По окончании войны солдаты в унынии вернулись в свои казармы. Но Бенито исчез без следа. Исабель всячески отказывалась признать, что ее любовь была всего лишь фантазией, что она попалась в древнюю, как мир, самую банальную и самую глупую ловушку, которую испокон веков мужчины подстраивают женщинам, – пообещать женитьбу в обмен на близость. А как же жизнь в Америке, как же дети, которых они собирались произвести на свет? Разве он не говорил, что это святое?

Об этом же напевала и кухарка:

– Красавица-дочка, не стоит влюбляться, словам кавалеров нельзя доверяться.

Сама мысль о том, что ее так беззастенчиво обольстили, была ненавистна девушке, а по ночам на поверхность пробивалось бессознательное, раз за разом погружая ее в повторяющийся кошмар: она застигнута пожаром в объятом пламенем доме, и Бенито в своем алом сверкающем мундире является, чтобы спасти ее. Она просыпалась в поту, обливаясь слезами, – столь разителен был контраст с действительностью. Как только получалось ускользнуть из дома, она возвращалась в те места, где они вместе гуляли, словно могло случиться чудо и вдруг из ниоткуда возник бы Бенито. Исабель расспрашивала его однополчан, выкрикивала его имя на аллеях парка, не обращая внимания на недоуменные взгляды прохожих, писала письма, остававшиеся без ответа. Если он и был жив, то перестал существовать. Постепенно пришло осознание того, что она одна на белом свете, а в ее чреве подрастает ребенок, который вскоре изменит ее жизнь. К концу дня Исабель зарывалась лицом в подушку, представляя себе, как возвращается в деревню, к холоду и грязи, одинокая, с ребенком в подоле, и захлебывалась в рыданиях. Теплое отношение семейства Ихоса не приносило никакого утешения; Исабель его не заслуживала. Она ощущала себя заблудшей овцой, изгоем.

Она была уже на третьем месяце, но до сих пор ни в чем не призналась своим хозяевам, несмотря на то, что подруга-кухарка постоянно ей об этом напоминала. Исабель была настолько уверена, что ее тут же уволят, что никак не находила в себе смелости; в глубине души она продолжала верить, что ее жених вернется. Дважды в неделю она ходила в полковую канцелярию в Ла-Корунье, где через месяц ей сообщили, что, наконец, Бенито нашли и он жив. Однако всплеск радости длился недолго, ровно до той секунды, когда офицер сообщил ей, что след жениха теряется в Севилье. Исабель решила, что он уехал в Америку один, а ее не известил, поскольку не мог взять ее с собой… Было невозможно смириться, что Бенито попросту окончательно ее бросил, забыл, обманул, что ее вычеркнул из памяти человек, которого она так любила. Этого она допустить не могла. Она находила тысячи причин, чтобы найти ему оправдания, питая надежду, что в один прекрасный день он вернется за ней и за своим сыном, с карманами, полными денег. Эта мечта была ей необходима, чтобы не пасть духом, потому что перспективы виделись весьма прискорбными. Мысль о том, чтобы вытравить плод, она даже не рассматривала. Подкинуть ребенка в сиротский дом – это тоже было не для нее. Отсутствие рядом мужчины грозило превратить ее в проститутку. Разве не значится в городских уложениях, что «никакая незамужняя девица не должна проживать одна, торговать фруктами и каштанами; а та, что нарушит этот закон, будет отправлена в приют»? Оставался лишь один вариант, позволявший избежать публичного позора: объявить себя «непредумышленно оступившейся», то есть обманутой: в этом случае ей следовало явиться к коррехидору^[14] и заявить о своем положении вследствие нарушенного мужчиной обещания жениться. По закону она могла просить у суда защиты от нападок и преследования. В свою очередь, она брала на себя обязательство заботиться о ребенке или отдать его на усыновление, а также вести жизнь порядочную и скромную. Либо так, либо возвращение в деревню – с опущенной головой, с навсегда запятнанной репутацией. Конечно же, родные ее примут, но при условии, что она опять не впадет в грех, будет честной и работящей, посвятившей себя целиком уходу за ребенком.

