Глазам предстает этакая толстобрюшечка, в которой плещется пейсаховка – самодельная виноградная водка, которой положено быть, как и любой водке – сорокаградусной, но у некоторых умельцев количество градусов, говорят, доходит до семидесяти.

– …Папаша размякнет, и тогда…

В общем, ровно через неделю раввин наш проводит, поглядывая на часы, седер у себя дома, по-скоренькому проглатывает праздничную трапезу, в резвом темпе исполняет весь ритуальный репертуар от «Дай-дайейну» до «Хад гадья», хватает непочатую бутылку бренди, кошерного на Песах, и – на рысях к отцу юного талмид-хахама. Хозяин дома принял его приветливо, справился о здоровье, пригласил за стол. Но стоило нашему рабби открыть рот насчет несчастного сына несчастного Бартова, из обоих глаз собеседника словно два штыка высунулись. Однако рав не сдается. Вытаскивает бренди, наливает себе и слегка нагруженному уже упрямцу и произносит трехминутный «лехаим» с упоминанием той самой заповеди любви к ближнему, которую вы только что с таким жаром обсуждали. Тот выпивает, закусывает и погружается в молчание. Через какое-то время наш раввин вновь прерывает это молчание, опять наливает и опять произносит речь с упором на великую заповедь. И опять молчание. И, когда после третьего пламенного монолога о любви и последующего возлияния раввин жалобно произносит: «Ну…», его оппонент не выдерживает. «Ладно, – говорит он, – я расскажу вам, как дело было, а вы уже судите. Я родом из Кракова. До войны у меня была сапожная мастерская… был дом… Но главное сокровище, которое у меня было – мой сыночек Лулек. Он был гимнаст! Он был танцор! Он был акробат! У мальчика было гуттаперчевое тело. С девяти лет он начал выступать перед публикой – сначала для удовольствия, а затем и денежки стал в дом приносить. Не то что бы я в этих деньгах нуждался, деньги эти шли в основном на сласти и прочие гостинцы для самого Лулека, но ведь сколько гордости – дескать, зарабатываю, как взрослый! И зарабатывал!

А потом пришли немцы, и начался ад. Всяческие запреты, унижения, желтые звезды, и затем – гетто. В гетто, как известно, повальная нищета. И тут моей семье не дал умереть с голоду все тот же Лулек. Началось с того, что он стал выступать перед жителями гетто, не за деньги, а просто, чтобы их подбодрить. И очень скоро оказался в немецкой комендатуре. Я думал – конец. А он появляется дома живой, здоровый, в сопровождении полицейского, да еще с мешком картошки. Оказывается, немцы решили проверить, на что мой мальчик способен, и он произвел такой фурор, что мало того, что они освободили его, они еще и стали его регулярно забирать на различные выступления – не только в гетто, но и перед разными частями их гарнизона, перед офицерами, перед разными высокопоставленными гостями. И за всё платили продуктами! Мы не только сами ели почти досыта, мы еще и тех кормили, с кем нас в одной комнате поселили, мы и другим соседям подбрасывали! А немцы… они ведь сами не хотели, чтобы их любимый актер вдруг ослабел или заболел цингой, вот они и подкармливали мальца! То есть в аду вдруг появился просвет! И все бы ничего, если бы не Брандт! Кто такой был Брандт? Один из руководителей юденрата! О, это был мерзавец пострашнее любого немца. И он возненавидел моего Лулека! Встречая Лулека на улице, он оскорблял его, орал на него! Когда Лулек выступал перед евреями, чтобы хоть как-то поднять их настроение, поддержать в них жизненные силы, приходилось делать это в тайне – нет, не от немцев – от Брандта! Стоило ему узнать о концерте – лично, негодяй, являлся, чтобы запретить! «Я добьюсь своего! – кричал он. – Тебя отправят в концлагерь!» И, похоже, добился. Настал страшный день, когда Лулека забрали в комендатуру. В тот день была проведена облава и многих подростков увели. Но я почему-то думаю, что за Лулеком охотился лично Брандт. Я ходил в комендатуру, я умолял отпустить моего мальчика! Я твердил немецкому офицеру: «Вы же сами так любите его номера!» А тот смеялся мне в лицо: «Перебьемся!» Весь день я, как потерянный, бродил по гетто. Я не мог придти домой. А ночью… Словно какое-то шестое чувство заставило меня подняться на крохотный, покрытый пылью и паутиной чердак, непригодный для жилья, где я не бывал – а что там было делать?! – со дня нашего вселения в гетто. «Тс-с-с…» – услышал я, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешной тьме. Это был мой Лулек! Он сбежал от немцев и теперь прятался, ибо даже соседи по дому не должны были знать, что он здесь. О, как я был счастлив! Но – увы! – радость моя была преждевременной. На следующий день явился Брандт с пистолетом – представляете, немцы даже это ему позволили, – с офицером и двумя солдатами! Они поднялись на чердак, стали выламывать руки моему Лулеку, вывели его на улицу. Мы с женой бросились на защиту нашего мальчика, но куда там! Солдаты скрутили нас, а Брандт, сволочь, заорал: «Уведите их!», и нас потащили в комендатуру. Уже издалека я услышал за спиной пистолетный выстрел и понял – нет больше Лулека. Нас отправили в Освенцим. Жену сразу же – в газовую камеру, а меня – в рабочий лагерь Гинденбург. Видно, не хотели тратить на меня «циклон Б» – сочли, что и без него можно обойтись; куда торопиться, результат все равно будет тем же. Они были правы – все шло к тому, и не раз я позавидовал участи моей жены. А как начинал думать о Лулеке… Потом нас пешком погнали в Германию… Рабби, вы слышали о «Марше смерти»? Вы представляете, что такое перешагивать через трупы тех, кто только что шел впереди, и думать о том, что кто-то из идущих сзади вот так же будет перешагивать через тебя. Когда Берген-Бельзен освободили французы, первым делом они занялись захоронением трупов. Один из трупов при погрузке зашевелился. Это был я».

