка, все труднее мне становится совладать с нервами; что, что, что мне сделать, чтобы мой ребенок перестал меня «строить»?
– Например, – повторяю я, успевая выровнять голос.
– Например, ты в последнее время говоришь, что чувствуешь себя никем. Что за глупости! Ты просто слишком категорична и хочешь, чтобы все было по-твоему, а я этого тебе не позволяю. Вот, даже сейчас, посмотри, в какой агрессивной позе ты стоишь!
Я стою, опираясь рукой на косяк двери, а другую руку, с воткнутыми в ладонь острыми ногтями, прячу за спиной, чтобы дочь не увидела кровь, заполняющую лунки на ладони, и не сказала что-нибудь вроде того, что моя истероидность наталкивает ее на мысль о моем душевном нездоровье.
– Мама, ты меня слышишь? Почему ты так смотришь? Куда ты пошла? Вот видишь, ты даже не в состоянии выслушать правду о себе! Ты все время настороже, это уже психиатрия, мама! А сообразить, что я прихожу с работы на взводе, и стараться не мелькать перед глазами – слабо тебе?
– А когда ты не бываешь на взводе? – спрашиваю я, закрывая за собой входную дверь. Она тут же распахивается и я, не поворачиваясь, слышу:
– Куда ты идешь? Мы не закончили!..
…Мы закончили, дитя моё, закончили…
Я звоню подруге.
– Ну что, снова поговорили? – спрашивает она.
– Поговорили… Скажи, у тебя есть знакомый маклер?
– Есть! Кстати, он мне тоже квартиру спроворил. Очень приличный мужик. А что, уже край?
– Знаешь, Майка, я ошиблась на этот раз. Я думала, что буду рядом с моим ребенком и ему станет легче хоть немного – все-таки не одна… Мамины блинчики, пироги, глаженые после стирки блузки, запах лаванды в шкафу – всё, что она любит… Но сегодня это ей не нужно. Наверное, на расстоянии любить проще, тогда кажется, что всё хорошо…
– Ринка, ты пока у меня поживи. А квартиру мы тебе в два счета найдем.
Телефон звонит… я смотрю на экран – это она, моя любимая девочка. Телефон звонит… Потом замолкает и снова звонит. И так минут пять… Я отвечу тебе, моя дорогая, обязательно отвечу. Знаешь, что скажу? Я скажу: «Как же я тебя люблю! Будь счастлива, живи и радуйся каждому дню. И… приходи иногда навестить меня»…
«Что предание говорит?
Прежде Евы была Лилит…»
В. Шефнер
Райские кущи, овцы и огород,
Мужа постылого ласки, цветы, дары…
Как мне любить Адама – коль рядом тот,
Кто мановеньем ресниц создает миры?!
Кто, поведя алебастром могучих плеч,
Мир осеняет Славой Своей Любви…
А поцелуи мужа – витая плеть, —
Сердце от них захлебывается в крови…
Сонмами гуслей, кимвалов и арф звенит
В лунном дурмане шелест жемчужных крыл.
Свет совершенства! Дай утолить, Лилит,
Жажду, что Ты нечаянно ей внушил.
Разум в конвульсиях… Боже, сорви чеку!
И, извиваясь от бедер и до ступней,
Шквалом приливов утренних истеку
И зацвету бутонами орхидей…
Гневайся, Боже! Но мне не чета – Адам!
Лжив и завистлив, жаден до серебра…
Без сожаленья сейчас же его отдам
Девочке Еве, созданной из ребра.
Я ж унесусь сквозь свеченье небесных сфер
В бездну бездонную – там, где галактик край.
Крылья мне даст отверженный Люцифер,
И на заре мы покинем Твой душный рай!
Ты на изгнанье за смертного нас обрёк.
Пестуй! Расти этот липовый изумруд!
Я ж прилечу умирать у Твоих ног
…в час, когда дети Адама тебя распнут.
Подорожник расцвел – в его листьях устроилась фея,
Позволяя ему созерцать неземную красу.
Он был рад быть лакеем, в парадной зеленой ливрее,
Собирая в листочки, как в ковшики фее, росу.
А она без стесненья топтала сорняк-подорожник,
Добавляя в истерики слезы и долю острот.
Подорожник живуч – переедет его внедорожник —
Будет более гибок… А значит – и строже подход!
Он терпел, упрекая себя за нехватку терпенья,
Он старался для феи драконов окрест одолеть.
А она, как актриса в экстазе своих выступлений,
Чтоб форсировать боль, применяла то пряник, то плеть…
Он лечил ее нимбы и рвал свои листья – на крылья,
Пересохший, усталый и яростно втоптанный в грязь,
Выживал на пределе …потом отлетел от бессилья.
А она ему в след: «Оборванец! Ничтожество! Мразь!»
Он летел во весь дух, становясь по дороге сильнее,
Познавая взаимность любви и пределы чудес,
Оставляя в минувшем проклятья оставленной феи,
Постигающей боль просыпаться мучительно без…
В лучах рассветных Святой и Вечный Господень град —
Столица мира – Йерушалайм… в плену у сна…
Здесь на погибель и во спасенье Христос распят.
Здесь начинались Союзы, Ложи и Ордена…
Что видишь в грезах, заветный город? Какие сны?
Царей – Давида и Соломона?.. Хирамов Храм?..
Рассвет величья… Деленье царства напополам?..
Царей растленье… Святынь крушенье… Кошмар войны?..
Проснешься чистым погожим утром, а за Стеной
На месте Храма мечети Купол, что над Скалой…
Спешат на службу – священник, пастор, раввин, мулла…
Трубят шофары, звенят тягуче колокола…
В лазурном небе горят на солнце церквей кресты…
Для трех религий, Йерушалайм, священен Ты!