Исабель уже мысленно собралась покаяться перед хозяевами, когда внезапно намного более грустные события не отодвинули ее заботы на второй план. Прелестная и добросердечная донья Мария-Хосефа занедужила, болезнь походила на грипп.

14

У себя дома, в Аликанте, Хосефа Матайш регулярно получала письма из госпиталя в Альхесирасе, где испанские войска с суши и с моря вели блокаду Гибралтара: «Мне пришлось обработать от клопов свою комнату, и знаешь, что я придумал? Я положил кусочки селедки, завернутые в бумагу, под свой матрас. Воняло ужасно, но клопов и след простыл». В другом письме ее муж рассказывал, как ему довелось оперировать солдата – тот пал жертвой непрестанных пушечных обстрелов англичан – прямо на поле боя. «За это меня повысили, теперь я второй помощник хирурга», – с гордостью сообщал он. Но ей самой и ребенком он почти не интересовался; заботы о них взял на себя отец Бальмиса. Он понимал, что сын в своей карьере замахнулся на недосягаемые высоты, хотя лично он тоже предпочел бы видеть своего отпрыска в Аликанте.

Постепенно письма Бальмиса становились пространнее: он говорил, что вовлечен в боевые действия, но войны как таковой нет; и все же он рассчитывает получить военные награды, когда осада завершится. Тем временем он изучает французский – язык, о котором уже имеет некое представление, ибо он необходим для того, чтобы быть в курсе последних нововведений в медицине. Ему бы хотелось расширить свои познания, чтобы успешно сдать экзамен на звание старшего хирурга. О чем Бальмис умалчивал в своих посланиях, так это о том, как он ходит по кабакам и публичным домам, чтобы убить скуку и развеяться. В борделях, как и в самом госпитале в Альхесирасе, он оценил урон, причиняемый венерическими заболеваниями, и заинтересовался «галльской болезнью», сифилисом; от него в войсках солдат гибло больше, чем от британских пуль. Способы лечения этого заболевания составляли неисчерпаемую тему в беседах госпитальных врачей; они же и посоветовали Бальмису ходить в бордель для офицеров, ибо там лучше обстоит дело с чистотой и гигиеной, да и медицинский контроль присутствует. Постоянным клиентом этого заведения был некий прапорщик по имени Хосе де Итурригарай, богатый наследник из Андалусии; родился он в Кадисе, но его род происходил из Наварры, а на юг он прибыл после португальской кампании. Высокий, с орлиным носом, внушительной челюстью и тонкими губами, он казался вполне приятным человеком и сиял от счастья, что очутился в родных краях. При этом он отличался таким самодовольством, что не упускал возможности бросить взгляд на свое отражение на любой гладкой поверхности, будь то оконное стекло или чужие очки. Он всегда стремился быть в центре внимания; подобный тип людей не внушал Бальмису особого доверия, что не мешало ему смеяться над шутками прапорщика:

– Я же говорил тебе четыре миллиона триста пятьдесят пять тысяч раз: не надо преувеличивать!

Бальмис смеялся всегда, то ли из вежливости, то ли по необходимости, потому что иронию и шутки он попросту не понимал. Он и представить себе не мог, что ему придется в будущем столкнуться с Хосе де Итурригараем, утонченным андалузцем, в самый ответственный момент своей жизни.

Общение с военными врачами, профессионалами, получившими образование за границей за королевский счет и мечтавшими о внедрении современной медицинской науки в Испании, для Бальмиса явилось неким питательным бульоном, открывавшим новые перспективы. Бальмис обогатил свой опыт и пополнил знания в областях, далеких от хирургии. К примеру, доктор Тимотео ОСканлан, один из поборников вариоляции, посвятил его в методику инокуляции^[15] в борьбе с оспой. Другой врач обучил его различным способам лечения сифилиса. Проведенное в Альхесирасе время расширило горизонты молодого хирурга. «Я все больше чувствую, что мой путь – это наука», – писал он отцу.