Рассказчик налил себе еще бренди, глотнул и продолжил: «На свободе меня никто не ждал. Жена погибла. Лулек погиб. Сионистские эмиссары предложили мне отправиться в Палестину. Почему бы и нет. Здесь я сменил имя, женился… У меня родились сыновья. И вот на экране телевизора я увидел этого Брандта! Только теперь он – Бартов! И он, убивший моего сына, просит, чтобы теперь мы с моим Мойше помогли спасти его сына. Не будет этого!»

Чуть ли не до самого утра просидел там наш рав, убеждая этого несчастного человека отпустить Моше в больницу. Что он говорил? Наверно, объяснял, что сын за отца не должен отвечать, что надо спасти человека, что мы не должны уподобляться этому самому Брандту, что человек – творение Всевышнего, и, следовательно, человеческая жизнь священна…

«Любопытно, – подумал я. – Рассказчик знает об этой встрече со слов своего собственного раввина. При этом монолог отца ешибохера он передает так, будто сам его слышал, а вот о том, что сказал раввин, говорит: „наверно“. И вообще, интересно, который час?»

Но на часы я так и не посмотрел.

– …Короче говоря, вырвал он у отца нашего Моше вожделенное «Пусть делает, что хочет! Я к этому отношения не имею». И – на второй день Песаха возле дома Моше останавливается машина, в которой сидит раввин, и из подъезда выходит… нет, не Моше, а отец нашего Моше собственной персоной! В субботнем сюртуке! И с важным видом направляется к машине. А Моше семенит за ним.

Решил, значит, все-таки. Приезжают они в больницу. Моше забирают, готовят к переливанию крови. В общем, операция прошла успешно, все хорошо, и Брандт, он же Бартов, заливаясь слезами благодарности, встает на колени перед отцом Моше. Вот тут-то карты и раскрываются!

«Негодяй! – грохочет тот. – Посмотри на меня! Я – отец Лулека! Я – отец того несчастного ребенка, которого ты, выродок, собственноручно застрелил! Я…» – и, задыхаясь от ярости, он бросается с кулаками на Брандта.

«Выслушайте меня, – прошептал Брандт, когда их растащили. – Выслушайте меня, пожалуйста!» И, когда наступила тишина, начал свой рассказ:

«Я был не только членом юденрата, я еще был и руководителем подполья. Мы организовывали доставку в гетто провизии, медикаментов, даже оружия – мы готовили восстание! Но главное – мы переправляли людей из гетто на свободу – подыскивали семьи, которые могут их укрыть, устанавливали связь с партизанами. Кто же был нашими связными? Дети! Бесстрашные мальчишки, которые незаметно от немцев и полицаев выскальзывали из гетто. Их называли „шмуклеры“ – контрабандисты. У меня была целая армия шмуклеров. И знаете, кто был лучшим из них, кто был моим любимцем, кто был моим главным связным? Ваш Лулек! Этот парень просто творил чудеса. Казалось, он может сквозь стену проходить, сквозь толстую кирпичную стену, которой нацисты отгородили нас от всего живого мира. Я обожал его. Конечно, на людях мне приходилось его всячески третировать, чтобы немцы ничего не заподозрили. Даже пару раз, по договоренности с ним же, я приходил запрещать его выступления и разгонять публику. При этом я делал вид, будто об остальных его выступлениях знать не знал. Все это – для отвода глаз. И все-таки – как веревочка ни вейся… Сцапали немцы Лулека! Пока его не успели увезти, мне удалось устроить ему побег из комендатуры, а дальше? Решили, что день он пересидит на собственном чердаке, а затем… Все приходилось делать очень быстро. Я должен был прийти, чтобы якобы арестовать его, а потом незаметно вывести из гетто. Я понимал, что, возможно, вместе со мной на эту операцию отправят какого-нибудь немца. Ну что ж, ведь командование само доверило мне „вальтер“. Пусть пеняют на себя! Моя жена должна была присоединиться к нам позже. Но все пошло не так. Вместо одного немца со мной послали сразу трех – офицера и двух солдат. С тремя мне было не справиться и, пока мы шагали к вашему дому, я все ломал голову – как выпутаться из этой ситуации. И – о радость! Вы с женой мне помогли, когда бросились защищать Лулека! Солдат я отправил с вами, а с офицером… с офицером справился. Мы с Лулеком выбрались из гетто и на следующее утро уже вышли к хутору, который давно служил перевалочной базой для наших беглецов. Вот только моя жена не успела! Немцы схватили ее и выместили на ней злобу – отправили в Освенцим! К счастью, она осталась жива – после войны мы снова соединились. Но… Но лагерные врачи ставили на ней эксперименты – она уже никогда не могла иметь детей».

«О, вот ты и попался на вранье! – заорал притихший было отец Моше. – Не могла иметь детей? А твой сын, которому мы сегодня спасли жизнь?!»

«Это не мой сын, – ответил Бартов. – Это Лулек».

Кажется, тишина, наступившая после того, как раввин закончил свой рассказ, никогда не прекратится, будет греметь вечно. Я, наконец, заставляю себя посмотреть на часы. Ну конечно же, мой автобус давно ушел, а следующий неизвестно, когда будет, и будет ли. Да и черт с ним!