Мошик был прехорошенький, как младенчик с иконы…
Сара – мамино солнышко… Авиталь и Иона…
Погремушки-куличики… ямы, печи да кости…
Ручки, локоны, личики …сметены Холокостом.
В зеркалах преломляется свет свечи Яд Ва-Шема.
Имена оглашаются в тишине оглашенной.
Ручки… локоны… личики… Авиталь и Иона…
Стерты в пепел – в количестве
Полтора миллиона.
Порталы, мозаики, цепи аркад —
Кейсарии древней руины…
Трибуны ревут – ипподром-амфитеатр
Захвачен забавой звериной.
Хитоны евреев, туники гетер,
И римские тоги патриций
Взвиваются…
Зубы гиен и пантер
Вонзаются в горла и лица…
Окончился бой – гладиаторов кровь
Смывает с арены смотритель…
И в театр – на драму о кознях богов
Стремится пресыщенный зритель.
В висячих садах расцветает миндаль,
Рождается Новая Эра.
Отсюда в Европу Священный Грааль
На нефах везут тамплиеры…
С ордой мамелюков разрушит султан
Античный оплот паладинов.
Затянет легенд и сказаний дурман
Кейсарии древней руины.
Укроются мифы в песке и плюще,
Но может, окрест колоннады
Мелькнет в своем белом с подбоем плаще
Тоскующий призрак Пилата.
– И все-таки я не понимаю, – восклицает парень с длинными рыжими пейсами. То есть, конечно, у него вообще волосы рыжие, но волосы скрыты под серой кепкой с большим козырьком, а пейсы свисают. Впрочем, пойди разбери, у кого какого цвета волосы – свет в синагоге довольно тусклый, большинство ламп погашены, а за окном уже фактически ночь. Но молодежи некуда спешить, вот они, родные, и бушуют.
– Чего ты не понимаешь?! – возмущается юный сефард с орлиным носом и орлиным взором..
– Не понимаю, что значит «как самого себя»? Как можно любить другого, как самого себя?
Старый раввин, сидящий во главе стола, вздыхает. Устал он за день. Да и за жизнь, должно быть, устал.
Я тоже стар, но не настолько. И устал не настолько. Я зашел в синагогу возле автовокзала в одном из городов на израильской прибрежной равнине. Помолился, и вдруг слышу, раввин собирается дать урок минут на двадцать. А у меня автобус только через сорок минут. Почему бы не послушать. Но урока что-то не получается.
– А то и значит, что ты должен смотреть на ближнего, словно на самого себя! – горячится сефард. На то он и сефард, чтобы горячиться.
– Как это – «словно на самого себя»? – недоумевает рыжий пейсоносец.
– Ну-у… – сефард на долю секунды запинается. – Ну, представлять, что ближний – это ты и есть.
– С какой это стати?!
– А с той, – вдруг вступает в дискуссию, словно очнувшись, раввин, – что всегда может оказаться, что он – это и есть ты.
– Чего-чего?! – в изумлении произносим мы все трое, причем ребята – на родном иврите, а я от неожиданности по-русски.
– Расскажу-ка я вам одну историю, – начинает раввин, и я мысленно потираю ручки: значит, двадцатиминутный урок все-таки будет, правда с пятиминутным опозданием, но ничего, автовокзал близко.
– Дело было в конце шестидесятых, – рассказывает старик. – Телевидение тогда только появилось. Религиозные люди еще не успели усмотреть в нем источник зла, и мы, ешибохеры, с удовольствием бегали к редким обладателям волшебных ящиков и наслаждались льющейся из них белибердой, безвредной или казавшейся нам безвредной. И вот однажды по единственному израильскому каналу выступает некий пожилой еврей по фамилии Бартов и сообщает, что его сыну предстоит тяжелая операция и понадобится переливание крови. Но вот беда – у сына очень редкая группа крови, и он никак не может найти донора. Поэтому, он, Бартов, обращается… В общем, спасай, кто может! Ну, разумеется, на следующий же день вся ешива – и ребята, и раввины, – дружно пошли сдавать кровь на анализ. И – о чудо! – у одного из наших парней – та самая группа крови! Ну, мы его, конечно, поздравляем – ведь это какая удача выпала, возможность спасти человеческую жизнь! Звоним в больницу, выясняем, что операция состоится ровно через неделю, на второй день Песаха. Но на следующий день, последний перед песаховыми каникулами, он является на занятия жутко удрученным и рассказывает, что отец ему категорически запретил сдавать кровь для сына этого самого Бартова. Мы все потрясены. Религиозный еврей! Отказывается спасти жизнь другого человека! Как такое может быть?! Наш однокашник сам пожимает плечами. Отец ничего не объяснил ему. С людьми, пережившими Холокост, зачастую бывает трудно разговаривать – упрутся молча и всё! Это у них с тех времен еще зажимы какие-то остались.
Я гляжу на часы. Неторопливая манера рассказывать у пожилого человека сама по себе очень приятна, но когда у тебя времени в обрез… Ладно, добегу как-нибудь!
– Тогда наш раввин вызвал к себе юношу и попросил объяснить ему, что вообще происходит, и есть ли шанс как-то повлиять на заупрямившегося родителя. Парнишка почесал в затылке и, подумав, сказал: «Знаете, есть вариант. На пасхальном седере отец, выпив традиционные четыре стакана вина, обычно добавляет еще, причем частенько не вина, а чего покрепче…»
О проекте
О подписке