После двух лет осады, принесшей жестокие страдания защитникам Скалы, когда они уже были готовы сдаться, английская эскадра под командованием адмирала Родни разгромила испанский флот, защищавший бухту Кадиса. Хотя огромные плавучие батареи испанцев открыли артиллерийский обстрел Гибралтара, англичане смогли пробить заграждение и триумфально вошли в Пеньон^[16]. Голодающие обитатели крепости набросились на продукты и боеприпасы, которые Родни вез с собой из Англии, а также на трофейное имущество захваченного по пути испанского конвоя.

Среди испанцев воцарились уныние и злоба. Бальмису не удалось поучаствовать в финальном победоносном сражении, и вследствие этого он не получил ожидаемых наград. Это было уже второе военное поражение в его жизни.

Но истинным полем боя для него была его карьера, и здесь он одерживал победу за победой. За свое поведение во время осады, за проявленное усердие и пунктуальность при исполнении обязанностей он был отмечен начальством и повышен в звании до военного хирурга. Он получил увольнительную на неопределенный срок и вернулся в Аликанте в ожидании нового назначения. Сыну его уже исполнилось два года.

– В следующий раз мы с сыном поедем с тобой, – заявила Хосефа.

После стольких лет армейской жизни оказалось очень приятно вести размеренное существование в большом семейном особняке Бальмисов, где теперь поселились и его жена с сыном. Но в этом замкнутом мирке самому Бальмису не хватало воздуха. Работу своего отца и деда и связанные с ней ограничения он уже знал досконально. Чему он мог здесь научиться? Ему недоставало общения с великими врачами, которые поощряли его любознательность и стремление учиться. К двадцати восьми годам он был женат скорее не на Хосефе, а на военно-полевой медицине.

В один прекрасный день пришло письмо на официальном бланке его полка. Полковник требовал его участия в качестве первого помощника главного хирурга в новой экспедиции; целью кампании была ликвидация банд мятежников, восставших против короля в Новой Гранаде^[17], а затем им надлежало отправиться в Мексику. В письме требовали как можно скорее завершить все дела и прибыть в Кадис. Саморским полком командовал сейчас генерал Бернардо де Гальвес, тот самый офицер, которому Бальмис прижигал рану на ноге во время сражения в Алжире. Гальвес продолжил свою блистательную карьеру в Америке, где основал город Галвестон и был назначен губернатором Луизианы.

Хосефа – до этого она надеялась, что мужа назначат хирургом в какой-нибудь местной больнице, в Валенсии или, возможно, в Картахене, – совершенно пала духом.

– Мы едем с тобой в Америку, – огорошила она Бальмиса.

– Это не слишком хорошая идея, – ответил он осторожно. – Америка далеко, путешествие полно опасностей, есть и болезни, редкие и неизлечимые. А ребенок еще так мал…

Он мог бы без конца перечислять неопровержимые аргументы, так что Хосефа была вынуждена смириться с новой разлукой; на этот раз расставание грозило стать еще более долгим, тяжелым и опасным, чем предыдущее. Больше всего угнетало то, что Бальмис даже не считал нужным скрывать ни своего желания отправиться в путь, ни воодушевления перед этой новой задачей. То, что сам Гальвес, знаменитейший полководец Испании, потребовал его участия, представлялось огромной честью, от которой Бальмис преисполнялся гордостью. Словно у него появился крестный отец, твердо ведущий его по жизни дорогой процветания. Две военные кампании с его участием, хоть и завершившиеся полным провалом, послужили ему на пользу в смысле профессионального роста. У Бальмиса имелись более чем достаточные основания полагать, что и это предприятие обернется для него новыми достижениями, новыми возможностями проявить свои блестящие таланты в работе. Отец Бальмиса это понимал и, как всегда, поддержал сына. Хосефа оставалась на его попечении, в родовом особняке, грустная и беспомощная; она видела, как пропасть, отделяющая ее от мужа, становится все более широкой и непреодолимой.

Новый Свет очаровал и напугал молодого Бальмиса. Благодатная щедрость побережья, судоходные реки, впечатляющие горные ущелья, пышные тропические леса – все это были явления совсем иного масштаба.

Дорогая Хосефа,

я очень сомневаюсь, что вы с ребенком сумели бы пережить это путешествие, так что не отравляй себе жизнь мыслями о том, что могла бы меня сопровождать. Здесь все намного величественнее и сильнее: не дождь – а настоящий потоп, солнце не светит, а нещадно палит. Растительность невероятно густая и пышная. Кажется, здесь природа отбросила все ограничения и дала себе полную волю. Влажность и жара превосходят рамки разумного. Едва мы высадились в порту Эль-Гуахиро, нашим войскам пришлось сражаться с индейцами, подстрекаемыми креолами, – это рожденные уже здесь потомки испанцев. Поскольку перевес наших сил очевиден, то командование сейчас ведет мирные переговоры. Нескольких зачинщиков помиловали и пообещали выделить креолам посты в местном управлении.

Я тем временем занимаюсь наблюдениями за жителями деревень, их положение приводит в отчаяние: повсюду в грязи и нечистотах валяются тела мужчин, женщин и детей, умерших от оспы. Большинство индейцев – ходят они голышом и наносят на кожу цветные рисунки – страдают от истощения и изнурения. Много слепцов, их лица покрыты гнойными язвами. Я и вообразить не мог, что на свете существует подобная нищета. Отец Эспиноса, местный миссионер, сообщил мне, что, по его подсчетам, каждый третий индеец погибает от оспы… Но сами они не верят, что это болезнь, а полагают, будто это кара за то, что они разгневали своих богов.

Бальмис передвигался по узким извилистым тропам, которые то и дело пересекали бурные реки. Когда силы кончались, он усаживался на узкое сиденье с длинной доской в качестве спинки, которое тащил на плечах индеец-носильщик. Бальмис не отрывал глаз от дороги; ветки кустов и деревьев, через которые они пробирались, хлестали и царапали кожу. Тик, до этого проявлявшийся лишь непроизвольным морганием, превратился в гримасу: лицо на уровне глаз судорожно кривилось, а шея вытягивалась. Он стал пугалом для местных детишек и посмешищем для взрослых – несмотря на ужасающие условия существования, индейцы сохраняли детскую непосредственность.

– Дикарь, выбравшийся из сельвы и подхвативший оспу, – почитай что покойник, – говорил отец Эспиноса. – Почему? Да потому, что лечиться он будет заклинаниями и обливаниями холодной водой. Они не понимают, что эпидемии – это Божья кара за их неправедную жизнь.

– Не впутывайте в это Бога, падре. Он тут ни при чем.

– Тогда как вы объясните, что каждый третий индеец погибает от оспы? Дохнут, как клопы, у меня порой появляется чувство, что они так и вымрут все до единого. Ясно, что Бог их покинул… Должно быть, есть причины.

– Причина одна: оспа – это заболевание, о котором мы еще очень мало знаем. А если индейцы умирают быстрее и чаще, чем мы, то это потому, что их тела более слабые.

– То есть вы не верите в Божью кару?

– Отец Эспиноса, я верю прежде всего в науку, да простит меня Господь, – промолвил Бальмис, перекрестившись и вытянув шею.

Священник бросил на него исполненный скепсиса взгляд. Этот человек, – не верящий в Бога, хоть и крестится, со своим странным тиком, из-за которого его лицо искажается гримасой так, что не понять, злится он или смеется, – казался ему еще одной заблудшей душой. Согласно собственной системе оценок, падре полагал, что бывают заблудшие души и среди индейцев, и среди белых; именно такой человек стоял сейчас перед ним. Он решил сменить тему беседы:

– Хуже всего то, что дворяне и землевладельцы из нынешних американских испанцев лишаются рабочих рук.

Грубая прямолинейность священника вызвала у Бальмиса новый приступ тика.

– Вы правы, надо что-то предпринять, чтобы сдержать оспу. При королевском дворе многие не понимают, что это вопрос не только медицинский, но и политический. На сегодняшний день единственное, что доказало эффективность, – это процедура под названием «вариоляция», или оспопрививание, но она несет свои риски. Пока нам остается лишь наращивать гигиенические мероприятия.

– И молиться всем святым.

Оба собеседника вперили друг в друга полный взаимного непонимания взор. Мир делился не только на индейцев и европейцев, все шире становилась пропасть и между самими белыми.

Хосефа!

Пишу тебе с борта судна, которое перевозит наш полк в Веракрус, в Новую Испанию. Едва был подписан мир с европейскими испанцами, как наши войска стали жертвой эпидемии лихорадки неизвестного происхождения. Несколько моих коллег-хирургов погибли, и мне пришлось взять на себя их обязанности. Но к концу и я слег. Я чувствовал неимоверную усталость, которая мешала мне продолжать работать, начались галлюцинации; несмотря на удушливую жару, меня сотрясает озноб. Я задаюсь вопросом, уж не подхватил ли и я оспу…

15

– Ангина, – вынес вердикт доктор Поссе Ройбанес^[18], подкручивая пальцами кончики нафабренных усов.

Он был семейным врачом, профессионалом с безупречной репутацией; много лет он преподавал в университете Сантьяго, пока не посвятил себя полностью работе в благотворительных учреждениях, где и подружился с доном Херонимо. Поначалу доктор приходил дважды в день и закапывал донье Марии-Хосефе несколько капель ртутной настойки в воспаленное горло и мицдалины. Через несколько дней состояние больной не только не улучшилось, а начало стремительно ухудшаться. Если первыми симптомами были лихорадка и боль при глотании, то сейчас она страдала от спазмов, тахикардии и сильнейших судорог в руках и ногах, причинявших неимоверные мучения.

– Исабель! – взывала сеньора с искаженным лицом. – Иди сюда-а-а, ты мне нужна!

Только ее горничная оказалась способна растираниями жидкой мазью унять боль в сведенных мышцах госпожи. В передней с печальными лицами маялись доктор Поссе, дон Херонимо и служанки.

– Надо усилить меры предосторожности, лучше будет изолировать донью Марию-Хосефу, – шепнул доктор, делясь своей озабоченностью. – Следует перевезти детей в другой дом, желательно за город.

– Я отправлю их в наше имение в Бетансосе… – согласился дон Херонимо.

Он взял врача под руку и отвел в дальний угол комнаты, чтобы поговорить без посторонних ушей. После беседы доктор Поссе подозвал Исабель.

– Вам лучше остаться и ухаживать за доньей Марией-Хосефой. Мы с доном Херонимо считаем, что вы лучше прочих справитесь с подобной щекотливой ситуацией, – промолвил он, объясняя девушке, как следует изолировать больную; тем временем дон Херонимо велел мулатке собираться вместе с детьми в загородное имение.

«Если бы только они знали правду!» – говорила себе Исабель. Она ощущала себя униженной и обесчещенной, однако ей хотелось соответствовать тем уважительным представлениям, которые сложились у хозяев в отношении нее, и она телом и душой отдалась заботам о болящей. По утрам Исабель обтирала и умывала ее, потом развлекала рассказами о забавных случаях из жизни ее детей, кормила, по вечерам приносила лимонный сок, сваренный с медом и розмарином, по первому знаку массировала хозяйке сведенные судорогами ноги. Только ей и врачу разрешалось заходить в комнату больной. Госпожа скучала по детям и так безутешно рыдала от боли, что Исабель и думать позабыла о собственных горестях.

– Надо дождаться, чтобы болезнь «заговорила», – повторял врач.

На пятый день агонии недуг «заговорил»: на прекрасном лице доньи Марии-Хосефы выступили яркие пятна размером с горошину. Исабель сразу вспомнила о таких же высыпаниях на лице матери в тот день, когда она, вернувшись с поля, распрощалась с детством. Пока девушка смоченным в холодной воде платком протирала вспотевший лоб хозяйки, врач обратился к дону Херонимо и подтвердил диагноз:

– Это сильнейший приступ черной оспы.

– Как такое могло случиться? – схватился за голову дон Херонимо. – Чем она заслужила такое наказание?

– Ничем, – ответил медик. – Болезнь – это не кара господня за человеческие грехи, оставим это священникам.

Он тоже был человеком эпохи Просвещения, поборником науки и противником суеверий и мракобесия. Изучая при помощи лупы алые пятна на лице больной, он продолжал свою речь:

– При оспе мы видим только проявления, но не знаем причин. Известно лишь то, что она передается при контакте.

– Но как… она?

– Оспа не ведает сословных рамок, дон Херонимо. Ей безразличны пол, климат, возраст или социальное положение.